Поэзия США

Позвать мускулистого парня, который

Умеет сигару скрутить умело,

Чтоб он сбил похотливые сливки.

Дать девкам бездельничать в платьях

На каждый день, парням приказать

Нести букеты в пожелтевших газетах.

Пусть станет быть, а не казаться сутью мира.

Да здравствует король, король пломбира.

Взять с комода соснового, на котором

Нет ручек стеклянных трех, покрывало

С голубями, вышитыми ею когда-то,

И набросить так, чтоб закрыть ей лицо.

Если ее мозоли покажутся из-под него,

Увидишь, как все в ней остыло, немо, мертво.

Пусть к лампе свет ее вернется из эфира.

Да здравствует король, король пломбира.

В эти дома слетаются сны

В белых ночных рубашках.

Ни одного зеленого,

Или красного в зеленую крапинку,

Или зеленого в желтую крапинку,

Или желтого в голубую крапинку.

Ни одного причудливого,

В кружевных чулках

Или с вышитым поясом.

Людям не приходит в голову

Видеть сны о барвинках и бабуинах.

Лишь какой-нибудь старый моряк.

Пьяный, уснувший, не сняв ботинок,

Ловит полосатого тигра

В красных тропиках.

Как клавиши рождают звуки,

Так звуки музыку рождают

В моей душе в такт фортепьяно.

Но музыка тогда — не звуки;

Она — томительная рана

Желанья моего и память

О шелковисто-синей тени

О твоей. Да, музыка — тоска,

Разбуженная в стариках Сусанной.

Она в закатный час зеленый

Купалась в тихом озерке садовом,

А старцы красноглазые смотрели

И слушали басы их естества

В ведьмовском хоре вместе с пиццикато

Их крови, пискнувшей осанну.

В зеленых струях чистоты

Сусанна млела;

Их прикосновений

Она ждала;

Что ей

До тайных вожделений.

Звучал, как музыка,

Сусанны вздох.

Сусанна ежилась на берегу

От ветерка

Желаний вялых.

Меж тем соленая роса

Растраченных страстей

На листья пала.

Сусанна зябла от росы,

Вся — тремоло.

Служанок резвых с покрывалом,

Чтоб госпожу согреть,

Все не было.

Сусанны, ах! в ладонь

Разбередило ночь.

Увидела Сусанна старцев —

Цимбалы треснули

И рев рожков заглох.

Как бубны, с грохотом и звоном

Примчались слуги и с поклоном

Напрасно силились понять,

В чем старцев можно укорять.

Их шепотки текли дождливо

По серебристым листьям ивы.

Зажгли огонь. Ах! Что за вид —

Нагая женщина стоит.

Умчались слуги без поклона

В ухмылке грохота и звона.

Прекрасное для разума — полет,

На миг застывший в абрисе портала,

Но только плоть — прекрасного начало.

Не умирает с телом красота.

Зеленый вечер, тот умрет, конечно;

Волна, завидев берег, безутешна;

Умрут сады, услыша вздох зимы,

Бредущей в рясе леденящей тьмы;

Умрут служанки, и во храме

Отслужат упокой с хорами.

Сусанны музыка коснулась струн

Расстроенных, и в стариках беспутных

Родился только смех и скрежет Смерти,

Но музыка бессмертна: до сих пор

Виола красоты Сусанны

Ведет коленопреклоненный хор.

Прохлада пеньюара, поздний кофе

И апельсины, солнечное утро,

Зеленое порханье какаду

Соединились вместе, чтоб рассеять

Ее святую скорбь о древней жертве.

Ей дремлется, но светлый сон мрачит

Вторжение той давней катастрофы,

Как темный штиль меж маяков морских.

Как будто вкус плода и яркость птицы —

Детали той процессии умерших,

Что молча вдаль бредет в открытом море.

И тихо утром, как в открытом море,

Притихшем, чтобы спящею стопой

Ей по морям дойти до Палестины,

Где кровь господня и господень гроб.

Зачем она всю душу дарит мертвым?

И почему божественное может

Являться только в сумраке, во сне?

Неужто нет предметов для любви

Ни в терпкости плода, ни в яркой птице,

Ни в ласках солнца, ни в земных бальзамах,

Чтоб возлюбить их, как мечты о небе.

Пусть в ней самой божественность живет:

И страстность ливня, и мятеж метели,

Грусть одиночества, неудержимый

Восторг в цветущих рощах; резкий вихрь

Осенних чувств на мокнущих дорогах;

Все радости и все страданья, память

И летних крон, и зимних голых веток.

Вот истинная мера для души.

Не женщиной рожден был бог Юпитер.

Не грудью вскормлен, не земная прелесть

Его мифическую мысль питала.

Он среди нас ходил, как мрачный царь,

Царящий над простыми пастухами,

Покуда наша кровь, кровь нашей девы,

С небесной слившись, родила возмездье,

Для пастухов простых зажгла звезду.

Иль наша кровь напрасна? Иль не узрим

Рай на крови? Покажется ль земля

Единственным, какой возможен, раем?

А небо станет ближе к нам, чем ныне,

Причастное к заботам и трудам,

Высокое, как вечная любовь,

А не бесчувственная гладь лазури.

И говорит она: «Когда, проснувшись,

Пытают птицы сладким вопрошаньем

Реальность бытия полей туманных,

Я счастлива. Но птицы улетят,

Поля остынут — где же будет рай?»

Нет на земле пещеры для пророчеств,

Над гробом нет химер, а под землей

Нет подземелий золотых, а в море —

Блаженных островов, приюта духов,

Ни юга наших грез, ни пальм далеких

Нет на земле, ничто не длится дольше,

Чем зелень по весне, но может жить

Как память женщины о птичьих песнях,

Как жажда видеть вновь июньский вечер

И ласточки пронзительный полет.

И говорит она: «Да, это счастье,

Но есть потребность вечного блаженства».

Смерть — мать прекрасного, она одна,

Единственная, жажду утолит

И выполнит желанья. Хоть рассыплет

Листву забвенья на тропинках наших,

Тропинках скорби, тех тропинках, где

Триумф звучал, как бронза, где любовь

Слова шептала нежные чуть слышно.

Она прикажет иве шелестеть

О девушках, сидевших здесь когда-то.

А юношам на брошенное блюдо

Велит насыпать новых груш и слив.

Попробуют их девушки и вспыхнут

И бросятся бежать, шурша листвой.

А там, в раю, нет смерти? Зрелый плод

Не падает? И ветвь томится вечно

Под бременем, там, в неизменном небе,

Ином, но схожем с бренною землей,

Где реки, как земные, ищут моря

И не найдут, где море, как у нас,

Уходит, равнодушное, все дальше?

Так что ж, и там сажать на реках груши,

Приправить море ароматом слив?

И ткать шелка такие же, как наши,

И красить их в такие же цвета?

Касаться струн банальной нашей лютни?

Смерть — мать прекрасного, и мы предвидим,

Бессонные, в ее горячем чреве

Рожденье наших матерей земных.

Восторгом, оргиями, хороводом

Восславят люди солнечное утро,

Восславят солнце, потому что солнце —

Не бог, но словно бог среди людей,

Нагое, как родник, родное людям.

И песнь людская станет песнью рая,

Из крови их вернувшись к небу вновь;

Все голоса сольются в этой песни,

Зыбь озера, где отразился бог,

Деревья-херувимы и холмы,

Что будут вторить хору долгим эхом.

Люди, что смертны, солнечное утро

Войдут в одно божественное братство.

Откуда шли они, куда уходят,

Роса на их подошвах возвестит.

Ей слышится, как над безмолвным морем

Глас вопиет: «Гробница в Палестине —

Не портик для слоняющихся духов,

Но гроб Христа, в котором он лежит».

А жить нам здесь, где солнца древний хаос,

И древний распорядок дня и ночи,

И одиночество в открытом море,

Нас окружающих, как острова.

Олени прыгают у нас в горах,

В степи свистят свободно перепелки;

Полны лесные дебри сладких ягод;

А вечером, одни в пустынном небе,

Случайной стайкой голуби кружат

В движеньях двойственных, покуда канут

Вниз, в темноту, на распростертых крыльях.

В доме был мир, в мире — покой.

Читатель стал книгой, а летняя ночь

Стала словно бы содержанием книги.

В доме был мир, в мире — покой.

Содержание рождалось как бы не книгой,

Хотя читатель склонялся над нею,

Хотел склоняться, хотел бы

Стать мудрецом, для которого книга

Содержит истину, а ночь — мысль.

Мир был покоен — так было надо.

Покой углублял содержание книги,

Усиливал мысль, и в доме был мир.

Истина в исполненном спокойствия мире,

Где нет иного содержания, — это

И летняя ночь, и дом, и покой,

И читатель, склоненный над книгой.

Господь и ангелы поют, чтоб мир уснул.

Огромная луна горит над горизонтом,

И стали вновь слышны сверчки в траве. Луна

Вновь разжигает потухшие воспоминанья.

Он лежит в постели, а вечер ночной дует в окно.

Колокола звонят и звонят. Это не сон. Это желанье,

Да, конечно, желанье… неудержимое,

Пробудившее в полночь, приподнявшее на постели,

Приковав его взгляд к подушке, черной, как траур,

В этой трагической комнате… желанье отчаянное,

Как самый сильный инстинкт. Желанье чего?

Он сам не может понять, мучительно думая.

Но жизнь понимает, она выполняет желанье,

Пристально вглядываясь в голову на подушке,

Более яркую, чем лик Христа на платке

Святой Вероники, эту говорящую голову,

Ведающую последние истины, лишенную тела,

С губами, распухшими от мятежных, мучительных криков,

Голову одного из людей, которые сейчас погибают,

Прилегшую на подушке, чтоб здесь отдохнуть

и высказать,

Высказать наконец, слог за слогом, слово за словом,

То, что погибший высказал только делом.

Господь и ангелы, это было желанье того,

Чья голова лежит здесь. Ради этого он погиб.

О демагоги, продажные, платные люди,

Видите мученика, и губы его в крови!

Смерть его — это вера его, хоть смерть — это камень.

Он любил эту землю, он имел, за что умереть.

Ветер ночной веет над спящим, который

Пристально вслушивается в слова, что вещает жизнь.

Лишь в этот вечер я снова увидел на горизонте

Эту вечернюю звезду, в начале зимы, звезду,

Которая весной воцарится в западной части неба,

Снова… как будто вернулась, как если бы жизнь

вернулась,

Не молодостью сына и дочери, не местностью,

напомнившей молодость,

Но как если бы вечер застал меня вдруг самого,

Молодого, быстро идущего, в моем собственном настоящем.

Это было как внезапное время в мире без времени,

Этот мир, это место, эта улица, где я находился

Без времени: ведь то, чего нет, не имеет времени,

Не имеет ничего, кроме «было», кроме немой

неподвижности

Перед лицом этих армий, армий без музыки,

Без барабанов и труб, командиры безмолвны, оружие

Брошено и лежит на земле, полный разгром.

Что было делать звезде в этом мире, освещенном его,

В пустых небесах над Англией и над Францией

И над немецкими лагерями? Звезда светилась отдельно,

И все-таки именно это поможет держаться — этот

Отдельный от нашего прошлого и отдельный

От нашего будущего, этот вечно живущий,

Вечно движущийся и дышащий, вечный огонь,

Как настоящее, но завершенное и разрешившееся,

Не символ, но то, что символом обозначается,

Нечто живое в небе, неизменное, несмотря на то что

Небо меняется. Лишь в этот вечер я снова

Увидел ее, в начале зимы, и снова я шел, бежал,

Снова я жил, был, снова свободно вздохнул,

Воспрянул снова и вспыхнул снова, время вспыхнуло

снова.