Когда наконец мы добудем свободу, эту прекрасную,
до жути прекрасную штуку, нужную всем, словно воздух,
полезную, как земля, когда наконец завоюем ее для
наших потомков,
когда свобода войдет в наш мозг, в наши нервы, в каждое
биение сердца,
превратится в инстинкт, в рефлекс, когда перестанет быть
раскрашенной пестро игрушкой в руках политиканов
этот человек, бывший раб, негр Дуглас,
избитый бичами и сосланный и все же мечтавший о мире,
где нет одиноких, где нет гонимых, затравленных,
этот человек с сердцем, полным любви, и острым умом
будет увековечен — о, не только риторикой статуй,
не только стихами, легендами и бронзовыми венками,
но жизнями, которые вырастут из его жизни, жизнями,
в которых найдут воплощенье его мечты
об этой прекрасной и необходимой штуке — свободе.
Было время, встречалась с мужчиной
в полосатой рубашке,
Гибким и хищным, как ягуар, а расставшись,
тосковала о нем
В шестидесятиваттном сумраке, горько рыдала:
«О любовь!», «О томительная, о мучительная
любовь!», «О обманчивая, о приманчивая любовь!» —
и вот
Вся в нитях жемчуга появилась на сцене,
к себе привлекая
Восхищенные взоры, блеснула золотыми
зубами — и запела…
Было время, жила в комнатушке, где
на облупленных стенах
Висели дешевые литографии, голубевшие
кукольным небом,
А люди боялись не только восстаний,
не только данных статистики,
Но и просто тревожного шуршания снега
за дверью, мечтали забыться — и вот
В расшитом бисером сатиновом платье,
в страусиных перьях она появилась на сцене,
Сверкнула улыбкой на нас и во тьме,
без огней запела…
Белые братья, слушайте,
Слушайте, черные братья.
Я видел руку,
Подносящую паяльную лампу
К извивающемуся черному телу.
Я видел руку,
Подающую знак
Стрелять по пикетам белых.
Это была
Та же рука.
Вдумайтесь, братья,
Та же рука.
Черные братья, слушайте,
Слушайте, белые братья.
Я слышал слова,
Которыми, словно колючей проволокой,
Разгородили нас.
Я слышал эти слова:
Грязный ниггер! Белое отребье!
Их произнес
Тот же голос.
Вдумайтесь, братья,
Тот же голос.
(Казненному предводителю восстания рабов-негров)
— Черный наш Гэбриэл!
Тверд как кремень,
Скажи, что ты видишь
В последний свой день?
— Я вижу, как тысячи
Черных рабов
Встают
Из рассыпавшихся гробов;
Весь Юг сотрясают они
Кандалами,
Их кровь полыхает,
Как алое пламя.
— Гэбриэл, Гэбриэл!
Смерть твоя близко уже.
Заветное самое
Желание выскажи.
Пускай, как младенец,
Растет восстанье
Все неустанней
И неустанней,
Пока не обрушит
Рабства подпорки
Раб, проклинающий
Жребий свой горький.
— Гэбриэл, Гэбриэл,
Наш предводитель!
Пусть душу твою
Успокоит Спаситель!
— Удары свои
Я нанес недаром,
И вы наносите
Удар за ударом.
Сверкает на солнце,
Как золотое,
Нашего Гэбриэла
Тело литое.
Висит оно, будто
К восстанью призыв,
И черные знают:
Гэбриэл жив.
Дух его гордый
Парит в поднебесье.
В руке его — меч,
На устах его — песня.
Спой мне песню, о темный певец, о темный поэт,
Чтоб сиял в ней солнечный свет и струился бы лунный свет,
Чтобы шумом дождя и свистом ветра песня твоя была
И звучали бы в ней сквозь ветер и дождь
Полуночные колокола.
Спой мне песню, о темный поэт, о темный певец,
Чтоб была эта песня, как чистая совесть, чиста,
Чтоб была в ней мужская отвага и женская красота;
Чтоб сердца миллионов честных людей
Непрестанно звучали в ней.
Спой мне песню, о темный певец, о темный певец,
Чтобы жила в ней надежда живых человечьих сердец,
Чтобы играл ее ветер на арфах утреннего дождя,
И чтобы росла твоя песня, и чтобы жила она,
Сверкающая, как солнце, ясная, как луна.
Месяц, месяц,
Спрячь свои лучи,
Ведь мой любимый
Придет в ночи.
Спали́ себя, месяц,
Чистым огнем,
Чтоб никто не приметил,
Каким он шел путем.
Чтоб никто не увидел —
Сгори дотла! —
Что мой любимый черный,
А я
бела.
Эта боль прошумит
И пройдет надо мной,
Как проносится град
Над зеленой травой.
Эта боль не согнет
И не сломит меня,
Устрашающий, мудрый,
Снова выпрямлюсь я.