Поэзия США

Дубы, морские исполины,

В струенье спутанных бород

Колеблят свет — и суть картины,

Задвинутая, ночи ждет.

Итак, лежим во мгле дубравы,

Из мглы, растущей в небосвод,

Следя, как водоросли-травы

Под ветром ходят взад-вперед.

На дне, на шельфе дня и лета,

Лежим неслышно, как полип,

По мере убыванья света

Затвердевая двойней глыб.

Нас тьма столетьями творила,

Архитектоника теней

И видимость, теряя силу,

Безмолвье делают тесней.

Полночный шторм в листве промчится,

Взбешенно проблеснет зарница,

Бурун проборонит верха:

Тьма неподвижна и тиха.

Страсть и резня, тщета живая

О прахе, полоща кусты,

Заносят реки, намывая

Фундамент нашей немоты.

Здесь пренья истлевают наши,

Здесь гнев — окаменевший гнев,

Где нет надежд, там страх бесстрашен

И спит история, истлев.

Как поздние шаги, бывало,

Будили уличную рань

И сон потухшего квартала,

Так фары спугивают лань.

Ты нравишься мне тем телесней,

Чем сердце глуше взаперти

Колотится во мрак железный,

Вынашивая свет в груди.

Живем, а веку века мало,

И знаньям веры никакой,

Так что отдать бы не мешало

И вечности часок-другой.

Соседский мальчик дефективен, так как мать

При семерых уже исчадьях в той клоаке

Пилюль налопалась или свихнулась в браке,

И вот — еще один: урод ни дать ни взять.

Сестре двенадцать. Ангел писаный, она

Сидит с уродцем этим кротко, как святая.

Он ручкой машет: Ciao, Ciao![101] — повторяя

По-итальянски. А она, как день, ясна.

И от мадонны этой злость кипит моя.

Дуреха, знает ли, что все не так-то просто,

Чтоб оправдать или не оправдать уродства:

Маразм судьбы или паскудство бытия?!

И что: петля иль воля эта красота?

Благословенье ли? — Доверимся надежде,

Что и прекрасного коснется мудрость — прежде,

Чем в щель засвищет мировая пустота.

Пусть венчик радости твоей — ориентир

Там, где империи крошатся и светила.

Я улыбаюсь: — Ciao, Ciao! — через силу

И говорю, махнув рукою: — Это мир.

Что обещалось, что улыбалось, вызлатив крону,

Вечером с клена? Что там за говор листьев-цикад?

Вот уж отцы возвращаются, глухо стуча по бетону,

Каждый влачит свое личное бремя, косясь на закат.

В сумерках первых тает гортензий призрачный дым.

Первый светляк пышет светом холодным, и угомону

Вечеру нет, когда первые звезды всходят над ним.

Что обещалось, когда на заре стрижи шелестели,

С шумом носились в ярких лучах среди темноты?

Ружья подростков дружно гремят по стремительной цели.

Дети кричат, когда падает стриж с золотой высоты. —

Мал еще, чтобы стрелять, — так что годик, дружок, погоди.

Лучше бери свою птичку — (глаза ее остекленели) —

Можешь кричать: это кровь, — твое сердце трепещет в груди.

Что обещалось, когда уже к ночи дети сцепили

В длинный состав обувные коробки, и паровоз

Двинул — тук-тук — вагоны — тук-тук, — и окна поплыли,

В каждом свеча, и гудок разносился — у-у — в такт колес?

Ты убегал и, спрятавшись, слушал где-то в углу,

Как тебя звали через пустырь, где в веере пыли

Маленький поезд грустно мерцал и звал тебя — у-у.

Что обещалось, когда уже умерло все и потухло,

Словно бумага, вспыхнув впотьмах, — на тьму долгих лет,

И молчаливо съежился дом, и крона пожухла?

Воспоминанья свежи: сквозняком обдувает хребет.

Что там за скрежет: дверь распахнется настежь —

и хлоп?!

Да, что-то мы потеряли давно, простыл уж и след.

Спишь, а во сне открывается дверь, скрип — и озноб.

Много спустя стоял я один в знобящих потемках

Там, где ушли они в сон и фермы с лесами ушли.

Серо, и сердцу пусто в этих местах негромких.

Вдруг подо мною земля стекленеет и из земли,

Из глубины, где покоятся бренные их тела, —

Кости мерцают в фосфоре славы, светятся и —

Роберт и Руфь открылись… Но тьма, тьма свое взяла.

Что же, земля есть земля, и свет тот погас, и молча

Взгляд свой я поднял на мир, где были мы плотью, одной,

Роскошь лесов, неохватность полей и отблески ночи —

Рельсы вон там, и угольный скат, и город ночной.

И ее голос спокойный сказал: — Дитя, улыбнись. —

Так и его спокойный, как звезды над тишиной:

— Мы для того и ушли, чтобы все обещанья сбылись.

Были они людьми, страдали, ходили в длинных глухих

сюртуках с золотой цепочкой и при часах.

С дагерротипов глядят они пристально взглядом сурового

осужденья

Или с картин, написанных маслом, и, кто мог знать,

сколько боли в глазах,

Которые строго теперь отмечают наши печальные

заблужденья.

Некоторые составляли петиции, слог Джефферсона:

призыв и протест.

И патриота знавали позу: левая за спину или опущена

долу,

Правая к негодованию Господа громко взывала,

подъемля перст.

Был всегда дедушка-просветитель, приверженный

истинному глаголу.

Некоторые отдавались учебе, греков читали, отправясь

в лес,

Или живого искали эпоса в собственных подвигах

и морали,

Будь это Нестор[102], в свино-таверне погром учинивший, как

Ахиллес.

Когда Сэм Хаустон[103] умер, на перстне одно лишь слово:

— Честь — прочитали.

Их чада, рассеиваясь, летели, как зерна проса в сырую

прель.

Жены их, выброшенные, как ветошь, в дальних углах

умирали где-то.

Говорили «Мистер» невесты-жены, не понимали, что

значит постель,

Утром стыдились, шелк обожали, носили ключи

от буфета.

— Умрем в окопах, если потребуется, — Бауи из Аламо

сказал.

И умер, левой стопой вперед — еще в броске,

в продолженье жеста:

Голова запрокинута, глаза сужены, палец на лезвии,

вниз кинжал.

— Великий джентльмен, — сказал Генри Клей. Смотри

портрет Бенжамина Веста.

Или возьмите тех безымянных, от которых вообще

ни портретов нет,

Никаких медальонов, ни перстней с печатью, хотя

поломанный и заржавелый,

На чердаке или так, на земле, длинный Дечерд валяется

много лет;

Или желтая Библия, Слово Божье, им служившая

правдой и верой.

С ангелами боролись иные — и пали возле амбара

с зерном.

Бились со зверем в себе и обманом, зная, что путь

к торжеству заказан.

И также пали, кто с пеной кровавой у рта, со сломанным

кто ребром.

Как сладко слезы текли! Бродили по темной стране

со старым рассказом.

Некоторые процветали, имели черных рабов и акры и ели

на серебре,

Но помнили крик совы, вспоминали, как в сумерках

пахнет паленым медведем.

Любили семью и друзей и терпели так долго, как можно

в этой дыре, —

— Но деньги и женщины — разорение, махнем

в Арканзас? — Ну что же, едем!

Один из моих был земельной акулой или как пухлый

какой фолиант

С подмоченной славой. «Большой и бесформенный, как

мешок с картошкой или фасолью,

Перекинутый через седло. Знает мало,

но проницательный», — говорят.

Так из истории он выезжает с толстой шеей и тонкой

ролью.

А этот с Шилохом воевал, стал странен, как он, ночами

скрипку терзал.

Ребята Техасом его изводили. — Будь проклят он, нет

ничего там! — но, вздорный,

В фургоне умчал, чтоб всем доказать, и, если хотите,

свое доказал,

Когда через год — Будь проклят Техас! — опять вернулся

к блевотине черной

И умер, и умерли все, и мертвы, и голоса их звенят

из тьмы,

Как последний сверчок морозной ночью, в траве

затерянный, и едва ли

Нам о выборе нашем они расскажут, умоляя лишь об

одном: чтоб мы

Их старую, их прожитую жизнь — хоть словом одним

оправдали.

Склоним же над прахом их в поздний час уши сердец

своих

И, чему хотят они нас научить, постараемся научиться,

И великодушно простим недостатки и даже величие их,

Ибо дети мы их в человеческом свете и под сенью

хранящей Господней десницы.

За ночь померкли рощи.

И будто забылась боль,

Что прочь тебя гнала.

Но оживляется болью боль.

И забывается — через боль.

Опавший лист ореха

В дымке скользит золотой.

Мальчишки в той роще рыщут,

Кричат, шуршат золотой листвой.

Эхо в роще полусквозной.

Опавший лист ореха.

Мальчишки ушли. Во мгле

Ни звука, и только белка

Ворошится в листве на пустынной земле.

Или тень это ходит во мгле.

Граненая головка —

Изумрудная змея

Весной оживет, услышит:

Там поступь на тропке лесной — не твоя.

А все-таки ждет змея.

В траве забвенья глуше

Твои шаги из года в год.

Пришел — убил — и дальше.

Змея там другого убитая ждет.

Придет — убьет — уйдет.

За ночь померкли рощи.

Не ты ли стоишь во мгле

И молча ждешь, когда же

Белый цветок опадет во мгле.

Помни об этой земле.

Когда мир будто ось в колесе, — недвижимее нет,

Когда ветер, что снасти нам рвал полстолетья, стихает,

Когда воздух безвольно, отчасти притворно, вздыхает,

Перепутав, где север, где юг, — появился на свет.

Ты явился в наш век, где с нервическим тиком часов

Сердце, такая, спорит о тактике силы всевластной,

Ты в столетье вошел в час едва ли, не самый злосчастный

И с улыбкой глядишь, как хиреет старик-филосо́ф.

В час, когда на блевотину пес возвращается смрадный,

Страх во тьме компромиссов раскрыл свой цветок белобедрый,

Когда Зло и Добро вершатся с улыбкою бодрой,

Слившись в рукопожатье навек на картине парадной.

Ты вошел в этот год, когда все обещания лгут,

И цветам не цвести, и померзнуть плодам недозревшим,

Нет пути молодым, и всеобщий отбой — устаревшим,

И куда, невозможно понять, и откуда бегут.

Но куда и откуда бежать нам сегодня, когда ты,

Как по камню, по сердцу ступаешь впервые, шажками

Подвигаясь вперед, научаясь владычить веками,

Наши дни и наш труд попирающий, розовопятый,

Чтобы гордым сознаньем созреть, как настанет пора

Над разломом столетий шагнуть из минувшего века, —

И уверенным взглядом и сердцем прозреть человека

В перспективе столетий, в веках совершенья добра.

В окно втекает лунный свет.

В сиянье призрачного дня

Вся комната плывет. Меня,

Подняв с постели, лунный свет

Уводит ночью летней назад на много лет.

Газон луною оснежен.

И в окнах лыбится луна.

И тень впотьмах, как зверь, страшна.

Поев, попив, полив газон,

Все спят — бескровны лица, вкушающие сон.

С подъятым к небесам перстом

В витрине манекен стоит,

Благословляющий Мэйн-стрит,

Лунатик, помнящий о том,

О чем мы забываем как ночью, так и днем.

Устав от странствий и дорог,

Теплушки три сошли с пути:

SR, L-NNR, Katy.

Где их носило, знает бог,

И спят, как три коровы, жуя чертополох.

Я помню пульманов разлет:

То грохот вдруг, то тишь вокруг,

И сердце, слышу, стук да стук.

Билет обратный взят: и вот

Вновь по путям разбитым ночь движется вперед.

Иду. Бугор, пустырный луг,

На нем нелепый школьный дом,

Во тьме еще страшней, чем днем.

И все ничтожным стало вдруг,

И стал земли огромной сужаться темный круг.

Там под луной, среди двора,

Где земь по-прежнему гола,

Там были дети, и была,

Как тень, беззвучна их игра.

Все кончилось: тихонько уходит детвора.

Глядят. Но я не мог в тот миг

По лицам бледным при луне

Их вспомнить — лица лгали мне,

Хотя любить я их привык,

Как небо ночью любит луны спокойный лик.

Тогда во взгляде их пророс,

Нет, не укор, не крик, не плач

И не прощенье, нет, — незряч

Был взгляд, но в нем сквозил вопрос

Смиренный, как молитва, сквозь бледный призрак слез.

Вот истина: вся жизнь должна,

Под солнцем или под луной,

У человека быть одной, —

Тогда, восставший среди сна,

Тебя не будет мучить бесплотная луна.

Я был там, где ничего

нет, но это не тишина,

ибо там голоса, и не

пустота, ибо там вполне

все заполнено, это место

заполняет небытие,

ребра сдавливает, и в горле

застревает его кусок,

как густая мокрота, и,

если кашляете в потемках,

в тех потемках небытия,

даже эха не слышно, так как

темнота не имеет стен,

или, если раздастся эхо,

вместо звука слышите смех,

смех, и только. Лампа горит

у кровати каждой, но света

не дает.

Я предупреждал

не смотреть тебя слишком долго

на сияние моря, но

я беру те слова обратно,

потому что та яркость не-

бытия, то есть море, вовсе

не небытие, а скорей

бесконечное море Небытия,

о котором мечтал Плотин.

Лежу в дешевом мотеле, и

Вверх брюхом зубатка скользит,

Мерцая, всю ночь по реке,

Черной и с жирным блеском,

Как масло, тихо сочащееся

Из кратера. Видишь! звезды

Высыпали, и река

Знает их белые имена,

И в белом мерцанье белая рыба

Плывет в могучем потоке ночи,

Который и есть река.

Лежу и потею в этом мотеле.

Это все лето, лето.

Река течет. Ее не удержишь.

Она, как ночь, куда-то уходит.

Она уходит куда-то.

Я должен спешить. Я должен идти

Куда-нибудь, где тебя нет и где

Не будет тебя никогда. Я должен

Куда-то отправиться, где Ничто

Реально, в силу того что только

Ничто есть реальность и сверх того

Есть море света. Мир — это притча,

И мы — ее смысл. Поток машин

Свою беготню начинает, и смысл

В кишках моих расцветает, словно

Бегония, этого я не решаюсь

Назвать по имени. — О водитель!

Тот свет догони, ради бога, ибо

Приходит время, когда мы все

хотим начать новую жизнь.

Все мифологии с этим согласны.