Поэзия США

Густеет зимний вечер в ночь,

И запахи чадит жаркое.

Шесть часов.

Сожженье дымных дней такое,

И вот вам ноги обмотал

Дождливый шквал

Листвою, сброшенною в грязь,

Газетами с пустых участков;

И бьет, струясь,

О ставни, трубы ливень частый.

А на углу стоит, дымясь,

Извозчичья худая кляча,

И фонари зажглись, маяча.

О смерти Вебстер размышлял,

И прозревал костяк сквозь кожу;

Безгубая из-под земли

Его звала к себе на ложе.

Он замечал, что не зрачок,

А лютик смотрит из глазницы,

Что вожделеющая мысль

К телам безжизненным стремится.

Таким же был, наверно, Донн,

Добравшийся до откровенья,

Что нет замен вне бытия

Объятью и проникновению,

Он знал, как стонет костный мозг,

Как кости бьются в лихорадке;

Лишенным плоти не дано

Соединения и разрядки.

……………………………

Милашка Гришкина глаза

Подводит, чтобы быть глазастей;

Ее привольный бюст — намек

На пневматические страсти.

В лесу залегший ягуар

Манит бегущую мартышку

При помощи кошачьих чар;

У Гришкиной же свой домишко.

Волнообразный ягуар

В чащобе душной и трясинной

Разит кошатиной слабей,

Чем крошка Гришкина в гостиной.

Прообразы живых существ

Вкруг прелестей ее роятся;

А мы к истлевшим ребрам льнем,

Чтоб с метафизикой обняться.

Гиппопотам широкозадый

На брюхе возлежит в болоте

Тяжелой каменной громадой,

Хотя он состоит из плоти.

Живая плоть слаба и бренна,

И нервы портят много крови;

А церковь Божия нетленна:

Скала лежит в ее основе.

Чтобы хоть чем-то поживиться,

Часами грузный гиппо бродит;

А церковь и не шевелится,

Доходы сами к ней приходят

Не упадет ’потамьей туше

С высокой пальмы гроздь бананов,

А Церкви персики и груши

Привозят из-за океанов.

Во время случки рев с сопеньем

Нелепый гиппо испускает;

А Церковь — та по воскресеньям

Слиянье с Богом воспевает.

Днем гиппо спит, а за добычей

Выходит в ночь обыкновенно;

У Церкви же иной обычай;

И спать и есть одновременно.

Я видел, как ’потам вознесся,

Покинув душную саванну,

И ангелы многоголосо

Запели Господу осанну.

Раскроются ворота рая,

И, кровью Агнца окропленный,

Он сядет средь святых, играя

На струнах арфы золоченой.

Он паче снега убелится

Лобзаньем мучениц невинных;

Вокруг же Церкви смрад клубится

В безвылазных земных низинах.

Апрель, беспощадный месяц, выводит

Сирень из мертвой земли, мешает

Воспоминанья и страсть, тревожит

Сонные корни весенним дождем.

Зима дает нам тепло, покрывает

Землю снегом забвенья, лелеет

Каплю жизни в засохших клубнях.

Лето напало на нас, пронесшись над Штарнбергерзее

Внезапным ливнем; мы скрылись под колоннадой

И вышли, уже на солнечный свет, в Хофгартен,

И выпили кофе, и целый час проболтали.

Bin gar keine Russin, stamm’ aus Litauen, echt Deutsch[71],

А когда мы в детстве ездили в гости к эрцгерцогу, —

Он мой кузен, — он меня усадил на санки,

А я испугалась. «Мари, — сказал он, — Мари,

Держись покрепче!» И мы понеслись.

В горах там привольно.

По ночам я читаю, зимою езжу на юг.

Что там за корни в земле, что за ветви растут

Из каменистой почвы? Этого, сын человека,

Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь

Груду поверженных образов там, где солнце палит,

А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья[72].

Ни камни сухие журчанья воды. Лишь

Тут есть тень, под этой красной скалой

(Приди же в тень под этой красной скалой),

И я покажу тебе нечто, отличное

От тени твоей, что утром идет за тобою,

И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку;

Я покажу тебе ужас в пригоршне праха.

Frisch weht der Wind

Der Heimat zu

Mein Irisch Kind

Wo weilest du? [73]

— Ты преподнес мне гиацинты год назад,

Меня прозвали гиацинтовой невестой.

— И все же когда мы тогда возвратились из сада,

Ты — с охапкой цветов и росой в волосах, я не мог

Говорить, и в глазах потемнело, я был

Ни жив ни мертв, я не знал ничего,

Глядя в сердце света, в молчанье.

Oed’ und leer das Meer[74].

Мадам Созострис, знаменитая ясновидящая,

Сильно простужена, тем не менее

С коварной колодой[75] в руках слывет

Мудрейшей в Европе женщиной. «Вот, — говорит она, —

Вот ваша карта — утопленник, финикийский моряк.

(Стали перлами глаза. Видите?)

Вот Белладонна, Владычица Скал[76],

Владычица обстоятельств.

Вот человек с тремя опорами, вот Колесо,

А вот одноглазый купец, эта карта —

Пустая — то, что купец несет за спиной,

От меня это скрыто. Но я не вижу

Повешенного. Ваша смерть от воды.

Я вижу толпы, шагающие по кругу.

Благодарю вас. Любезнейшей миссис Эквитон

Скажите, что я принесу гороскоп сама:

В наши дни надо быть осторожной».

Призрачный город,

Толпы в буром тумане зимней зари,

Лондонский мост на веку повидал столь многих,

Я и не думал, что смерть унесла столь многих[77].

В воздухе выдохи, краткие, редкие[78].

Каждый под ноги смотрит, спешит

В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит

Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает

С мертвым звуком на девятом ударе.

Там в толпе я окликнул знакомого: «Стетсон!

Стой, ты был на моем корабле при Милах[79]!

Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —

Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —

Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?

И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека

И может когтями вырыть его из земли!

Ты, „hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frère!“»[80]

Она сидела, как на троне, в кресле,

Лоснившемся на мраморе[81], а зеркало

С пилястрами, увитыми плющом,

Из-за которого выглядывал Эрот

(Другой крылом закрыл глаза),

Удваивало пламя семисвечников,

Бросая блик на стол, откуда

Алмазный блеск ему навстречу шел из

Атласного обилия футляров.

Хрустальные или слоновой кости

Флаконы — все без пробок — издавали

Тягучий, сложный, странный аромат,

Тревожащий, дурманящий, — а воздух,

Вливаясь в приоткрытое окно,

Продлял и оживлял свечное пламя

И возносил дымы под потолок,

Чуть шевеля орнаменты кессонов.

Аквариум без рыб

Горел травой и медью на цветных каменьях,

В их грустном свете плыл резной дельфин.

А над доской старинного камина,

Как бы в окне, ведущем в сад, виднелись

Метаморфозы Филомелы[82], грубо

Осиленной царем фракийским; все же

Сквозь плач ее непобедимым пеньем

Пустыню заполнявший соловей

Ушам нечистым щелкал: «Щёлк, щёлк, щёлк».

И прочие обломки времени

Со стен смотрели, висли, обвивали

И замыкали тишину.

На лестнице послышались шаги.

Под гребнем пламенные языки

Ее волос в мерцании камина,

Словами вспыхнув, дико обрывались.

«Все действует на нервы. Все. Останься.

Скажи мне что-нибудь. Ты все молчишь.

О чем ты думаешь? О чем ты? А?

Я никогда не знаю. Впрочем, думай».

— Думаю я, что мы на крысиной тропинке,

Где мертвецы накидали костей.

«Что там за стук?»

— Ветер хлопает дверью.

«Какой ужасный шум. Что ветру надо?»

— Ничего ему не надо. «Послушай,

Ты ничего не знаешь? Ничего не видишь? Ничего

Не помнишь?»

— Я помню:

Были перлами глаза.

«Ты жив еще? Ты можешь мне ответить?»

— Но

О О О Шехекеспировские шутки —

Так элегантно

Так интеллигентно

«А что мне делать? Что мне делать?

С распущенными волосами выбежать

На улицу? А что нам делать завтра?

Что делать вообще?»

— С утра горячий душ,

Днем, если дождь, машина. А теперь

Мы будем в шахматы играть с тобой,

Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь.

Когда мужа Лил демобилизовали,

Я ей сказала сама, прямо, без никаких:

Прошу заканчивать: пора

— Альберт скоро вернется, приведи себя в порядок.

Он спросит, куда ты девала деньги, что он тебе

Оставил на зубы. Да-да. Я сама не слыхала.

Не дури, Лил, выдери все и сделай вставные.

Он же сказал: смотреть на тебя не могу.

И я не могу, — говорю, — подумай об Альберте,

Он угробил три года в окопах, он хочет пожить,

Не с тобой, так другие найдутся, — сказала я.

— Вот как? — сказала она. — Еще бы, — сказала я.

— Ну так спасибо, — сказала она, — договаривай до конца.

Прошу заканчивать: пора

Не хочешь, так делай, что хочешь, — сказала я.

Раз ты не сумеешь, так другие сумеют.

Но если он тебя бросит, так не без причины.

Стыдись, — говорю я, — ты стала развалиной.

(А ей всего тридцать один).

— А что я могу, — говорит она и мрачнеет, —

Это все от таблеток, тех самых, ну чтобы…

(У нее уже пятеро, чуть не загнулась от Джорджа.)

Аптекарь сказал, все пройдет, а оно не прошло.

— Ну и дура же ты, — сказала я.

Скажем, Альберт тебя не оставит, — сказала я, —

Так на черта ж ты замужем, если не хочешь рожать?

Прошу заканчивать: пора

В воскресенье Альберт вернулся, у них был горячий

окорок,

И меня позвали к обеду, пока горячий…

Прошу заканчивать: пора

Прошу заканчивать: пора

Добриочи, Билл. Добрночи, Лу. Добрпочи, Мей.

Добрночи. Угу. Добрночи.

Доброй ночи, леди[83], доброй ночи, прекрасные леди,

доброй вам ночи.

Речной шатер опал; последние пальцы листьев

Цепляются за мокрый берег. Ветер

Пробегает неслышно по бурной земле. Нимфы ушли.

Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою.

На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток,

Ни носовых платков, ни коробков, ни окурков,

Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли.

И их друзья, шалопаи, наследники директоров Сити,

Тоже ушли и адресов не оставили.

У вод леманских сидел я и плакал…

Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою,

Милая Темза, тише, ибо негромко я и недолго пою.

Ибо в холодном ветре не слышу иных вестей,

Кроме хихиканья смерти и лязга костей.

Сквозь травы тихо кравшаяся крыса

Тащилась скользким брюхом по земле,

А я удил над выцветшим каналом

За газовым заводом в зимний вечер

И думал о царе, погибшем брате,

И о царе-отце, погибшем прежде.

В сырой низине белые тела,

С сухой мансарды от пробежки крысьей

Порою донесется стук костей.

А за спиною вместо новостей

Гудки машин: весной в такой машине

К девицам миссис Портер ездит Суини.

Ах льет сиянье месяц золотой

На миссис Портер с дочкой молодой

Что моют ноги содовой водой

Et О ces vois d’enlants, chantant dans la coupole![85]

Щёлк щёлк щёлк

Упрек упрек упрек

Осиленной так грубо.

Терей

Призрачный город

В буром тумане зимнего полудня

Мистер Евгенидис, купец из Смирны, —

Небритость, полный карман коринки,

Оценка-страховка-фрахт, Лондон, —

Пригласил на вульгарном французском

Отобедать в отеле «Кеннон-стрит»,

После — уикенд в «Метрополе».

В лиловый час, когда глаза и спины

Из-за конторок поднимаются, когда людская

Машина в ожидании дрожит, как таксомотор, —

Я, Тиресий[86], пророк, дрожащий между полами,

Слепой старик со сморщенною женской грудью,

В лиловый час я вижу, как, с делами

Разделавшись, к домам влекутся люди,

Плывет моряк, уже вернулась машинистка,

Объедки прибраны, консервы на столе.

Белье рискует за окно удрать,

Но все же сушится, пока лучи заката не потухли,

А на диване (по ночам кровать) —

Чулки, подвязки, лифчики и туфли.

Я, старикашка с дряблой женской грудью,

Все видя, не предвижу новостей —

Я сам имел намеченных гостей.

Вот гость, прыщавый страховой агент,

Мальчишка с фанаберией в манере,

Что о плебействе говорит верней, чем

Цилиндр — о брэдфордском миллионере.

Найдя, что время действовать настало,

Он сонную от ужина ласкает,

Будя в ней страсть, чего она нимало

Не отвергает и не привлекает.

Взвинтясь, он переходит в наступленье.

Ползущим пальцам нет сопротивленья,

Тщеславие не видит ущемленья

В объятьях без взаимного влеченья.

(А я, Тиресий, знаю наперед

Все, что бывает при таком визите, —

Я у фиванских восседал ворот

И брел среди отверженных в Аиде.[87])

Отеческий прощальный поцелуй,

И он впотьмах на лестницу выходит…

Едва ли зная об его уходе,

Она у зеркала стоит мгновенье;

В мозгу полувозникло что-то вроде

«Ну, вот и все», — и выдох облегченья.

Когда в грехе красавица, она,

По комнате бредя, как бы спросонья,

Рукой поправит прядь, уже одна,

И что-то заведет на граммофоне.

«Музыка подкралась по воде»[88]

По Стрэнду, вверх по Куин-Виктория-стрит.

О Город, город, я порою слышу

Перед пивной на Лоуэр-Темз-стрит

Приятное похныкиванье мандолины,

А за стеной кричат, стучат мужчины —

Там заседают в полдень рыбаки: а за другой стеной

Великомученика своды блещут несказанно

По-ионийски золотом и белизной.

Дегтем и нефтью

Потеет река

Баржи дрейфуют

В зыби прилива

Красные паруса

Терпеливо

Ждут облегчающего ветерка.

Бревна плывут

Возле бортов

К Гринвичу

Мимо Острова Псов.

Вейалала лейа.

Валлала лейалала

Елизавета и Лестер

В ладье с кормой

В виде раззолоченной

Раковины морской

Красный и золотой

Играет прилив

Линией береговой

Юго-западный ветер

Несет по теченью

Колокольный звон

Белые башни

Вейалала лейа

Валлала лейалала

«Место рожденья — Хайбери. Место растленья —

Ричмонд. Трамваи, пыльные парки.

В Ричмонде я задрала колени

В узкой байдарке».

«Ногами я в Мургейте, а под ногами

Сердце. Я не кричала.

После он плакал. Знаете сами.

Клялся начать жить сначала».

«В Маргейте возле пляжа.

Я связь ничего

С ничем.

Обломки грязных ногтей не пропажа.

Мои старики, они уж не ждут совсем

Ничего».

ла ла

Я путь направил в Карфаген

Горящий горящий горящий

О Господи Ты выхватишь меня

О Господи Ты выхватишь

горящий

Флеб, финикиец, две недели как мертвый,

Крики чаек забыл и бегущие волны

И убытки и прибыль.

Морские теченья,

Шепча, ощипали кости, когда он, безвольный,

После бури, вздымаясь и погружаясь,

Возвращался от зрелости к юности.

Ты,

Иудей или эллин под парусом у кормила,

Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты.

После факельных бликов на потных лицах

После морозных молчаний в садах

После терзаний на пустошах каменистых

Слез и криков на улицах и площадях

Тюрьмы и дворца и землетрясенья

Грома весны над горами вдали

Он что жил ныне мертв

Мы что жили теперь умираем

Набравшись терпенья

Нет здесь воды всюду камень

Камень и нет воды и в песках дорога

Дорога которая вьется все выше в горы

Горы эти из камня и нет в них воды

Была бы вода мы могли бы напиться

На камне мысль не способна остановиться

Пот пересох и ноги уходят в песок

О если бы только была вода средь камней

Горы гнилозубая пасть не умеет плевать

Здесь нельзя ни лежать ни сидеть ни стоять

И не найдешь тишины в этих горах

Но сухой бесплодный гром без дождя

И не найдешь уединенья в этих горах

Но красные мрачные лица с ухмылкой усмешкой

Из дверей глинобитных домов

О если бы тут вода

А не камни

О если бы камни

И также вода

И вода

Ручей

Колодец в горах

О если бы звон воды

А не пенье цикад

И сухой травы

Но звон капели на камне

Словно дрозд-отшельник поет на сосне

Чоч-чок дроп-дроп кап-кап-кап

Но нет здесь воды

Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой?

Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,

Но когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,

Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой,

Неслышный, в плаще, и лицо закутал

И я не знаю, мужчина то или женщина,

— Но кто он, шагающий рядом с тобой?

Что за звук высоко в небе

Материнское тихое причитанье

Что за орды лица закутав роятся

По бескрайним степям спотыкаясь о трещины

почвы

В окружении разве что плоского горизонта

Что за город там над горами

Разваливается в лиловом небе

Рушатся башни

Иерусалим Афины Александрия

Вена Лондон

Призрачный

С ее волос распущенных струится

Скрипичный шорох колыбельный звук

Нетопырей младенческие лица

В лиловый час под сводом крыльев стук

Нетопыри свисают книзу головами

И с башен опрокинутых несется

Курантов бой покинутое время

И полнят голоса пустоты и иссякшие колодцы.

В этой гнилостной впадине меж горами

Трава поет при слабом свете луны

Поникшим могилам возле часовни —

Это пустая часовня жилище ветра,

Окна разбиты, качается дверь.

Сухие кости кому во вред?

Лишь петушок на флюгере

Ку-ка-реку ку-ка-реку

При блеске молний. И влажный порыв

Приносящий дождь

Ганг обмелел, и безвольные листья

Ждали дождя, а черные тучи

Над Гимавантом[89] сгущались вдали.

Замерли джунгли, сгорбись в молчанье.

И тогда сказал гром

ДА

Датта: что же мы дали?

Друг мой, кровь задрожавшего сердца,

Дикую смелость гибельного мгновенья

Чего не искупишь и веком благоразумия

Этим, лишь этим существовали

Чего не найдут в некрологах наших

В эпитафиях, затканных пауками

Под печатями, взломанными адвокатом

В опустевших комнатах наших

ДА

Даядхвам: я слыхал, как ключ

Однажды в замке повернулся однажды

Каждый в тюрьме своей думает о ключе

Каждый тюрьму себе строит думами о ключе

Лишь ночью на миг эфирное колыханье

Что-то будит в поверженном Кориолане.

ДА

Дамъята: лодка весело

Искусной руке моряка отвечала

И море спокойно и сердце весело

Могло бы ответить на зов и послушно забиться

Под властной рукой

Я сидел у канала

И удил, за спиною — безводная пустошь

Наведу ли я в землях моих порядок?

Лондонский мост рушится рушится рушится

Poi s’ascose nel foco die gli affina[90]

Quando fiam uti chelidon [91] — О ласточка ласточка

Le Prince d’Aquitaine à la tour abolie[92]

Обрывками этими я укрепил свои камни

Так я вам это устрою. Иеро́нимо снова безумен.

Датта. Даядхвам. Дамъята[93].

Шанти шанти шанти[94]