Поэзия США

Среди лужаек, в юбках голубых,

Под башнями в колледже вашем строгом, —

Вольно вам верить дряхлым педагогам,

Брюзжанью их.

Повязкой белой волосы убрав,

Не думайте о днях в их беглой смене,

Подобно птицам голубым, чье пенье

Не молкнет среди трав.

Цветите, голубейте в добрый час,

Но я — кричать хочу, забыв приличья:

Как мимолетна красота девичья,

Никто ее не спас!..

Есть женщина — ей холодно и в пледе,

А речь ее отрывиста и зла,

И глаз голубизну застлала мгла,

А ведь еще недавно эта леди

Красивее любой из вас была.

Словно лазутчик, тая́ под невинною миной

Взгляд чужака, я брел, любуясь тайком

Старым домом, царящим над далью туманной,

Воздух его застойный дразня табаком.

Здесь древность, после тошнотных шато над Луарой,

Светилась по-новому: это была красота

Не для дошлого доки, чьей эрудицией серой

Воспитанная публика по горло сыта.

Здесь было одно из южных поместий: вдоль склонов

Ни аркад, ни башен, ни строгих защитных валов,

Достаток (но голуби вместо ленивых павлинов),

Обряды мрачные (вместо пышных балов).

И вправду, наверное, здесь же, в поместье,

Были надгробья, сюда катафалк привозил

Здешних усопших. Казалось, ты на погосте,

Если б не жимолость, вьющаяся между стропил.

Надежность сквозила в прямизне его линий,

То скрытых деревьями, то проступавших вблизи,

Цвет кирпича был цветом долгих агоний.

Его недреманное сердце за зелеными жалюзи

Взывало: хотя я давно уже необитаем, —

Моим будуарам, удобным для человеческих чад,

Грешно пустовать, пугая прохожих застоем,

Войди, человек, обнови мой старый уклад…

И с безрассудством того, кому судьба улыбалась,

Я бронзовым молотком попросил у дверей

Впустить меня и — как подаянье, как милость —

Дать каплю мудрости из его замшелых ларей.

Напрасно. Безмолвие отозвалось печальным

Биением сердца, но разве холодный отказ

Смирит археолога в его блужданьях по штольням,

Где даже тупик не отнимет надежды на лаз?

«Старая леди больна», — сказал мне худущий,

Закутанный, хмурый привратник, схожий, как брат,

С кривою служанкой и садовницей тощей,

Просившей покинуть господский готический сад.

Старое зданье неотвратимо ветшало. Щебенка

Газон погребет, как листва, на веки веков,

И летописца не встретит ни госпожа, ни служанка,

И антиквар не потрогает выщербленных черепков.

И я о себе подумал, увидев, как нежно

Перышком ветхим в истому полдня дымок

Вьется из трубки, — и, вздрогнув, вышел отважно

В мир, не менее зыбкий, чем этот мирок.

Конрад, Конрад, что ж ты, старина,

По сырому саду бродишь дотемна?

Трешь напропалую озябшие колени,

Словно хочешь отогреть вешнее виденье —

Лес Арденнский в памяти пробудить от сна.

В старческом загривке невралгия ноет,

Булькает насосом Конрадова грудь,

По щиколотку ноги в листве и перегное —

Конрад, Конрад, об астме не забудь!

Толстые стены выведены ровно,

Не поленья у него в очаге, а бревна;

Теплые шлепанцы, трубка с табаком,

Поджаренные хлебцы, масло, вдосталь чая.

Жаль, спина у Конрада не совсем прямая,

И глумится осень над бедным стариком.

Осень в наших краях — до чего пустынна!

Не сыскать на земле ничего бедней

(Даже под землею, где вода и глина):

Как ботва намокшая, цвет у этих дней,

Что, дымя в камине, не согреет дома,

Как тряпье, истлевшее на сыром ветру;

Лица у людей — как блеклая солома,

Мокшая под ливнем, превшая в жару.

Уже пожухнув, держатся листы.

Настала жатва; чем богата нива?

Горстями зерен, собранных ревниво.

Страна стара; поля стоят пусты.

И горсточка людей — сухих, как эти

Скудные злаки; и одних на свете.

«Накаркает погибель воронье».

Пусть чудится повсюду птичье пенье

Юнцам — презренье к смерти есть забвенье.

А что она сулит нам? — Забытье.

Терпенье — вот единственная вера.

Все остальное — глупая химера.

А почему так тучен этот клок Земли? —

«Здесь похоронены герои-

Конфедераты, эту землю кровью

Смочили». — А! — Трубя в Роландов рог,

Взыграла память старческая. В клети

Сердец пересыпают лихолетье.

Охотники Роландов ритуал

Еще блюдут. Их рог, их псы, их ружья,

Их рыцарская праздность. И обложат

Лису. И, уповая на финал

Не меньше, чем они, она помчится

Кругами, как вакхическая жрица.

И все ж вначале жатва; желтизна

Бронзовочасья Господа и поля —

И зарожденье смертоносной пыли,

Уже готовой опуститься на

Растения, камения и лица.

Мечтатели, пора поторопиться!

О юность голорукая, трудись

Над бронзой поля. Это изобилие

Недолгое, меж зеленью и пылью,

Есть символ Богоматери. И мысль

О том, что воздаянья по заслугам

Нет на родной земле, отринь с испугом

И в исступленье клятву прокричи:

«Да будет град, и снег, и лед по рекам,

Но недостоин зваться человеком

Тот, кто забыл, что вечно горячи

Лучи любви небесной, и за сотню

Чрезмерных благ удел покинул отчий!»

И у Нее — морщины на лице.

Но любит нас — сегодняшних, вчерашних,

Мелькнувших, пусть на миг, на этих пашнях,

Навек пропавших. Думай о конце

Своих трудов и дней в боях и брашнах —

Бесстрашней думай. Думай о Творце.

Дам растрогает твой рассказ:

Как герой напал на колосса,

Неприступного, как утес,

И погиб, но не праздновал труса.

Знаю жалобней: как один

Благородных кровей цыпленок

С нежной юности до седин

Попадал впросак, как ребенок.

Он заслушался птичьим пеньем,

Он под солнечным светом взмок,

Он природы своей не понял,

Соответствовать ей не мог.

Ржали лошади от восторга

И людишки от счастья жить,

Он же морщился от касторки

Человечьей и конской лжи.

Панацеей была б женитьба,

По, наслушавшись о любвях,

Он испытывал к дамам, хоть бы

К самым ласковым, злость и страх.

Из невестиной спальни, критик

Ее тайных сердечных ран,

Он, холодный, как Лета, вытек

В Ледовитейший океан.

Где б он ни был — хоть в бочке меда,

Хоть на небе седьмом — везде,

И подавно среди народа,

Был в отчаянье он. И где

Было помнить ему о крыльях

Милых ног и воздушных рук.

Он бежал от нее, как кролик,

И считал: это ловкий трюк.

Как античный певец на бронзе,

Раздираемый на куски,

Он пытался в стихах и в прозе

Вызнать имя своей тоски.

В ад отправленный, он не ведал,

Ни зачем, ни хотя б за что,

И в смущении проповедовал

Убедительное Ничто.

Неожиданно и стремительно

Он вернулся к своей судьбе —

Для кого-то обворожительной,

Для него — недурной собой.

Но в объятьях, в тепле, от таянья

Был далек он, как никогда,

И лелеял свое отчаянье,

Как сорвавшаяся звезда.