Поэзия США

В ослепшем сердце не осталось веры,

Лишь тени прошлого живут для нас,

Молчаньем мы рассвет встречаем серый,

С востока горестных не сводим глаз.

Там черных дней уже кружится стая,

Как воронье, зловещи эти дни, —

Из завтрашней лазури прилетая,

Что в клювах острых принесут они?

Прижаты тенью скорбных этих крыльев,

Забыв о боге среди вечной тьмы,

Под гнетом унижений обессилев,

С тюрьмой своею втайне свыклись мы.

Крикливая, губительная стая,

Блеснет ли и для нас когда-нибудь

Грядущего полоска золотая,

К иным рассветам указав нам путь?

На юге, вечно голодна,

Лежит забытая страна:

Лохмотья жалкие она

На камень стелет голый,

Но чу! Какой-то шум вдали.

Кряхтя, встает она с земли

И слышит, ветры принесли

В пустыню смех веселый.

Ужели бедствиям конец?

Ужели просьбам внял Творец

И вскоре снова выйдет жнец

В рассветный час на поле?

Увы, напрасные мечты:

В сенате праздные шуты

Острят, смеясь до хрипоты, —

Что им до нашей боли?

Дрожит от хохота дворец,

Не вспомнит ни один подлец,

Когда последний лег мертвец

В сырую темень гроба.

Что им до горечи людской?

Колпак надеть бы шутовской,

Но от веселости такой

Повсюду зреет злоба!

О мудрый пахарь, чей послушный плуг

Под сенью этой липы одинокой

Весною очертил просторный круг,

Где ныне за стеною ржи высокой

Так часто коротаю я досуг,

Палящим летним днем в тени глубокой,

Сюда сегодня вновь меня привел

Веселый гул трудолюбивых пчел

И сладкий для уединенных дум

Колосьев спелых шум.

В лощине, скрытой от меня холмом,

Сын пахаря насвистывает звонко

Простую песню о себе самом;

Угадывая мысли пастушонка,

Сверчок, с бесхитростным своим умом,

Стрекочет ненавязчиво и тонко,

Влюбленный голубь в синей вышине

О юных днях спешит напомнить мне.

И все ж моих не нарушает дум

Беспечный этот шум.

Как далеки отсюда города,

Где низменные побеждают страсти,

Где места нет для мирного труда,

Где все и вся у золота во власти,

Где торг не умолкает никогда, —

Как счастлив я, что вырвался из пасти

Своекорыстия, — и здесь в глуши

Могу подслушать в утренней тиши

Столь сладостный для одиноких дум

Колосьев спелых шум.

Вниз от вершины Хабершэм,

Вниз по долине Холл

Устремилась я стремглав на поля,

Дробясь об утесы, что встали, как мол,

Водопады стремя, у порогов гремя,

Пролагая узкий путь средь теснин,

Вырываясь на вольный простор равнин,

Устремилась я, бурля, на поля

Вдаль от вершины Хабершэм,

Вдаль от долины Холл.

В пути от вершины Хабершэм,

В пути средь долины Холл

Камыш густой шелестел мне: «О, стой!»

Цветник из кувшинок в воде моей цвел,

И лавры прельщали меня красотой,

Лужайки манили в лесной тишине,

Кусты ежевики склонялись ко мне,

Тростник золотой шелестел мне: «О, стой

Здесь у вершины Хабершэм,

Здесь средь долины Холл».

На склонах вершины Хабершэм,

На склонах к долине Холл

Рассказывал лес мне так много чудес

И теней голубых хороводы вел,

И каждый дуб, и орех, и каштан

Молил, наклоняя свой гибкий стан:

«Останься здесь, где так много чудес

У темной вершины Хабершэм,

В укромной долине Холл!»

Не раз у вершины Хабершэм,

Не раз средь долины Холл

Из кварца кристалл блистал и сверкал

В сиянии радужном, как ореол,

Драгоценный камень из бурых скал,

Иль дымчато-мглист, иль хрустально-чист,

Рубин, и гранат, и аметист,

Меня прельщая, блистал и сверкал

В теснинах вершины Хабершэм,

В низинах долины Холл.

О нет, и вершина Хабершэм,

О нет, и долина Холл

Не удержат меня, я спешу на поля,

Призыв отдаленный ко мне дошел.

Изнывая без влаги, там сохнет земля,

И спешу я туда для полива, труда,

Оживит мириады цветов там вода,

Властно море меня зовет чрез поля

Вдаль от вершины Хабершэм,

Вдаль от долины Холл.

Лес виргинских дубов, чьи огромные тени

Гнутся под тенями лоз, что в змеином сплетенье

Жаждут вцепиться в развилки ветвей.

О изумрудные блики

Как девственно-робкие лики,

Листьев картина — пусть ветер рокочет о ней

В час, когда пары влюбленных идут меж зеленых колонн

Сладко-туманного леса,

Родного мне леса

К опушке ясной, как небосклон.

Там, на самом краю песчаной рдяной равнины,

Соленые топи Глинна.

Дивный сумрак, блики огней далеких —

Тайный приют всех ждущих, всех одиноких.

Гобелены листвы отделяют от кельи келью.

Печальным братьям молитесь в часы веселья,

Грустным святым, что когда-то сквозь дебри шли

Взвесить готовые зло и добро земли.

Большие тени дубов и тени от лоз как нити.

Покуда солнце в полдень стоит в зените,

Я помню вас и вы меня в сердце храните.

Но в час, как мятежное солнце усмирено

И стражем застыло у западных врат оно

И желтый луч в галерею дерев стремится,

Словно тропинка в рай из царства мечты струится,

В час, когда пью аромат виргинского дуба,

И ни люди, ни бой часов не вторгнутся в душу грубо,

И минуют меня коса времен и млат ремесла,

И силу долга вера переросла,

И душа в длину, в ширину, в глубину растет,

Заполнив собой пространство Глиннских болот, —

Они не доставят страха, как в те времена,

Когда истомляла длина и ранила ширина,

Когда безымянная боль, и мрак, и истома

Тысячью миль отделяли меня от дома.

Отныне одна у меня для пространства мера —

Имя ей Вера.

И я очарован светлой лесной поляной,

И берег вьется, как пояс зари багряной

Туда, к рубежу, границе, пределу,

Где лесная мгла загустела.

Ты,

Виргиноский дуб, нагнувшийся с высоты!

Я, с почтеньем и робостью отстранясь

(Боготворящей тебя рукой, о Природы князь)

От красоты твоей вольно-гордой,

Стою на песке, утоптанном твердо,

Свободный

Миром болот, гранью земной и водной.

То к югу, то к северу делая поворот,

Втекает в складки земли бахрома болот.

На север, на юг, вширь и вдаль расставляя свои пределы,

Все в серебряной тине, вы формой как девичье тело.

Отклоняясь, сгибаясь — то есть он, а то его нет,

Брег, скользя, отплывает в туманно-сиреневый свет.

И что, если там, у меня за спиной,

Только роща дубовая встала сплошной стеной?

Там, на западе, только одни леса,

А на востоке весь мир — так огромны болото, море и небеса.

И многие лье пышнолистых болотных растений,

Никчемных в своей высоте, в нежных пятнах света и тени,

С ленивой тянущихся тоской

К предельной голубизне морской.

…И все-таки чем-то болото и море похожи:

Оба душе внушают одно и то же,

Как будто судьбу свою я опустил в трясину,

В длину, ширину и глубь соленых лиманов Глинна.

О топи, не зная отказа, без чувства своей вины

Вы небу открыты, вы к морю обращены.

Терпимые к мукам от солнца, дождя и моря,

Вы словно католик, осиливший скорбью горе,

Знанием — Бога, страданием — доброту,

Мглою — рассвет и позором своим — чистоту.

Как гнезду куропатки трясина служит подножьем,

Я свить гнездо хочу на Величье Божьем;

Я в Величии Божьем хотел бы парить на просторе,

Как куропатка болот на пути от лиманов к морю;

И, как в трясине держатся корпи трав,

Я хочу быть в Величии Божьем прав,

В Величии Божием, чьи глубины,

И ширина, и длина таковы, как у топей Глинна…

Море себя продлевает за счет болот,

И одни болота знают приливам счет,

И море своим величием небывалым

Обязано также и этим притокам малым,

Чьи воды

Питают его свободу.

Незаметно, исподволь эта вода течет

По миллионам вен в пучине Глиннских болот.

Так розовый сок, если брызнуть в него серебра,

Рождает тот цвет, которым цветут вечера.

Прощай, о Солнце, мой господин,

Разливаются реки, и между вязких трясин

Сотни ручьев бегут, играя травой болотной,

Да вдруг зашумит крыло — то стан перелетный

Пронесся мимо… Ручьи уползли на дно —

И есть лишь болото и море, и оба слились в одно.

Чем измерить стоячей воды покой?

Только силой, с которой ревет прибой.

Воды моря ныне как никогда полны.

Ночь над морем и серебро луны.

И волны небесные так же, как волны морские,

Хлынут скоро в сонные души людские.

Но кто объяснит душе, проснувшейся к знанью,

Подводные те ручьи и дна очертанья,

Какие по воле Божьей прозрела она

Под волнами сна?

И что за тени ходят по дну в час, как море зальет трясину —

Всю длину и всю ширину топких лиманов Глинна?