Поэзия США

часто моргали и опасались змей. Зебры,

своей непохожестью

кичащиеся; слоны с белесой, как туман, кожей

и хваткими приспособлениями;

и эти кошечки; и попугай —

зануда при ближайшем рассмотрении, — хвативший

еды различной и коры древесной через край.

Я вспоминаю их величие, или скорее остатки

величия. Трудно припомнить повадки,

голос и даже облик, когда речь идет

о случайном знакомстве двадцатилетней

давности; но мне его не забыть, этого Гильгамеша

среди

мохнатых плотоядных, этакого кота

с грифельно-серыми треугольными метками на передних

лапах и жестким

хвостом,

бросающего сухо: «Хорохорятся тут всякие,

а потом

с плохо скрываемой злобой, дрожа всем телом,

бормочут бессвязно,

что, дескать, где нам постичь искусство; делают

из всего проблему; надуются, важные,

словно это — непостижимая тайна, такая же симметрично

отчужденная, как фигурка, вырезанная из хризопраза

или холодного мертвого мрамора, зловещая

в своей власти над нами и бездоннее,

чем море, которое предлагает нам лесть в обмен

на пеньку,

лошадей, золото, мачтовый лес, меха и ячмень».

Популяризировать тапочки, их скромный облик,

символизирующий удобство при минимальных средствах;

убеждать ригориста, домовладельца и пианиста,

что его пианино — рутина и его прелестные

головастики-ноты —

в прошлом, когда музицировать было время;

уверять самозваных безмозглых Мидасов,

чьи двенадцать каратов невежества себе набивают цену,

что не до́лжно брать напрокат седую длинную бороду

и стращать иных любопытных неумолимой косою времени;

вразумлять поэта с его чересчур эластичною музой

для избранных,

что его животворная сила — в умении побеждать

собственную обособленность,

что покуда в стихах преобладает гибкость над логикой,

они летят по прямой, как ток электрический,

в противном же случае —

они как обезлюдевшая местность, что гордится своей

захолустностью;

доказывать святошам сановным,

что чванливость нелепа,

что достойнее быть в стороне от вековечного раболепства,

когда лобзают ступни повелителей

и пинают в лицо тех, кто званьем ниже;

поучать земных богов атеизма,

что мы погрязли в земном,

в отбросах, в погонях за призрачным благом, в безумии

экстремизма;

внушать змеино-увертливым полемистам

благие и трезвые мысли,

что негры не жестоки,

что евреи не скаредны,

что азиаты не бессмертны,

что немцы не коварны.

Где наше простосердечье

и наши грехи? Все это

утрачено. Где человечья

отвага: поиск ответа,

сила сомненья —

крикнуть беззвучно, слушать, не слыша! — когда

других ободряешь,

страдая, идя на смерть,

когда, пораженье терпя, мужаешь,

крепнешь душою? Тот прав,

дальновиден и счастлив, кто,

одним из смертных став,

над своей несвободой возвысится.

Над самим собою, — словно

море из бездны всходит

к свободе, в бессилии рвется

и катится вспять,

чтоб рваться опять.

Кто силою чувств объят,

тот действует. Ведь каждый

запевший песню

становится стройней, и, говорят,

он делается выше. Пусть он пленник,

но песнь его

нас убеждает: радости покоя

ничто в сравненье с радостью борьбы.

В этом и бренность,

в этом и вечность.

Взгляни на землянику:

извилиста, мала,

но буря не смогла

убить ее; песчинки

оставил океан

для множества семян.

Какая пища лучше,

чем сердцевина яблок —

идущий в путь кораблик

малюток-близнецов.

Мороз вконец изгрыз

зеленый кок-сагыз,

но корень в почве мерзлой

живет… Среди тепла

опунция росла,

колючий стебель сник,

но корень в землю круто

ввинтился на два фута.

Порою мандраго-

рой гнется корнеплод.

Победа не придет,

покуда к ней не рвешься.

И гроздья винограда —

лишь той лозе награда,

что сверху и внизу

свои завяжет пле-

ти в тысячном узле.

С врагом дерется слабый —

вступает сильный в бой

— смотри! — с самим собой!

И льется сок земли

в измученное тело,

чтоб ягода зардела!