Поэзия США

Ваш ум и вы — Саргассова трясина,

Лет двадцать Лондон вами проплывал,

В вас с кораблей попадали пустые

Идейки, сплетни, пестрые тряпицы

И прочий вздор — в уплату за услуги.

Великие умы искали вас —

За неименьем никого получше.

А вы — второго сорта. Что, трагично?

Нисколько. Сами вы боялись будней,

Единственного преданного мужа —

Один и тот глупел бы год от года.

О ваша выдержка! Я видел, вы

Часами ждете, не плывет ли кто.

Теперь вы сами платите за это.

Вы чем-то интересны. К вам заходят,

От вас уносят странные предметы:

Какой-нибудь трофей, чудну́ю мысль,

Никчемный фактик, сплетню, что приводит

К химерам мандрагоры, что-то там,

Что вроде бы и может пригодиться,

Да все не пригождается, не может

Занять свой угол, обрести свой час:

Какой-нибудь подсвечник или идол,

Мозаика, янтарь или топаз.

Вот ваше достояние; и все же

В старинном барахле морского клада,

Разбросанного меж подводных трав,

На разной глубине, в различном свете —

Нет ничего! Нигде нет ничего,

Чтоб было вашим.

Все же это вы.

Мой город, моя белоснежная возлюбленная! Слушай меня,

Моя нежная! Слушай меня, и я вдохну в тебя живую душу.

Заслушайся моею искусной свирелью!

Я знаю: это сумасшествие,

Ибо миллионолико угрюмое путешествие

Средствами городского транспорта.

Ни девы, ни умения играть, ни самое свирели.

Мой город, моя возлюбленная.

Иже еси дева безгрудая,

Иже еси нежность серебряной свирели.

Слушай меня, заслушайся мной!

И я вдохну в тебя живую душу,

И ты будешь жить во веки веков…

О поколение одетых со вкусом и живущих

без вкуса к жизни.

Я видел пикник рыбаков под солнцем,

Я видел их с неопрятными чадами,

Я видел зубастый их смех, слышал хриплые

их голоса.

И я счастливее вас,

И они счастливей меня,

И рыба плавает в озере и даже совсем нагишом.

Вас хвалили, книги мои,

потому что я был только что из деревни;

На двадцать лет отставал я от века,

и читатели были готовы принять вас.

Я не отрекаюсь от вас,

и вы от своего потомства не отрекайтесь.

Вот оно — без причудливых ухищрений,

Вот оно — без всякой архаики.

Взгляните, какое негодование.

«Неужель, — говорят, — такой чепухи

мы ждем от поэтов?»

«Где образность?

Где головокруженье от чувств-с?»

«Нет, вначале он работал намного лучше».

«Бедняга, совсем лишился иллюзий».

Вперед, дерзкие, голенькие малютки — песни,

Вперед, на одной ножке!

(Можно на двух, если вам больше так нравится!)

Вперед и пляшите бесстыдно!

Вперед с игривым нахальством!

Приветствуйте могилу и тяжеленную скуку,

Отсалютуйте им, приложив к носу палец.

Вот они, конфетти и колокольцы для вас.

Вперед, помолодевшие баловницы!

Омолодите кстати «Спектейтор».

Вперед и сделайте мяу-мяу!

Спляшите-ка так, чтобы люди краснели,

Спляшите-ка фаллический танец

и расскажите-ка анекдот о Кибеле!

Поведайте-ка о безнравственном поведенье богов!

(Сообщите об этом м-ру Стрейчи.)

Задерите-ка юбки у благонравных,

покажите лодыжки их и колени.

Но прежде всего ступайте к положительным людям —

вперед! дерните колокольчик над дверью!

Скажите, что вы не трудитесь

и что жить предстоит вам вечно.

Когда был закрыт мой лоб прямой челкой,

Я, у передних ворот играя, цветы собирала.

Вы пришли на ходулях, вы были всадник,

Вы прошли со мной рядом, жонглируя синей сливой.

И после мы жили там же, в деревне Чокан,

Два маленьких человека, без неприязни и подозрений.

В четырнадцать, Господин мой, я стала вашей супругой.

Никогда не смеялась, так была я стыдлива.

Исподлобья смотрела на стену.

Тысячу раз позовут меня — не откликнусь.

В пятнадцать я перестала дуться,

Я хотела, чтоб прах мой смешался с вашим

На все времена, навсегда, навеки.

Зачем было мне куда-то стремиться?

Вы ушли, а мне стало шестнадцать.

Вы ушли в Ку-то-ен по реке, где на омуте омут,

И пять месяцев нет вас.

На деревьях печалуются мартышки.

Уходя, вы вздымали ногами пыль.

У ворот вырос мох, новый мох,

А корни, что его и не выдрать.

Ветер, нынче осень рано срывает листья.

На крылышках бабочек — желтый август,

В Западном садике кружат их пары;

Из-за них мне больно. И я старею.

Если вы, возвращаясь, пойдете в теснинах Кьянга,

Дайте загодя знать, молю вас,

И я выйду навстречу вам

даже к Чо-фу-са.

В теченье трех лет, никем не услышанный,

Возродить он тщился угасшую суть

Поэзии, удержать на земле «возвышенное»

В допотопном смысле. Заведомо ложный путь —

Ибо был он рожден средь диких людей,

Чуждых новшествам, пьяных наживой;

Мнил лилеи взрастить из пустых желудей;

Капаней; форель для наживки фальшивой.

«Iδμεν γάρ τοί πάνθ’, δσ’ένΐ Τροʼη»[46]

Проникло в открытый звучаниям слух;

Двигая скалы, этой порою

Крошево моря влекло его дух.

Себе в Пенелопы он выбрал Флобера,

У глухих островов все удил и удил,

Любовался Цирцеиной прядью без меры,

Не глядел на максимы о ходе светил.

Не изменяемый «ходом событий»,

Он шествовал: на́чался l’an trentiesme

De son eage[47] — ни успехов, ни прыти,

И Муз любимцем не слыл он совсем.

Век требовал запечатлеть

Его рывки и ужимки —

Тут ну́жны не мрамор, не медь,

А моментальные снимки.

Озарения — к черту прозренье твое,

И никаких выкрутасиков!

Лучше заведомое вранье,

Чем парафразы классиков.

Гипсовых формочек «требовал век»,

Реакции требовал бурной,

Шустрой прозы ждал человек,

А не вычур рифмы «скульптурной».

Цвет чайной розы у платья к чаю —

Замена муслинам косским,

Вместо пленительной лиры Сафо —

Пианола со звуком плоским.

За Дионисом шел Христос.

Состарились, ослабели

Фаллос и дух святой.

Теснит Калибан Ариэля[48].

Все на свете течет, —

Мудрый сказал Гераклит.

Но безвкусицы пламя

Дни наши испепелит.

Вся лепота христианская —

Пуста супротив Самофракии.

Гляньте, как τό γάλον[49]

Тащат торговцы всякие.

Фавнова прыть не про нас

Или святых терзания.

Вот вам для вафель пресс,

Свидетельство на обрезание.

В принципе люди равны,

Ежели нет Писистрата[50].

Мы выбираем в вожди

Плута или кастрата.

О Аполлон — владыка,

τίν’ άνδρα, τιν’ ηρώα, τʼινα υεον[51] —

Бог ли, муж ли, герой ли

Венком жестяным награжден?

Уж эти-то, во всяком случае, сражались

(а кое-кто с истинной верой)

pro domo[52], во всяком случае.

От избытка энергии,

из любви к авантюрам,

из страха стать слабым

или слыть дезертиром,

из придуманной любви к кровопролитью,

по наитью…

Из страха, в кровопролитья внедряясь

с недюжинной прытью.

А кое-кто и умер, pro patria,

без «dulce» и без «et decor» [53]…

Шли, по зрачки в аду увязнув,

в ложь стариков поверив, а потом,

изверенные, шли домой, ко лжи,

домой, к уловкам подлым,

домой, к той, старой лжи и новому стыду,

к наростам жирным вековым процентов

и к ловким должностным лгунам.

И небывалая дерзость, и небывалая мерзость,

И молодость, и благородство,

нежные лики, тела несравненные;

и небывалая стойкость души,

и небывалая слов прямота,

Иллюзий крушения в давние дни небывалые,

истерики, шепот исповедальный в траншеях,

хохот из разложившихся животов.

Погибли-то мириады,

И среди них лучшие,

За сдохшую старую суку,

За стухшую цивилизацию,

В открытой улыбке рот до ушей,

Острые взоры под крышкою гроба —

За несколько сотен изувеченных статуй,

За несколько тысяч истрепанных книг.

Гладстон[55] был еще чтим.

Джон Рескин[56] прославился в свете

«Сокровищами короля».

Крыли Суинберна и Россетти.

Бьюкенен[57] мямлил вонючий;

Голова ее, фавном глянув,

Развлечением стала

Для художников и донжуанов.

В набросках Бёрн-Джонса[58] горят

До сей поры ее глазки.

И царь в галерее Тейт

Поет по ее подсказке.

Глазки прозрачней ручья.

Рассеян и пуст их взгляд.

Мертворожденные, на́ люди вышли

Английские Рубайат.

Тот же ясный взгляд, как у фавна,

Но на лике печать разложенья,

Глазки таятся и ждут…

«Ах, бедная, бедная Дженни»[59]…

Возмущена, что вселенная

Не удивляется хором

Очень скандальной истории

С последним ее ухажером.

Среди черепов под стеклом и зародышей

в маринаде

Он пытался усовершенствовать каталог —

Последний отпрыск старинного рода,

Из страсбургских сенаторов, господин Верог.

Два часа он судачил о Галифе,

О Даусоне, о Клубе рифмачей[61] — для букета

Рассказал, как умер Джонсон (Лионель):

В пабе упав с высокого табурета.

Но на приватно устроенном вскрытии

Не найден был алкоголь в трупе этом:

Ткани сохранны — пахнуло на Ньюмена[62]

Разумом чистым — как виски гретым.

Шлюхи были Даусону дешевле отеля;

Хедлам звал ввысь; крал Имедж[63] из клада,

Где сплелись Терпсихора, церковь и Вакх,

Как говаривал автор «Дорийского лада».

Господин Верог, далекий от моды,

Со злобою дня не нашедший связи,

Был не в чести у юнцов

Из-за шальных фантазий.

Ясные небесные глаза,

Кругленькое личико дитяти,

Жесткость от воротничка до гетр,

Коей жалость глупая некстати.

Все — Хорив, Синай и сорок лет —

На лице лежало грузом каменным,

Если вдруг дневной искрился свет

На Бреннбауме Непререкаемом.

В кремовой каюте самоходной яхты

Мистер Никсон советовал мне тоном приятеля:

«Не откладывайте в долгий ящик. Обдумайте

Слабости обозревателя.

Я был столь же беден, как вы.

Вначале, конечно, я просто копил

Гонорары — по пятьдесят в ту пору, —

Вещал мистер Никсон. —

Верьте мне, возьмите себе раздельчик,

Даже если вам служба претит.

Обозревателям — в лапу. С пятидесяти

За полтора года я дошел до трехсот.

Самым трудным орешком

Оказался некий доктор Дандес.

Я на людей смотрю под одним углом —

Купит или не купит мою работу.

Чаевые — хорошая вещь, чего не скажешь

О литературе — тут они бесполезны.

С ходу шедевр не призна́ет никто.

И по боку стишки, мой мальчик,

Кому нужна эта дурь».

……………………………………

Похоже советовал мне приятель Блаугрема:

«Хватит лезть на рожон.

Прислушайся к окружающим. Девяностые

В эту игру поиграли и сдохли, и лопнул

пузырь».

Под покосившейся крышей

Стилист обретается сирый,

Нищий, неслышнее мыши;

Вот из сумятицы мира

Вечной природою взят.

С необразованной дамой

Дар совершенствовать рад.

Драму приветствует яма.

Кровля течет у жилища,

Где немы изыск и раздор.

Тяжелая, жирная пища.

У двери скрипучий запор.

Хранительница des habits Milésiens[64]

По части ума и эмоций.

Но в Илинге[65] разве найдется

Достойный подобных сцен?

Но что тут, по правде, милетское?

В ней бабушкин старый завет

Засел на десятки лет:

Блюсти положение светское.

«Дафна, чей стан корою покрыт[66],

Листвой ко мне тянет руки», —

Субъективно. В гостиной, обитой тафтой,

Госпожу Валентайн ждал в муке,

Зная, что мой костюм

Совсем не того покроя,

Который бы в ней вызывал

Страсть хотя бы порою,

И сомневался порой

В тонкости понимания

Литературных затей,

Но не ее призвания:

Поэзия — граница идей

Для нее, но также и средство

Вовлечь те слои,

Что с крайностями по соседству;

Крючок, чтоб завлечь леди Джейн,

Повод театра коснуться,

А в случае революции

Подруги нет задушевней.

…………………………………

С другой стороны, шагает душа,

«Та, кою питали культуры великие»,

По Флит-стрит, едва дыша,

И доктора Джонсона[67] слышатся клики.

И тут ведь давно продажа

Носочков для резвых козочек

Вытеснила разведение

Чудны́х пиэрийских розочек.

Иди, немая от рожденья книга,

Поведай той, что песню Лоуса мне пела:

Как песней некогда,

Ты жизнью овладела,

Быть может, ты бы мне простить сумела

Грехи, что делают мой дух увечным,

И увенчала бы себя хваленьем вечным.

Поведай той, что прячет

В простом напеве клад,

Заботясь лишь о том, чтоб прелести ее

Жизнь смыслом наполняли:

Пусть сохранится это бытие,

Как роскошь роз в волшебном янтаре, —

Оранжевый и красный, как в заре,

Сольются, станут веществом одним,

Одною краской, время стерегущей.

Поведай той, что ходит

С былою песней на устах,

Не расставаясь с песнею, не зная

Тех уст, что песню сотворили,

Тех уст, что губ нежнейших не грубей, —

Они в веках споют хваленья ей,

Когда наш прах с уоллеровым ляжет, —

Опилки на опилки немоты,

И все разрушат зубы пустоты —

За исключеньем красоты.