Поэзия США

Вот идет почтальон. А я в кровати лежу.

— Ты принес мне сегодня письмо, почтальон?

(Это так, понарошку: я хвораю, лежу.)

— Ну конечно, принес, — отвечает мне он.

— Тут говорится, что ты президент

Этой вот — видишь названье? — республики,

И надо сразу же написать ответ…

— Да ведь мне нездоровится, — шепчу я в испуге.

— А какое, — спрашивает меня почтальон, —

Ты хочешь письмо? Я доставлю любое.

— Да нет, спасибо, — отвечаю. И он,

Смущенно простившись, потихоньку уходит.

Мне хочется не того, что я могу захотеть,

Мне хочется… пусть бы на недалекой звезде —

Чтоб им было легко и недолго лететь —

Вдруг взлетел звездолет и сел прямо здесь

И они мне подумали бы… Эх, нет, не то:

Ведь я уже придумал про это. А мне

Хочется чего-нибудь, не похожего ни на что…

Всё, о чем не додуматься! Думай обо мне!

За мячами бегает девчушка в лохмотьях;

Партнер по теннису — он в форменных шортах,

с полустертой надписью ВП на рубахе —

Бывший офицер Африканского корпуса.

(Мне помнятся его отрывистые слова:

Aber[125], в Колорадо отправленным быть для военнопленного

привилегия есть.)

Аккуратные аллеи, карусели, киоски,

В отдалении — серебристо-зеленая речка,

Вечнозеленые склоны холмов и заснеженные горы,

замкнувшие горизонт, —

Военный лагерь перемещенных лиц

В старинном парке Франца-Иосифа.

Горы скрываются за серыми облаками, наползает сумрак,

И начинается дождь.

На просторной веранде виллы Romana

Трехлетняя девочка слизывает шербет

С деревянной ложки.

Я съел свою порцию,

И она говорит мне шепотом: Hier bin i.

Da bist du, — отвечаю девочке я.

Я неспешно еду на велосипеде по улицам:

Девичьи косы, накидки — мимо,

Принимаю ванну, спускаюсь вниз — четыре марша

мраморной лестницы:

Сани Марии-Терезии — мимо,

Колокольчики вьюнков на доме садовника,

Тропка в саду, я бреду вдоль озера,

С озера летит невесомая стрекоза,

Тяжко ворочаясь, воркуют голуби,

Липовая листва шелестит под ногами,

А сверху смотрят темноликие нимфы

В драных саванах мохнатого мха,

Как тонет в трясине каменный конь.

Но вот из туч выкатывается солнце,

И, словно бы возникая впервые, небо

Вспыхивает на миг ослепительной синевой,

И я, невольно опустивши взгляд,

Вижу — сквозь опавшие листья, сквозь руки

Разбитых статуй — животворные капли,

И солнце их пьет, как живинки росы.

В страданиях, в покорно радостном ожидании

Мир шепчет встревоженно: Hier bin i.

Я карабкался на кровать, словно белый медведь

На льдину; земля раскручивалась, как глобус,

Серебрился иней у меня в бороде —

Я карабкался по глобусным склонам на Полюс.

Детская ночь не боялась потерь —

Кружили снежинки, наш караван засыпая…

Неужели нас всех похоронит метель? —

Бормотал я во тьме, окончательно засыпая.

Вот взреял флаг над сиянием льда:

Я стою на Полюсе, и ничто не утрачено.

Победно чернеет моя борода…

Ну и что же теперь?

А пора поворачивать.

С Полюса все дороги — назад, на юг:

Здесь мир — мой мир — вековечно кружит

В стуже несчастий, ненастий и вьюг…

Неужели весь путь был бессмысленен и ненужен?

Похоже, что так. В той детской стране,

Где люди мучительно пробиваются к цели,

Венчающей тяжкие испытанья, — во сне,

Лишь в детском сне я достиг своей цели,

И она была мне нужна.

А здесь,

Где жизнь решительно ничего не значит,

А значит, ничего не значит и смерть,

Хотя мы все пробиваемся наудачу

Именно к ней, ибо только она

Выводит нас всех, одинаково одиноких

Из мучительно долгого, но случайного сна

Бессмысленной жизни, —

на исходе дороги

Я сумел осознать, что веленья ума

Так же пусты, как невольное обученье

Жизненной мудрости: черная тьма

Рождает лишь черную пустоту — мученье.

Когда в углу казармы, кончив бриться,

Хмельной сержант поет О райский брег

И кто-то дал щенку испить водицы,

Готов ли я сказать, что человек —

Не волк, не лютый зверь, но человек?

Тот спит. А тем троим не спится:

Играют у стены в «пристенок». А один

Считает, сколько вылетов ему

До отпуска: один… Еще один… —

Таков удел убийц! Наш мир един,

Особенно в войну:

убийцы

Убиты, сгинули навек,

А я хоть жил их жизнью, но не умер,

И мне дано судьбой твердить весь век

Про каждого из них — Се человек!

Меня измучила его судьба убийцы.

Я лгу — но что есть ложь? — такой-то (имярек),

Не умывавший руки кровью,

Не увидавший райский брег, —

Спаситель мира, человек.

За колючей проволокой зоны, в пропотевших голубых казёнках,

Трое заключенных (белый круг, заменивший знак ЗК на спинах,

Посылает, словно Полюс чуткой стрелке

Компаса, сигналы черной мушке и глазам охранника) весь день,

Месяц, год, весь долгий срок их срока

Трудятся, вздыхая, будто дети, а вернее, звери — от отчаянья,

От необоримого терпенья, — и глядят, не ожидая ничего,

На охранника, на степь за зоной, на солдат в их пропотевшей форме,

Отбывающих свой трудный срок ученья.

Заключенные, охранники, солдаты — все они проходят обученье:

Старый мир, извечно повторяясь, образует в обученье новый.

Лето нехотя устилало листвою

Бурое поле. Ребенок видел —

Юркие самолетики раскатились что камушки…

Грузные гиганты исчезли, поднявшись

Над узкой тропкой с трупами муравьишек.

— Мам, смотри, он как кукла-клоун:

Красный и белый… — Но матери нет.

— Я не плачу, мамочка! Я не плачу! Кто он?.. —

Самолеты в небе — что стая воронов.

Люди карают людей — за что?

Он даст ответ. Над его рассказом —

Как реплики над героями комиксов, — ангелы.

Ребенок всё, кроме собственной гибели,

Превращает в детскую веселую сказку…

Почему я под камнем лежу, скажи!

Нет, то не смерть: ведь умирают все.

Нет, то не смерть: мы умирали раньше,

Во время тренировочных полетов;

Мы разбивались, и аэродром,

Найдя бумаги, сообщал родным;

Росли налоги — тоже из-за нас.

Мы погибали не на том листке

Календаря, врезались в горы, в сено;

Мы полыхали над учебной целью,

Дрались с товарищами, погибали,

Как муравьи, собаки и чужие.

(Ведь, кроме них, никто не умирал,

Когда мы были в средней школе! С чьей же

Теперь сравнить мы можем нашу смерть?)

На новых самолетах мы бомбили

Объекты на пустынном побережье,

Вели учебные бой, стреляли

И ждали результатов. Так мы стали

Резервом, и одним прекрасным утром

Мы пробудились на войне в Европе.

Все было так же. Только гибли мы

Не по оплошности, а по ошибке

(Которую так просто совершить).

Читали почту, вылеты считали

И называли именами женщин

Бомбардировщики, в которых жгли

Изученные в школе города, —

Покуда наши трупы не лежали

Среди убитых нами незнакомцев.

Когда мы жили чуть подольше, нам

Давали ордена; когда мы гибли,

Считалось, что потери небольшие.

Нам говорили: «Здесь, на карте», мы же

Сжигали города.

Нет, то не смерть,

Совсем не смерть. Когда меня подбили,

Я вдруг увидел сон, что я погиб,

И города, разрушенные мною,

Шептали: «Почему ты умираешь?

Мы, впрочем, рады, что и ты погиб».

Но почему я должен был погибнуть?

Мы ехали в поезде. Мы плыли на барже,

И народу там было — ну просто не продохнуть.

А когда мы приехали, нас отправили мыться —

по-моему, на завод, — я увидел трубу,

И мама нагнулась и взяла меня на руки,

и я разглядел впереди пароход

И дым из трубы. И дым из трубы.

Мама несла меня мыться и говорила:

«Не бойся», а я и не думал бояться —

Я просто устал. И Одессы не стало,

А только вода — холодная-прехолодная.

Там сверху вода — как дождик, но теплая.

Я пригрелся у мамы на руках и уснул,

А вода подступала все ближе и ближе.

Я помылся, и мама меня обняла,

И мне вдруг почудилось, что запахло сеном, —

А это ты умер. А это ты умер.

Повседневность жизни (как скажет женщина,

Почитающая тысячу дел за одно,

А тебя — лишь подсобным способом способа

Сделать все ее дела — заодно, —

«Раз уж ты взялся…») однажды окажется

Живою водой из глубинных источников

Мира, — ты трудишься, обливаешься потом,

Каторжно понукаешь изработавшийся насос

Жизни, тебе вспоминается белка,

Бегущая в скрипучем колесе никуда…

Но вот, совсем обессилев, ты чувствуешь

Животворно чистые, восхитительно ледяные

Капли влаги на растрескавшихся губах —

И пьешь чудесную повседневность жизни.

Шоколадный крем воскрешает в памяти

Лакомый арахисный марципан и мамино

Полузабытое запрещение лакомиться

Купленным для стряпни ванильным сиропом.

Ложечка шоколадного крема…

Как странно —

В старости все помогает отправиться

По речке жизни к ее истокам.

Я смотрю, как белки ссорятся у кормушки,

Слушаю, как потешно копирует пересмешник

Ворчанье ручного бурундука под крыльцом…

Не так ли старость копирует детство?

Но, вернувшись в Лос-Анжелес, ты не найдешь

Лос-Анжелеса: Солнечная Страна, Калифорния,

Подернута дымным туманом, как фабрика…

Да и что ты сможешь увидеть сквозь слезы?

Апельсиновые рощи сведены.

Мой лук

И колчан со стрелами давно потерялись,

Мой нож, когда-то воткнутый в эвкалипт,

Затянут плотной древесной плотью,

Эвкалипт пошел на дрова, а с ним

И нож, и наш детский шалаш в ветвях, —

Все развеялось горьковатым дымом.

Двадцать лет спустя, тридцать пять лет спустя

Хочется жить не меньше, чем в детстве,

Тем более что лихой д’Артаньян — твой сверстник…

Только вот поверить-то в это нельзя.

Ну а все же я говорю себе, старику:

«Верую. Помоги моему неверию».

Верую — обвенчанный с бабочкой птеродактиль

Воскрес в той скрытой от взрослых стране,

Между Невадой, Аризоной и Калифорнией,

Где живут суровью предки индейцев,

Где безумная девочка с золотыми глазами,

Огромными и пустыми, была принцессой,

Как она мне сказала…

Сумасшедшая девочка, —

Я вез ее с ее матерью на машине

Из Вэйкросской тюрьмы в больницу Дайтоны,

И, если б я решился посмотреть ей в глаза,

Оглянувшись на заднее сиденье,

машина бы…

Верую — если б я сумел отыскать

Допотопный детекторный приемник, то смог бы

Услышать, как наш отчаянный вождь

Читает нам книгу про подвиги мушкетеров,

А найди я в Музее старых автомобилей

Мамин голубенький «бьюик», я смог бы

Снова вернуться туда,

и тетка,

Смуглая, высокая, с темными волосами,

Выйдя из-за вигвама по велению амулета —

Заячьей лапки, за́литой воском, —

Ошарашенно прошептала бы мне: «Умерла?

Тебе говорили, что я умерла?

Не верь».

Как будто ты могла умереть!

Верую — хоть я и не езжу к тебе —

Тебя ведь нет, — да не шлю и писем,

Ты постоянно встречаешься мне,

Меняя голос, возраст, обличье, —

И все это ты…

Вас всех уж нет,

Но вы во мне: ничто не бесследно —

Безголовая курица беспорядочно кружится,

Круги все ширятся, и ученый со спутника

Желчно глядит на беспечную Землю…

Верую — мама и брат и отец

Все еще там, в Веселых Двадцатых…

Ты говорила, Девяностые веселее?

Верно, — для юношей, которые спрашивают:

«Вы про Вторую или Первую мировую?» —

Потому что множество лет спустя

Любые Прошлые Годы — веселые.

Ну вот, а я, затерявшийся между Первой

И Второй мировыми, недавно услышал:

«Эй, Дед Мороз!»

Как трудно уверовать,

Что ты для мальчишек дедушка — «Дед»…

Я махнул им рукой и, посмотрев на нее,

Увидел темные, ломкие ногти —

Как у тети в старости…

А где же моя

Худая, с обкусанными ногтями рука?

Да вот же она! Мне привиделся на мгновение

Мальчишка в шортах. Я протянул ему руку,

Но ничего не почувствовал — мальчишка исчез.

И все же он воскресил искрящийся мир,

Затерянный на старых газетных страницах

Среди полустертых «Потерь и Находок»:

ПОТЕРЯНО — НИЧТО. ЗАБЛУДИЛСЯ —

НИГДЕ.

НАГРАДЫ НЕ БУДЕТ.

Я с волнением вспоминаю

Ничто, за которое не будет награды.

Я, встав средь стад своих,

Молчал, как посох мой.

Брал конькобежцев рой

Подъемы льдов морских.

Я долго шел, как свет,

Пока по их следам

Не вышел на толпу,

Дышавшую с трудом.

Я плыл сквозь строй, как луч

В родных полях сквозь рожь.

Их страсть сплела, тела

Сковала спешки дрожь.

На север, в мир ночей

По льдинам нас несло;

Сверкало пестрых глаз

Мильонное число.

Ко мне из бездны звезд

Тень образа всплыла —

Упорство, прочность, власть

Искристого стекла.

Как долго мы питали страсть!

В каких объятьях длили путь!

В зеркальном ледяном шатре —

Великолепно нежность пить!

Но волею мужской

Я приказал: «Вот здесь!

Мы спасемся от вечного льда,

От ночей, поглощающих высь».

Ослепительным полчищем, ревом

Льдов, блиставших во мраке суровом,

В прах развеялись наши победы,

С вихрем рухнули в черную клеть,

В бездну, где оглушенная плоть

Позабыла о замысле уст.

Конькобежцы мерцали, как чайки,

Долго длился их медленный спуск.

Царапая когтями лед наскальный,

Скользит, седой, суровый, невесомый,

Он так естественно и так непостижимо,

Как бестелесные кристаллы облаков,

Плывущих под его отсутствующим взором, —

Так леопард следит за караваном.

Быки под чайными тюками тяжко стонут,

Пить, только пить, все только пить хотят,

Контужен каждый жаждой и вселенной,

Их муки — пища для его остывшей жизни,

Для леопарда, он их видит в бездне,

На дне которой где-то лужица воды,

А путь — сквозь лед, сквозь ветер и сквозь ночь.

В песках бесчувственных растянут караван,

Как нить предсмертных, пересохших капилляров, —

Он так медлителен, что кажется недвижным

Для глаза, менее упорного, чем наш…

Средь каменных бездушных лабиринтов

Крошится лед, струится бычий пар,

В прижизненном дыханье —

Обмен последней тишины на шепот смерти.

Весь ужас чувствуют быки, не понимая

Его неотвратимости незримой,

И жадно ждут, чтоб за порогом жизни

Их кровь разбрызгалась в тумане, где таится

Математическая неизбежность зверя.

Крадется и мурлычет леопард,

Качая шестифутовым хвостом;

Он словно спит, он словно спит при этом;

Холодный, вечно беглый, невредимый —

Вот все, что знает он, и весь он в этом,

И весь он в этом: сердце бессердечности.