Поэзия США

Одного я пою, всякую простую отдельную личность,

И все же Демократическое слово твержу, слово

«en masse».

Физиологию с головы и до пят я пою,

Не только лицо человеческое и не только рассудок

достойны Музы, но все Тело еще более достойно ее,

Женское наравне с Мужским я пою.

Жизнь, безмерную в страсти, в биении, в силе,

Радостную, созданную чудесным законом для самых

свободных деяний,

Человека Новых Времен я пою.

Говорю всем Штатам, и каждому из них, и любому

городу в Штатах:

«Побольше противься — подчиняйся поменьше».

Неразборчивое послушание — это полное рабство,

А из полного рабства нация, штат или город не

возвратятся к свободе.

Слышу, поет Америка, разные песни я слышу:

Поют рабочие, каждый свою песню, сильную и зазывную.

Плотник — свою, измеряя брус или балку,

Каменщик — свою, готовя утром рабочее место или

покидая его ввечеру,

Лодочник — свою, звучащую с его лодки, матросы

свою — с палубы кораблей,

Сапожник поет, сидя на кожаном табурете, шляпник —

стоя перед шляпной болванкой,

Поет лесоруб, поет пахарь, направляясь чем свет на

поля, или в полдень, или кончив работу.

А чудесная песня матери, или молодой жены, или

девушки за шитьем или стиркой, —

Каждый поет свое, присущее только ему,

Днем — дневные песни звучат, а вечером — голоса

молодых, крепких парней,

Распевающих хором свои звонкие, бодрые песни.

Не закрывайте дверей предо мною, надменные

библиотеки,

Ведь я приношу вам то, чего никогда не бывало на

ваших тесно уставленных полках, то, что вам нужнее

всего,

Ибо и я, и моя книга взросли из войны;

Слова моей книги — ничто, ее стремление — все,

Одинокая книга, с другими не связанная, ее не

постигнешь рассудком,

Но то сокровенное, что не сказано в ней, прорвется на

каждой странице.

Поэты, которые будут! Певцы, музыканты, ораторы!

Не нынешний день оправдает меня и ответит, зачем я,

Нет, люди породы иной — коренной, атлетической, куда

величавее прежних.

Явитесь! Вам надо меня оправдать.

Я сам напишу для будущих дней два-три указующих

слова,

Выступлю только на миг, чтоб уйти опять в темноту.

Я — тот, кто, слоняясь в толпе, на ходу вас глазами

окинет и снова лицо отвернет,

Вам предоставив его разгадать и создать отчетливый

образ,

Главного жду я от вас.

Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась

ко мне одна капля

И шепчет: «Люблю тебя до последнего дня моей жизни.

Долгим путем я прошла, лишь бы взглянуть на тебя и

прикоснуться к тебе.

Ибо я не могла умереть, не взглянув на тебя хоть

однажды,

Ибо мне было так страшно, что я потеряю тебя».

Ну вот, мы и повстречались с тобою, мы свиделись, и все

хорошо.

С миром вернись в океан, дорогая,

Я ведь тоже капля в океане, наши жизни не так уж

раздельны,

Посмотри, как круглятся великие воды земли, как все

слитно и как совершенно!

Но по воле непреклонного моря мы оба должны

разлучиться,

И пусть оно разлучит нас на время, но оно бессильно

разлучить нас навек;

Будь терпелива — и знай: я славлю и сушу, и море, и

воздух

Каждый день на закате солнца ради тебя, дорогая.

Однажды, когда я проходил по большому многолюдному

городу, я пытался внедрить в свою память его улицы,

зданья, обычаи, нравы,

Но теперь я забыл этот город, помню лишь некую

женщину, которую я случайно там встретил, и она

удержала меня, потому что полюбила меня.

День за днем, ночь за ночью мы были вдвоем, — все

остальное я давно позабыл,

Помню только ее, эту женщину, которая страстно

прилепилась ко мне,

Опять мы блуждаем вдвоем, мы любим, мы расстаемся

опять,

Опять она держит меня за руку и просит, чтобы я не

уходил,

Я вижу ее, она рядом со мною, ее грустные губы молчат

и дрожат.

Вот я сделаю свою сушу неделимой,

Я создам самый великолепный народ из всех, озаряемых

солнцем,

Я создам дивные страны, влекущие к себе, как магниты,

Любовью товарищей,

Вечной, на всю жизнь, любовью товарищей.

Я взращу, словно рощи густые, союзы друзей и

товарищей вдоль твоих рек, Америка, на прибрежьях

Великих озер и среди прерий твоих,

Я создам города, каких никому не разъять, так крепко

они обнимут друг друга,

Сплоченные любовью товарищей,

Дерзновенной любовью товарищей.

Это тебе от меня, Демократия, чтобы служить тебе,

ma femme!

Тебе, тебе я пою эти песни.

Я видел дуб в Луизиане,

Он стоял одиноко в поле, и с его ветвей свисали мхи,

Он вырос один, без товарищей, весело шелестя своей

темной листвой,

Несгибаемый, корявый, могучий, был он похож на меня,

Но странно мне было, что он мог в одиночестве, без

единого друга, шелестеть так весело листвой, ибо я на

его месте не мог бы,

И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом,

И повесил ее на виду в моей комнате

Не затем, чтобы она напоминала мне о милых друзьях

(Я и без того в эти дни ни о ком другом не вспоминаю),

Но она останется для меня чудесным знамением

дружбы-любви,

И пусть себе дуб средь широкого поля, там, в

Луизиане, искрится, одинокий, под солнцем,

Весело шумя своей листвой всю жизнь без единого

друга, —

Я знаю очень хорошо, что я не мог бы.

В тоске и в раздумье сижу, одинокий,

И в эту минуту мне чудится, что в других странах есть

такие же люди, объятые тоской и раздумьем,

Мне чудится, что, стоит мне всмотреться, и я увижу их

в Германии, в Италии, в Испании, во Франции

Или далеко-далеко — в Китае, в России, в Японии, они

говорят на других языках,

Но мне чудится, что если б я мог познакомиться с ними,

я бы полюбил их не меньше, чем своих земляков,

О, я знаю, мы были бы братьями, мы бы влюбились друг

в друга,

Я знаю, с ними я был бы счастлив.

Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы

напали на него все страны вселенной,

Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще

никогда не бывало,

И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь,

И каждый час она сказывалась в каждом поступке

жителей этого города,

В каждом их слове и взгляде.

Пешком, с легким сердцем, выхожу на большую дорогу,

Я здоров и свободен, весь мир предо мною,

Эта длинная бурая тропа ведет меня, куда я хочу.

Отныне я не требую счастья, я сам свое счастье,

Отныне я больше не хнычу, ничего не оставляю

назавтра и ни в чем не знаю нужды,

Болезни, попреки, придирки и книги оставлены дома,

Сильный и радостный, я шагаю по большой дороге

вперед.

Земля, — разве этого мало?

Мне не нужно, чтобы звезды спустились хоть чуточку

ниже,

Я знаю, им и там хорошо, где сейчас,

Я знаю, их довольно для тех, кто и сам из звездных

миров…

Ты, дорога, иду по тебе и гляжу, но мне думается,

я вижу не все,

Мне думается, в тебе много такого, чего не увидишь

глазами.

Здесь глубокий урок: все принять, никого не отвергнуть,

никому не отдать предпочтенья,

Курчавый негр, невежда, преступник, больной — всякому

открыта она;

Роды, кто-то бежит за врачом, нищий ковыляет,

шатается пьяный, рабочие шагают гурьбой и

смеются,

Подросток, удравший из дому, экипаж богача,

расфуфыренный франт, жених, увозящий невесту

тайком от родни,

Торгаш, что спешит спозаранку на рынок, погребальные

дроги, мебель, что перевозится в город, а другая —

из города,

Они проходят, и я прохожу, и все проходит, и никто

никому не помеха,

Я никого не отвергну, все будут до́роги мне.

Ты, воздух, без тебя мне ни говорить, ни дышать!

Вы, предметы, творцы моих мыслей, дающие им

отчетливый облик!

Ты, свет, что окутал меня и все вещи нежным и ровным

дождем!

Вы, торные кривые тропинки, бегущие рядом с дорогой!

Я верю, в вас таится незримая жизнь, ибо вы так дороги

мне.

Вы, тротуары, мощенные плитами! вы, крепкие каменные

обочины улиц!

Вы, пароходики! вы, доски и столбы пристаней! вы, суда

в строительных лесах! вы, корабли на рейде!

Вы, вереницы домов! вы, фасады, пронзенные окнами!

вы, крыши!

Вы, крылечки и парадные подъезды! вы, железные

решетки перед домами!

Вы, окна, чья прозрачная скорлупа может так много

открыть нашим взорам!

Вы, двери и ступеньки, ведущие к ним! вы, своды и арки

домов!

Ты, серый булыжник нескончаемых мостовых! вы,

перекрестки, исшарканные ногами прохожих!

Много прикосновений вы впитали в себя и втайне

передаете их мне,

Вы населены и живыми и мертвыми, их образы встают

предо мной, как друзья.

Земля простирается по правую руку и по левую руку,

Яркая картина встает предо мною, в ней каждая

подробность — совершенство,

Музыка начинает звучать, когда нужно, а когда

не нужно, умолкает,

Ликующий голос дороги, радостное, свежее чувство

дороги.

Говоришь ли ты мне, о дорога: «Не уходи от меня»?

Говоришь ли ты мне: «Не дерзай уходить — если уйдешь,

ты пропал»?

Говоришь ли ты мне: «Не расставайся со мною, ведь я

так гладко утоптана и по мне так удобно шагать»?

«О большая дорога! — говорю я в ответ. — Я не прочь

расстаться с тобою, но я тебя очень люблю,

Ты выражаешь меня лучше, чем я сам выражаю себя,

Ты больше для меня, чем та песня, которая создана

мной».

Я думаю, геройские подвиги все рождались на вольном

ветру и все вольные песни — на воздухе,

Я думаю, я мог бы сейчас встать и творить чудеса,

Я думаю: что́ я ни встречу сейчас на дороге, то сразу

полюбится мне,

И кто увидит меня, тот полюбит меня,

И кого я ни увижу сейчас, тот должен быть счастлив.

Отныне я провозглашаю себя свободным от мнимых

преград и уз,

Иду, куда вздумаю, — сам себе полный хозяин,

наделенный неограниченной властью,

Прислушиваясь к тому, что мне скажут другие,

внимательно вникая в их речи,

Размышляя, изучая, обдумывая снова и снова,

Мягко и учтиво, но с непреклонной решимостью

освобождаю себя от тех пут, которые могли бы меня

удержать.

Большими глотками я глотаю пространство,

Запад и восток — мои, север и юг — мои.

Я больше, чем я думал, я лучше, чем я думал,

Я и не знал, до чего я хорош.

Всюду видится мне красота.

Вновь я могу повторить и мужчинам и женщинам: вы

сделали мне столько добра, и я хочу отплатить вам

добром,

Все, что я добуду в пути, я добуду для себя и для вас,

Я развею себя между всеми, кого повстречаю в пути,

Я брошу им новую радость и новую грубую мощь,

И кто отвергнет меня — не опечалит меня,

А кто примет меня — будет блажен и дарует блаженство

и мне.

Если бы тысяча великолепных мужчин предстали

сейчас передо мною, это не удивило бы меня.

Если бы тысяча красивейших женщин явились сейчас

передо мною, это не изумило бы меня.

Теперь я постиг, как создать самых лучших людей:

Пусть вырастают на вольном ветру, спят под открытым

небом, впитывают и солнце и дождь, как земля.

Здесь раздолье для геройского подвига

(Для подвига, что покоряет сердца всех на свете людей;

Сколько в нем воли и силы, что он сводит насмарку

законы и глумится над всеми властями

И все возражения смолкают перед ним).

Здесь испытание мудрости;

Не в школах окончательно испытывать мудрость:

Те, у кого она есть, не могут передать ее тем, у кого ее

нет.

Вся мудрость — в душе, ее нельзя доказать, она сама

обнаружит себя,

И мудрость в каждом предмете, явлении, качестве, и

больше ничего ей не надо,

В ней свидетельство реальности и бессмертия мира,

а также его совершенства;

Есть нечто такое в этом потоке вещей и явлений, что

манит ее из души.

Здесь я проверю сейчас все религии и философии,

Может быть, они хороши в аудиториях, но никуда

не годятся под широкими тучами, среди природы,

у бегущих ручьев.

Здесь цену себе узнают — и себе и другому,

Здесь проверяется каждый, здесь каждый осознает, что

в нем есть.

Прошедшее, грядущее, величье, любовь — если

существуют они без тебя, значит, ты существуешь

без них.

Питательно только зерно;

Где же тот, кто станет сдирать шелуху для тебя и меня?

Кто справится с лукавством жизни — для тебя, для меня,

кто снимет для нас оболочку вещей?

Здесь люди влекутся друг к другу не по заранее

составленным планам, а внезапно, по прихоти

сердца,

Знаешь ли ты, что это значит, — когда ты идешь

по дороге и вдруг в тебя влюбляются чужие,

Знаешь ли ты речь этих глаз, что обращены на тебя?

Здесь излияние души,

Она прорывается сквозь тенистые шлюзы, вечно

пробуждая вопросы:

Откуда эти томления? Откуда непонятные мысли?

Почему многие мужчины и женщины, приближаясь ко

мне, зажигают в крови моей солнце?

Почему, когда они покидают меня, флаги моей радости

никнут?

Почему, когда я прохожу под иными деревьями, меня

осеняют широкие и певучие мысли?

(Я думаю, и лето и зиму они висят на ветвях и роняют

плоды всякий раз, когда я прохожу).

Чем это я так внезапно обмениваюсь с иными

прохожими?

И с каким-нибудь кучером омнибуса, когда я сижу с ним

на козлах?

И с каким-нибудь рыбаком, что выбирает сети,

когда я прохожу по побережью?

Откуда это доброе чувство, которое так щедро дарят мне

мужчины и женщины?

Откуда у меня такое же чувство к ним?

Излияние души — это счастье, вот оно, счастье!

Я думаю, здесь в воздухе разлито счастье и поджидает

каждого во все времена,

А теперь оно льется в нас, и мы полны им до краев,

Здесь-то и возникает в нас нечто влекущее,

Свежесть и душевная прелесть мужчины и женщины

(Утренняя трава, что лишь сегодня явилась на свет,

не так свежа и прелестна).

И старый и молодой истекают любовью к тому, кто

исполнен таким обаянием,

От него такие чары исходят, перед которыми и красота,

и душевные силы — ничто,

С ним жаждут сближения до боли, до томительной

дрожи.

Allons![35] кто бы ты ни был, выходи, и пойдем вдвоем!

Со мной никогда не устанешь в пути.

Земля не утомит никогда,

Сначала неприветлива, молчалива, непонятна земля,

неприветлива и непонятна Природа,

Но иди, не унывая, вперед, дивные скрыты там вещи,

Клянусь, не сказать никакими словами, какая красота

в этих дивных вещах.

Allons! ни минуты не медля,

Пусть лавки набиты отличным товаром, пусть жилье так

уютно, мы не можем остаться,

Пусть гавань защищает от бурь, пусть воды спокойны,

мы не вправе бросить здесь якорь.

Пусть окружают нас горячим радушием, нам дозволено

предаться ему лишь на самый короткий срок.

Allons! соблазны будут еще соблазнительнее,

Мы помчимся на всех парусах по неведомым бурным

морям,

Туда, где ветры бушуют вовсю, где сшибаются воды, где

клипер несется вперед, широко распустив паруса.

Allons! с нами сила, свобода, земля и стихии,

С нами здоровье, задор, любопытство, гордость, восторг;

Allons! освободимся от всяких доктрин!

От ваших доктрин, о бездушные попы с глазами

летучих мышей.

Зловонный труп преграждает дорогу — сейчас же

закопаем его!

Allons! но предупреждаю тебя:

Тому, кто пойдет со мною, нужны самые лучшие

мышцы и самая лучшая кровь,

Тот не смеет явиться на искус ко мне, кто не принесет

с собою здоровья и мужества,

Не приходите ко мне, кто уже растратил свое лучшее, —

Только те пусть приходят ко мне, чьи тела сильны

и бесстрашны;

Сифилитиков, пьяниц, безнадежно больных мне не надо.

(Я и подобные мне убеждаем не метафорами, не

стихами, не доводами,

Мы убеждаем тем, что существуем.)

Слушай! я не хочу тебе лгать,

Я не обещаю тебе старых приятных наград,

я обещаю тебе новые, грубые, —

Вот каковы будут дни, что ожидают тебя:

Ты не будешь собирать и громоздить то, что называют

богатством,

Все, что наживешь или создашь, ты будешь разбрасывать

щедрой рукой,

Войдя в город, не задержишься в нем дольше, чем нужно,

и, верный повелительному зову, уйдешь оттуда

прочь,

Те, кто останутся, будут глумиться над тобой и язвить

тебе злыми насмешками,

На призывы любви ты ответишь лишь страстным

прощальным поцелуем

И оттолкнешь те руки, что попытаются тебя удержать.

Allons! за великими Спутниками! о, идти с ними рядом!

Они тоже в дороге — стремительные, горделивые

мужчины и самые чудесные женщины,

В море они радуются и штилю и шторму,

Они проплыли по многим морям, исходили многие земли,

Побывали во многих далеких краях, посетили немало

жилищ,

Они внушают доверие каждому, они пытливо изучают

города, они одинокие труженики,

Они встанут порой на дороге и вглядываются в деревья,

в цветы или в ракушки на взморье,

Они танцуют на свадьбах, целуют невест, лелеют и холят

детей, рожают детей,

Солдаты революционных восстаний, они стоят

у раскрытых могил, они опускают в них гробы,

Они идут по дороге, и с ними их спутники, их

минувшие годы,

С ними бредет их детство,

Им весело шагать со своей собственной юностью,

со своей бородатой зрелостью,

С женственностью в полном цвету, непревзойденной,

счастливой,

Со своей собственною величавою старостью;

Их старость спокойна, безбрежна, расширена гордою

ширью вселенной,

Их старость свободно струится к близкому

и сладостному освобождению — к смерти.

Allons! к тому, что безначально, бесконечно.

Много трудностей у нас впереди, дневные переходы,

ночевки,

Все ради цели, к которой идем, ради нее наши ночи

и дни,

Чтобы пуститься в другой, более знаменательный,

торжественный путь,

Чтобы не видеть ничего на этом пути, кроме цели, чтобы

дойти до нее и шагнуть еще дальше вперед,

Чтобы не считаться с расстоянием и временем,

только бы дойти до нее и шагнуть еще дальше

вперед,

Чтобы не видеть иного пути, кроме того, что простерт

перед тобою и ожидает тебя,

Чтобы идти к той же цели, куда идут все творения, бог

ли их создал или нет,

Чтобы убедиться, что не существует сокровищ,

которыми ты не мог бы владеть без труда и без денег,

обделенный на жизненном пиру и все же

участвуя в пире,

Чтобы взять самое лучшее, что только могут дать тебе

ферма фермера или дом богача,

И целомудренное счастье дружной супружеской пары,

и плоды и цветы садов.

Чтобы обогатить свою душу всеми щедротами города,

по которому тебе случится пройти.

Чтобы унести из него здания и улицы и нести их

повсюду, куда ни пойдешь,

Чтобы собрать воедино при встречах с людьми все

их мысли и всю их любовь,

Чтобы увести с собою тех, кто полюбится вам, а все

прочее оставить позади,

Чтобы понять, что весь мир есть дорога, очень много

дорог для блуждающих душ.

Все уступает дорогу душам, идущим вперед,

Все религии, устои, искусства, правительства — все, что

было на этой планете или на любой из планет,

разбегается по углам и укромным местам перед

шествием душ по великим дорогам вселенной.

Всякое другое движение вперед есть только прообраз и

символ этого шествия человеческих душ по великим

дорогам вселенной.

Вечно живые, вечно рвущиеся вперед, гордые,

удрученные, грустные, потерпевшие крах,

безумные, пылкие, слабые, недовольные жизнью,

Отчаянные, любящие, больные, признанные другими

людьми или отвергнутые другими людьми, —

Они идут! они идут! я знаю, они идут, но я не знаю куда,

Но я знаю, что идут они к лучшему — к чему-то

великому.

Выходи же, кто бы ты ни был! выходи, мужчина

или женщина!

Ты не должен прохлаждаться и нежиться в доме,

хотя бы ты построил его сам.

Прочь из темноты закоулка! из укромных углов!

Никаких возражений! они не помогут тебе: я знаю все

и выведу тебя на чистую воду.

Я вижу тебя насквозь, ты не лучше других,

Ты не заслонишься от меня ни смехом, ни танцами,

ни обедом, ни ужином, ни другими людьми,

Я вижу сквозь одежду и все украшения, сквозь

эти мытые холеные лица,

Вижу молчаливое, скрытое отвращение и ужас.

Вашего признания не услышать ни жене, ни другу,

ни мужу —

Об этом страшном вашем двойнике, который прячется,

угрюмый и мрачный,

Бессловесный и безликий на улицах, кроткий и учтивый

в гостиных,

В вагонах, на переходах, в публичных местах,

В гостях у мужчин и женщин, за столом, в спальне,

повсюду,

Шикарно одетый, смеющийся, бравый, а в сердце

у него смерть, а в черепе ад;

В костюме из тонкой материи, в перчатках, в лентах,

с поддельными розами,

Верный обычаям, он ни слова не говорит о себе,

Говорит обо всем, но никогда — о себе.

Allons! сквозь восстанья и войны!

То, к чему мы идем, не может быть отменено

ничьим приказом.

Привела ли к победе былая борьба?

И кто победил? ты? твой народ? Природа?

Но пойми меня до конца: такова уж суть вещей,

чтобы плодом каждой победы всегда становилось

такое, что вызовет новую схватку.

Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю

пламенный бунт.

Тот, кто идет со мной, будь вооружен до зубов.

Тот, кто идет со мной, знай наперед: тебя ждут голод,

нужда, злые враги и предатели.

Allons! дорога перед нами!

Она безопасна — я прошел ее сам, мои ноги испытали

ее — так смотри же не медли,

Пусть бумага останется на столе неисписанная

и на полке нераскрытая книга!

Пусть останется школа пустой! не слушай призывов учителя!

Пусть в церкви проповедует поп! пусть ораторствует

адвокат на суде и судья выносит приговоры!

Камерадо, я даю тебе руку!

Я даю тебе мою любовь, она драгоценнее золота,

Я даю тебе себя самого раньше всяких наставлений

и заповедей;

Ну, а ты отдаешь ли мне себя? Пойдешь ли вместе

со мною в дорогу?

Будем ли мы с тобой неразлучны до последнего

дня нашей жизни?

Ночью у моря один.

Вода, словно старая мать, с сиплой песней

баюкает землю,

А я взираю на яркие звезды и думаю думу о тайном

ключе всех вселенных и будущего.

Бесконечная общность объемлет все, —

Все сферы, зрелые и незрелые, малые и большие, все

солнца, луны, планеты,

Все расстоянья в пространстве, всю их безмерность,

Все расстоянья во времени, все неодушевленное,

Все души, все живые тела самых разных форм, в самых

разных мирах,

Все газы, все жидкости, все растения и минералы,

всех рыб и скотов,

Все народы, цвета, виды варварства, цивилизации,

языки,

Все личности, которые существовали или могли бы

существовать на этой планете или на всякой

другой,

Все жизни и смерти, все в прошлом, все в настоящем

и будущем —

Все обняла бесконечная эта общность, как обнимала

всегда

И как будет всегда обнимать, и объединять,

и заключать в себе.

Вдруг из затхлой и сонной берлоги, из берлоги рабов,

Она молнией прянула, и сама себе удивлялась,

И топтала золу и лохмотья, и сжимала глотки королей.

О надежда и вера!

О тоска патриотов, доживающих век на чужбине!

О множество скорбных сердец!

Оглянитесь на былую победу и снова идите в бой.

А вы, получавшие плату за то, что чернили Народ, — вы,

негодяи, глядите!

За все пытки, убийства, насилия,

За тысячи подлых уловок, которыми лукавая знать

выжимала трудовые гроши у бедноты простодушной,

За то, что королевские уста лгали им, надругались над ними,

Народ, захвативший власть, не отомстил никому

и дворянских голов не рубил:

Он презирал жестокость королей.

Но из его милосердия выросла лютая гибель,

и дрожащие монархи приходят опять,

С ними их обычная свита: сборщик податей, поп, палач,

Тюремщик, вельможа, законник, солдат и шпион.

Но сзади всех, смотри, какой-то призрак крадется,

Неясный, как ночь, весь с головою укутан в бесконечную

пунцовую ткань,

Не видно ни глаз, ни лица;

Только палец изогнутый, словно головка змеи,

Из багряных одежд появился и указует куда-то.

А в свежих могилах лежат окровавленные юноши,

И веревка виселицы туго натянута, и носятся пули

князей, и победившие гады смеются,

Но все это приносит плоды, и эти плоды благодатны.

Эти трупы юношей,

Эти мученики, повисшие в петле, эти сердца,

пронзенные серым свинцом,

Холодны они и недвижны, но они где-то живут, и их

невозможно убить.

Они живут, о короли, в других, таких же юных,

Они в уцелевших собратьях живут, готовых снова

восстать против вас,

Они были очищены смертью, умудрены, возвеличены ею.

В каждой могиле борца есть семя свободы, из этого

семени вырастет новый посев,

Далеко разнесут его ветры, его вскормят дожди и снега.

Кого бы ни убили тираны, его душа никуда не исчезает,

Но невидимо парит над землею, шепчет, предупреждает,

советует.

Свобода! пусть другие не верят в тебя, но я верю в тебя

до конца!

Что, этот дом заколочен? хозяин куда-то исчез?

Ничего, приготовьтесь для встречи, ждите его неустанно.

Он скоро вернется, вот уже спешат его гонцы.

Я сижу и смотрю на горести мира — я вижу позор,

произвол и гнет,

Я вижу незримые слезы, я слышу рыдания юношей,

которых мучает совесть, раскаянье в подлых

поступках,

Я наблюдаю уродства жизни: вот матери, брошенные

детьми, голодные, нищие, близкие к смерти,

Вот жены, чья жизнь исковеркана мужем, а вот

вероломные соблазнители,

Я вижу все, что скрыто от взора, — страдания ревности

и неразделенной любви, все тайные язвы людские,

Я вижу битвы, чуму, тиранию, я вижу замученных,

брошенных в тюрьмы,

Я вижу голод на корабле — матросы бросают жребий,

кого убить, чтоб спаслись остальные,

Я вижу высокомерье богатых, агонию нищих — рабочих,

и негров, и всех, кто делит их жребий.

Да, все — и низость одних, и бесконечные муки

других — я, сидя здесь, наблюдаю,

Я вижу, я слышу, и я молчу.

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

В двери, в окна ворвитесь, как лихая ватага бойцов.

В церковь — гоните молящихся!

В школу — долой школяров, нечего им корпеть

над учебниками,

Прочь от жены, новобрачный, не время тебе

тешиться с женой,

И пусть пахарь забудет о мирном труде, не время пахать

и собирать урожай,

Так бешено бьет барабан, так громко кричит труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Над грохотом, над громыханьем колес.

Кто там готовит постели для идущих ко сну? Не спать

никому в тех постелях,

Не торговать, торгаши, долой маклеров и барышников,

не пора ли им наконец перестать?

Как? болтуны продолжают свою болтовню и певец

собирается петь?

И встает адвокат на суде, чтобы изложить свое дело?

Греми же, барабанная дробь, кричи, надрывайся, труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Не вступать в переговоры, не слушать увещаний,

Пронеситесь мимо трусов, пусть молятся и хнычут,

Пронеситесь мимо старца, что умоляет молодого,

Заглушите крик младенца и заклинанья матерей

И встряхните даже мертвых, что лежат сейчас на койках,

ожидая похорон!

Так гремишь ты, беспощадный грозный барабан! так

трубишь ты, громогласная труба!

Иди с поля, отец, — пришло, письмо от нашего Пита,

Из дома выйди, мать, — пришло письмо от любимого сына.

Сейчас осень,

Сейчас темная зелень деревьев, желтея, краснея,

Овевает прохладой и негой поселки Огайо, колеблясь

от легкого ветра,

Созрели яблоки там в садах, виноград на шпалерах.

(Донесся ль до вас аромат виноградных гроздий

И запах гречихи, где пчелы недавно жужжали?)

А небо над всем так спокойно, прозрачно после дождя,

с чудесными облаками;

И на земле все так спокойно, полно жизни и красоты —

на ферме сейчас изобилье.

В полях тоже везде изобилье.

Иди же с поля, отец, иди, — ведь дочь тебя кличет,

И выйди скорее, мать, — выйди скорей на крыльцо.

Поспешно идет она, недоброе чуя, — дрожат ее ноги,

Спешит, волос не пригладив, чепца не поправив.

Открыла быстро конверт,

О, то не он писал, но подписано его имя!

Кто-то чужой писал за нашего сына… о несчастная мать!

В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:

«Ранен пулей в грудь… кавалерийская стычка…

отправлен в госпиталь…

Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше».

Ах, теперь я только и вижу

Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами

Одну эту мать со смертельно бледным лицом,

Опершуюся о косяк двери.

«Не горюй, милая мама! (взрослая дочь говорит, рыдая,

А сестры-подростки жмутся молча в испуге),

Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше».

Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже

не нуждается в этом, прямодушный и смелый),

Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом, —

Единственный сын их умер.

Но матери нужно, чтоб стало лучше:

Она, исхудалая, в черном платье,

Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,

Во мраке томится без сна с одним лишь страстным

желаньем —

Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,

Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.

Долго, слишком долго, Америка,

Путешествуя по дорогам гладким и мирным, ты училась

только у радости и процветания,

Но теперь, но теперь настала пора учиться у горестей,

бороться со страшными бедами и не отступать,

И теперь только можно понять и показать миру, каковы

твои дети в массе своей

(Ибо кто, кроме меня, до сих пор понимал, что являют

собой твои дети в массе своей?).

Прощай же, солдат,

С тобой мы делили суровость походов,

Быстрые марши, житье на бивуаках,

Жаркие схватки, долгие маневры,

Резню кровавых битв, азарт, жестокие грубые забавы,

Милые смелым и гордым сердцам, вереницу дней,

благодаря тебе и подобным тебе

Исполненных войной и воинским духом.

Прощай, дорогой товарищ,

Твое дело сделано, но я воинственнее тебя,

Вдвоем с моей задорной душой

Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через

вражеские засады,

Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые

с толку,

Все идем и идем, все воюем — на этих страницах

Ищем слова для битв потяжелее и пожесточе.

Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень

И никла большая звезда на западном небе в ночи,

Я плакал и всегда буду плакать — всякий раз,

как вернется весна.

Каждой новой весной эти трое будут снова со мной!

Сирень в цвету, и звезда, что на западе никнет,

И мысль о нем, о любимом.

О, могучая упала звезда!

О тени ночные! О слезная, горькая ночь!

О, сгинула большая звезда! О, закрыл ее черный туман!

О жестокие руки, что, бессильного, держат меня! —

О немощное сердце мое!

О шершавая туча, что обволокла мое сердце и не хочет

отпустить его на волю.

На ферме, во дворе, пред старым домом, у забора,

беленного известью,

Выросла высокая сирень с сердцевидными ярко-зелеными

листьями,

С мириадами нежных цветков, с сильным запахом,

который мне люб,

И каждый листок есть чудо; и от этого куста во дворе,

С цветками такой нежной окраски, с сердцевидными

ярко-зелеными листьями,

Я ветку, всю в цвету, отломил.

Вдали, на пустынном болоте,

Притаилась пугливая птица и поет-распевает песню.

Дрозд одинокий,

Отшельник, в стороне от людских поселений,

Поет песню, один-одинешенек, —

Песню кровоточащего горла,

Песню жизни, куда изливается смерть (ибо хорошо,

милый брат, я знаю,

Что, если бы тебе не дано было петь, ты, наверное,

умер бы).

По широкой груди весны, над страною, среди городов,

Между изгородей, сквозь вековые чащи, где недавно

из-под земли пробивались фиалки — крапинки на

серой прошлогодней листве,

Проходя по тропинкам, где справа и слева полевая трава,

проходя бесконечной травой,

Мимо желтых стеблей пшеницы, воскресшей из-под

савана в темно-бурых полях,

Мимо садов, мимо яблонь, что в розовом и в белом цвету,

Неся мертвое тело туда, где оно ляжет в могилу,

День и ночь путешествует гроб.

Гроб проходит по тропинкам и улицам,

Через день, через ночь в большой туче, от которой

чернеет земля,

В великолепии полуразвернутых флагов, среди

укутанных в черный креп городов,

Среди штатов, что стоят, словно женщины, облаченные

в траур;

И длинные процессии вьются за ним, и горят светильники

ночи,

Несчетные факелы среди молчаливого моря лиц

и обнаженных голов,

И ждет его каждый поселок, и гроб прибывает туда,

и всюду угрюмые лица,

И панихиды всю ночь напролет, и несется тысячеголосое

могучее пение,

И плачущие голоса панихид льются дождем вокруг гроба,

И тускло освещенные церкви, и содрогающиеся от горя

орга́ны, — так совершаешь ты путь

С неумолчным перезвоном колоколов погребальных,

И здесь, где ты так неспешно проходишь, о гроб,

Я даю тебе ветку сирени.

(Не только тебе, не тебе одному, —

Цветы и зеленые ветки я всем приношу гробам,

Ибо свежую, как утро, хотел бы пропеть я песню тебе,

о светлая и священная смерть!

Всю тебя букетами роз,

О смерть, всю тебя покрываю я розами и ранними

лилиями,

Но больше всего сиренью, которая цветет раньше всех,

Я полной охапкой несу их тебе, чтобы высыпать их

на тебя, —

На тебя и на все твои гробы, о смерть.)

О плывущая в западном небе звезда,

Теперь я знаю, что таилось в тебе, когда месяц назад

Я шел сквозь молчаливую прозрачную ночь.

Когда я видел, что ты хочешь мне что-то сказать, ночь

за ночью склоняясь ко мне,

Все ниже поникла с небес, как бы спускаясь ко мне

(а все прочие звезды глядели на нас),

Когда торжественной ночью мы блуждали с тобою

(ибо что-то не давало мне спать),

Когда ночь приближалась к рассвету и я глядел

на край неба, на запад, и увидел, что вся ты в истоме тоски,

Когда прохладною прозрачною ночью я стоял на взгорье,

обвеваемый бризом,

И смотрел, где прошла ты и куда ты ушла в ночной

черноте,

Когда моя душа, вся в тревоге, в обиде, покатилась

вслед за тобою, за печальной звездой,

Что канула в ночь и пропала.

Пой же, пой на болоте,

О певец, застенчивый и нежный, я слышу твою песню,

твой призыв,

Я слышу, я скоро приду, я понимаю тебя,

Но я должен помедлить минуту, ибо лучистая звезда

задержала меня,

Звезда, мой уходящий товарищ, держит и не пускает

меня.

О, как я спою песню для мертвого, кого я любил?

И как я спою мою песню для милой широкой души,

что ушла?

И какие благовония принесу на могилу любимого?

Морские ветры с Востока и Запада,

Дующие с Восточного моря и с Западного, покуда не

встретятся в прериях, —

Эти ветры — дыхание песни моей,

Их благовоние я принесу на могилу любимого.

О, что я повешу на стенах его храмины?

Чем украшу я мавзолей, где погребен мой любимый?

Картинами ранней весны, и домов, и ферм,

Закатным вечером Четвертого месяца, серым дымом,

светозарным и ярким,

Потоками желтого золота великолепного, лениво

заходящего солнца,

Свежей сладкой травой под ногами, бледно-зелеными листьями

щедрых дерев,

Текучей глазурью реки — ее грудью, кое-где

исцарапанной набегающим ветром,

Грядою холмов на речных берегах с пятнами теней

и с большим изобилием линий на фоне небес,

И чтобы тут же, поблизости, — город с грудой домов,

со множеством труб дымовых,

И чтобы бурлила в нем жизнь, и были бы мастерские,

и рабочие шли бы с работы домой.

Вот тело и душа — моя страна,

Мой Манхаттан, шпили домов, искристые и торопливые

воды, корабли,

Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии,

берега Огайо, и сверкающая, как пламя, Миссури,

И бесконечные вечные прерии, покрытые травой

и маисом.

Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое,

Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами,

Безграничное сияние, мягкое, постепенно растущее,

Чудо, разлитое повсюду, омывающее всех,

завершительный полдень,

Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звезды,

Что сияют над моими городами, обнимая человека

и землю.

Пой же, пой, серо-бурая птица,

Пой из пустынных болот, лей песню с укромных кустов,

Бесконечную песню из сумерек лей, оттуда, где ельник

и кедр.

Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную

песню,

Человеческую громкую песню, звучащую безмерной

тоской.

О звенящий, и свободный, и нежный!

О дикий, освобождающий душу мою, о чудотворный певец,

Я слушаю тебя одного, но звезда еще держит меня

(и все же она скоро уйдет),

Но сирень с властительным запахом держит меня.

Пока я сидел среди дня и смотрел пред собою,

Смотрел в светлый вечереющий день с его весенними

нивами, с фермами, готовящими свой урожай,

В широком безотчетном пейзаже страны моей, с лесами,

с озерами,

В этой воздушной неземной красоте (после буйных

ветров и шквалов),

Под аркою неба предвечерней поры, которая так скоро

проходит, с голосами детей и женщин,

Я видел неугомонные приливы-отливы морей, я видел

корабли под парусами,

И близилось богатое лето, и все поля были

в хлопотливой работе,

И бесчисленны были людские дома, и в каждом доме

была своя жизнь,

И вскипала кипучесть улиц, и замкнуты были в себе

города, — и вот в это самое время,

Обрушившись на всех и на все, окутав и меня своей тенью,

Надвинулась туча, длинный и черный плащ,

И мне открылась смерть и священная сущность ее.

И это знание сущности смерти шагает теперь рядом

со мною с одной стороны,

И эта мысль о смерти шагает рядом с другой стороны,

И я — посредине, как гуляют с друзьями, взяв за руки

их, как друзей,

Я бегу к бессловесной, таящейся, все принимающей ночи,

Вниз, к морским берегам, по тропинке у болота во мраке,

К темным торжественным кедрам и к молчаливым елям,

зловещим, как призраки.

И певец, такой робкий со всеми, не отвергает меня,

Серо-бурая птица принимает нас, трех друзей,

И поет славословие смерти, песню о том, кто мне

до́рог.

Из глубоких, неприступных тайников,

От ароматных кедров и елей, таких молчаливых,

зловещих, как призраки,

Несется радостное пение птицы.

И чарующая песня восхищает меня,

Когда я держу, словно за руки, обоих ночных товарищей,

И голос моей души поет заодно с этой птицей.

Ты, милая, ты, ласковая смерть,

Струясь вокруг меня, ты, ясная, приходишь, приходишь

Днем и ночью, к каждому, ко всем!

Раньше или позже, нежная смерть!

Слава бездонной Вселенной

За жизнь и радость, за любопытные вещи и знания

И за любовь, за сладкую любовь, — но слава ей, слава,

слава

За верные и хваткие, за холодящие объятия смерти.

Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку тихими

и мягкими шагами,

Пел ли тебе кто-нибудь песню самого сердечного

привета?

Эту песню пою тебе я, я прославляю тебя выше всех,

Чтобы ты, когда наступит мой час, шла твердым

и уверенным шагом.

Могучая спасительница, ближе!

Всех, кого ты унесла, я пою, радостно пою мертвецов,

У тонувших в любовном твоем океане,

Омытых потоком твоего блаженства, о смерть!

От меня тебе серенады веселья,

Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют,

Тебе подобают открытые дали, высокое небо,

И жизнь, и поля, и громадная многодумная ночь.

Тихая ночь под обильными звездами,

Берег океана и волны — я знаю их хриплый голос,

И душа, обращенная к тебе, о просторная смерть

под густым покрывалом,

И тело, льнущее к тебе благодарно.

Над вершинами деревьев я возношу мою песню к тебе,

Над волнами, встающими и падающими, над мириадами

полей и широкими прериями,

Над городами, густо набитыми людом, над кишащими

людом дорогами, верфями

Я шлю тебе эту веселую песню, радуйся, радуйся,

о смерть!

В один голос с моей душой

Громко, в полную силу пела серо-бурая птица,

Чистыми и четкими звуками широко наполняя ночь.

Громко в елях и сумрачных кедрах,

Звонко в сырости и в благоуханье болот,

И я с моими товарищами там, среди ночи.

С глаз моих спала повязка, чтобы могли мне открыться

Бесконечные вереницы видений.

И забрезжили передо мною войска,

И, словно в беззвучных снах, я увидел боевые знамена,

Сотни знамен, проносимых

сквозь дымы боев, пробитых картечью и пулями,

Они метались туда и сюда, сквозь дымы боев, рваные,

залитые кровью,

И под конец только два-три обрывка остались на древках

(и всё в тишине),

Вот и древки разбиты, расщеплены.

И я увидел мириады убитых на кровавых полях,

Я увидел белые скелеты юношей,

Я увидел, как трупы громоздятся над грудами трупов,

Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них

думали,

Они были совершенно спокойны, они не страдали,

Живые оставались и страдали, мать страдала,

И жена, и ребенок, и тоскующий товарищ страдали,

И бойцы, что оставались, страдали.

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи,

Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку,

Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один

голос с моей душою, —

Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная,

всегда переменчивая,

Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями,

она вставала и падала, она заливала своими потоками

ночь,

Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова

взрывалась счастьем,

Она покрывала землю и наполняла собой небеса —

И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий псалом,

Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными

листьями,

Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой

весной.

От моей песни я ради тебя оторвался

И уже не гляжу на тебя, не гляжу на запад для беседы

с тобою,

О лучистый товарищ с серебряным ликом в ночи.

И все же сохраню навсегда каждую, каждую ценность,

добытую мной этой ночью, —

Песню, изумительную песню, пропетую серо-бурою

птицей,

И ту песню, что пропела душа моя, отзываясь на нее,

словно эхо,

И никнущую яркую звезду с полным страданья лицом,

И тех, что, держа меня за руки, шли вместе со мною

на призыв этой птицы,

Мои товарищи и я посредине, я их никогда не забуду

ради мертвого, кого я любил,

Ради сладчайшей и мудрейшей души всех моих дней

и стран, — ради него, моего дорогого.

Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души

Там, среди елей душистых и сумрачных, темных кедров.

О Капитан, мой Капитан, корабль доплыл до цели,

Шторма и рифы — позади, мы все преодолели.

Порт на виду, на берегу — пестро и многолюдно,

Там сотни глаз глядят на нас, на стройный очерк судна.

Но боже мой, о боже мой!

Но крови страшный вид!

На палубе мой капитан,

Закоченев, лежит.

Капитан, мой Капитан, восстань и оглянись —

Не для тебя ль трубит горнист и флаг взметнулся ввысь!

Гирлянды, ленты и цветы — все это в честь тебя,

Тебя народ у трапа ждет, волнуясь и кипя.

Отец! дай руку мне, очнись!

Ведь это сон дурной,

Что ты на палубе лежишь,

Холодный и немой.

Меня не слышит Капитан, ответа не дает,

Бесчувственна его рука, бескровен сжатый рот.

Корабль наш, цел и невредим, уже на якорь стал,

В пылу борьбы, в огне пальбы победу он достал.

Ликуй, толпа! труби, труба! —

Корабль вернулся в порт!..

На палубе мой Капитан

Погибший распростерт.

Праздно бродя, пробираясь подальше от шума,

Я, любопытный, замедлил шаги у мертвецкой, у самых

ворот.

Вот проститутка, брошенное жалкое тело, за которым

никто не пришел,

Лежит на мокром кирпичном помосте,

Святыня-женщина, женское тело, я вижу тело, я только

на него и гляжу,

На этот дом, когда-то богатый красою и страстью, ничего

другого не вижу,

Промозглая тишина не смущает меня, ни вода, бегущая

из крана, ни трупный смрад,

Но этот дом — удивительный дом, — этот прекрасный

разрушенный дом,

Этот бессмертный дом, который больше, чем все наши

здания,

Чем наш Капитолий под куполом белым с гордой

статуей там, наверху, чем все старинные соборы

с вознесенными в небо шпилями,

Больше их всех этот маленький дом, несчастный,

отчаянный дом,

Прекрасный и страшный развалина-дом, обитель души,

сама душа,

Отверженный, пренебрегаемый всеми, — прими же вздох

моих дрогнувших губ

И эту слезу одинокую, как поминки от меня, уходящего,

Мертвый дом, дом греха и безумья, сокрушенный,

разрушенный дом,

Дом жизни, недавно смеявшийся, шумный, но и тогда

уже мертвый,

Месяцы, годы звеневший, украшенный дом, — но мертвый,

мертвый, мертвый.

Не волнуйся, не стесняйся со мною, — я Уолт Уитмен,

щедрый и могучий, как Природа.

Покуда солнце не отвергнет тебя, я не отвергну тебя,

Покуда воды не откажутся блестеть для тебя и листья

шелестеть для тебя, слова мои не откажутся блестеть

и шелестеть для тебя.

Девушка, возвещаю тебе, что приду к тебе в назначенный

час, будь достойна встретить меня,

Я повелеваю тебе быть терпеливой и благостной,

покуда я не приду к тебе.

А пока я приветствую тебя многозначительным взглядом,

чтобы ты не забыла меня.

О Франции звезда!

Была ярка твоя надежда, мощь и слава!

Как флагманский корабль, ты долго за собой вела весь

флот,

А нынче буря треплет остов твой — без парусов, без

мачт,

И нет у гибнущей, растерянной команды

Ни рулевого, ни руля.

Звезда померкшая

Не только Франции, — души моей, ее надежд заветных!

Звезда борьбы, дерзаний, порыва страстного к свободе,

Стремления к высоким, дальним целям,

восторженной мечты о братстве,

Предвестье гибели для деспота и церкви.

Звезда распятая — предатель ее продал —

Едва мерцает над страною смерти, геройскою страной,

Причудливой и страстной, насмешливой и ветреной

страной.

Несчастная! Не стану упрекать тебя за промахи,

тщеславие, грехи,

Неслыханные бедствия и муки все искупили,

Очистили тебя.

За то, что, даже ошибаясь, всегда ты шла к высокой цели,

За то, что никогда себя не продавала ты, ни за какую

цену,

И каждый раз от сна тяжелого, рыдая, просыпалась,

За то, что ты одна из всех твоих сестер, могучая,

сразила тех, кто над тобою издевался,

За то, что не могла, не пожелала ты носить те цепи,

что другие носят,

Теперь за все — твой крест, бескровное лицо,

гвоздем пробитые ладони,

Копьем пронзенный бок.

О Франции звезда! Корабль, потрепанный жестокой

бурей!

Взойди опять в зенит! Плыви своим путем!

Подобна ты надежному ковчегу, самой земле,

Возникнувшей из смерти, из пламенного хаоса и вихря,

И, претерпев жестокие, мучительные схватки,

Явившейся в своей нетленной красоте и мощи,

Свершающей под солнцем

свой предначертанный издревле путь —

Таков и твой, о Франция, корабль!

Исполнятся все сроки, тучи все размечет,

Мучениям придет конец, и долгожданное свершится.

И ты, родившись вновь, взойдя над всей Европой

(И радостно приветствуя оттуда звезду Колумбии),

Опять, о Франции звезда, прекрасное искристое светило,

В спокойных небесах яснее, ярче, чем когда-нибудь,

Навеки воссияешь.

Слушай! Странный трубач, небывалый трубач играет

в ночи прихотливые песни,

Незримо паря в воздушной стихии.

Трубач, я слушаю, чутко ловлю твой напев —

То бурный, крутящийся вихрем вокруг меня, надо мною,

То робкий, неясный, гаснущий где-то в пространстве.

Ко мне, о бесплотный! Ты, может быть, дух музыканта

Усопшего, взлеты мечты и восторг озарений

Изведавший в том бытии, которое было

Волной, океаном, вселенною звуков.

Теперь, экстатический дух, ты звонкой трубою

Ничьей души не тревожишь — одну лишь мою,

Лишь для меня играешь ты песню,

Чтоб я передал ее миру.

Труби, трубач, и звонко и внятно, — и буду я слушать,

Пока не отступит и шумный день,

И город, и весь взбудораженный мир

Пред этим широким, свободным и светлым потоком

мелодий.

Небесной росою священный покой пролился на меня.

Брожу, как в раю, освеженный прохладою ночи,

Вдыхаю запахи роз, и травы, и влажного ветра,

И песня твоя возносит поникший мой дух — дает мне

свободу и силу,

Нежась и плавая на ветровом океане.

Труби, трубач! Воскрешая пред моими очами

Старинные зрелища — мир феодалов.

О, магия музыки! Вот вереницей ожившей

Идут кавалеры и дамы, пируют бароны, поют трубадуры,

И, в искупленье греха, ищут рыцари чашу святого

Грааля.

Я вижу турнир — соперники в тяжких доспехах, на

статных конях боевых,

Я слышу лязг булата — удары мечей о брони,

Я вижу, как полчищем буйным идут крестоносцы — чу!

грохот литавров.

Монахи бредут впереди, вздымая кресты к небесам.

Труби же, трубач! Говори о любви,

О том, что включает весь мир — и мгновенье и вечность.

Любовь — это пульс бытия, наслажденье и мука,

И сердце мужчины и женщины сердце — во власти

любви.

Все в мире связует любовь,

Объемлет и все поглощает любовь.

Я вижу, вокруг меня теснятся бессмертные тени,

Я чувствую пламя, которым согрет весь мир, —

Румянец, и жар, и биенье влюбленных сердец,

И молнии счастья, и вдруг — безмолвие, мрак и желание

смерти.

Любовь — это значит весь мир для влюбленных.

Пред ней и пространство и время — ничто.

Любовь — это ночь и день, любовь — это солнце и месяц,

Любовь — это пышный румянец, благоухание жизни.

Нет слов, кроме слов любви, нет мыслей, помимо любви.

Труби, трубач! Заклинай свирепого духа войны!

На зов твой пространство ответило эхом — подобным

дальнему грому.

Смотри — идут батальоны! Смотри, как в облаке пыли

сверкают штыки!

Я вижу солдат закопченные лица, я вижу вспышки

в дыму, я слышу пушечный грохот.

Не только войну, — твоя страшная песня, безумный

трубач,

Рождает иные картины:

Разбой на дороге — грабеж, и убийство, и крики

о помощи!

В пучине тонет корабль — смятение, отчаянье, гибель!

Трубач! Я сам, верно, тот инструмент, на котором

играешь ты песни,

Ты плавишь мне сердце и мозг, их движешь, влечешь

и меняешь.

Внезапно твой смутный напев навеял грусть на меня,

Ты погасил ласкающий светоч — надежду.

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду,

Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен —

и этим унижен я сам,

Моими стали страданья — обиды всего человечества, —

и жажда мщенья, и скрытая ненависть,

Меня гнетет пораженье — все кончено! Враг

торжествует.

(Но исполином встает над руинами

Правда, неколебимая

до конца!

Решимость и воля — стоять до конца!)

Труби же, трубач! Сыграй в заключенье

Такую высокую песнь, какой не играл никогда!

Играй для моей души, воскреси в ней надежду и веру

И дай мне провидеть грядущее,

Даруй мне его предвкушенье и радость.

О счастье, о ликованье — песня восторга!

О звуки, чья сила — сильнее всего на земле!

То марш победивших людей, обретших свободу,

То в гимне все человечество славит всемирного бога, —

и гимн этот — радость!

Явились новые люди, мир стал совершенным, — и все это

радость!

В мужчине и женщине — мудрость, невинность, здоровье,

и все это — радость!

Веселье и смех вакханалий, и все это — радость!

Исчезли страдания, скорбь и война — нет грязи

на старой земле — осталась одна только радость.

Радостью море рокочет, радостью воздух струится,

Радость, радость, радость — свободы, веры, любви, —

радость ликующей жизни!

Для полного счастья — достаточно жить и дышать!

Радость! Радость! Везде и повсюду — радость!

Хочу тебя прославить,

Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером.

Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца

в тяжелых доспехах,

Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом

меди и серебром стали,

Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя

по бокам,

Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий,

то теряющийся вдали,

Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,

Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый

в отсветах,

Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,

Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни,

мелькающее поблескиванье твоих колес,

И сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих

за тобою

И в зной и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда

в упорном беге.

Ты образ современности — символ движения и силы —

пульс континента;

Приди послужить музе и уложись в стихи таким, каким

я тебя вижу,

Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего

снега,

Днем — предваряемый звоном сигнального колокола,

Ночью — молчаливым миганием твоих фонарей.

Горластый красавец!

Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих

фонарей, оглашая их твоим бесшабашным шумом,

Буйным, заливистым хохотом твоего свистка — будя эхо,

грохоча, сотрясая землю, всю будоража,

Подчиняясь только своим законам, идя своим путем.

И голос твой не слезливая арфа, не бойкий рояль,

А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами,

Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озерам,

И к вольному небу — весело, сильно, задорно.

На берегах широкого Потомака снова старые голоса.

(Все бормочешь, все волнуешься, неужели ты не можешь

прекратить свою болтовню?)

И старое сердце снова ликует, и снова всем существом

ждешь возвращенья весны,

Снова в воздухе свежесть и аромат, снова в летнем небе

Виргинии ясное серебро и синева,

Снова утром багрец на дальних холмах,

Снова неистребимая зеленеет трава, мягка и бесшумна,

Снова цветут кроваво-красные розы.

Напои мою книгу своим ароматом, о роза!

Осторожно промой каждый ее стих своею водой, Потомак!

Дай мне сохранить тебя, о весна, меж страниц, пока они

еще не закрылись!

И тебя, багрец на холмах, пока они еще не закрылись!

И тебя, неистребимая зелень травы!

Стариковское спасибо, — пока я не умер,

За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый

воздух, за жизнь, просто за жизнь,

За бесценные воспоминания, которые со мною всегда

(о тебе, моя мать, мой отец, мои братья, сестры,

товарищи),

За все мои дни — не только дни мира, но также и дни

войны,

За нежные слова, ласки, подарки из чужих краев,

За кров, за вино и мясо, за признание, которое

доставляет мне радость

(Вы, далекие, неведомые, словно в тумане, милые

читатели, молодые или старые, для меня безымянные,

Мы никогда не видались и никогда не увидимся, но наши

души обнимаются долго, крепко и долго),

За все, что живет, за любовь, дела, слова, книги,

за краски и формы,

За всех смелых и сильных, за преданных, упорных

людей, которые отстаивали свободу, во все века

во всех странах,

За самых смелых, самых сильных, самых преданных

(им особую лавровую ветвь, пока я не умер, —

в битве жизни отборным бойцам,

Канонирам песни и мысли, великим артиллеристам,

вождям, капитанам души),

Как солдат, что воротился домой по окончании войны,

Как путник, один из тысяч, что озирается на пройденный

путь,

На длинную процессию идущих за ним,

Спасибо, говорю я, веселое спасибо! от путника, от

солдата спасибо!