Поэзия США

Я шел за ним то в сумерках предместий,

То по песку дорог, белевших точно

Кладбищенские кости, то сквозь сладкий

Творог полей, где сливы с веток грузно

Роняли капли спелости. Я милю

За милей крался скользкими шагами,

Шел за творцом моей усталой крови,

За ним, хранящим запах водоемов,

Чья вязкая любовь — мои оковы.

Бежали годы, вспархивали птицей,

Спешили сонным царством детских лет;

Молчанье разворачивало свиток,

Ночь, как фонарь, в моем горела лбу.

Как передать отцу мой страх и притчу,

Как пропасть перейти, небрежно бросив:

— Ты дом построил — мы его загнали.

Сестра тогда же выскочила замуж

И укатила, и с тех пор ни строчки.

Я пожил на холме в десятке комнат:

Светло, конечно, но тепло не слишком,

Когда темнело, я сходил под холм.

Газеты доставляют ежедневно.

Я одинок, но слез не проливал.

Перед водой, где мхи тянулись к горлу

Сырыми пальцами, я возопил:

— Отец! Вернись! Ты знаешь путь обратно!

Я смою грязь с твоих одежд. Поверь,

Соринки не останется. Поведай

Мне, закружившемуся в вихре войн,

Закон благожелательности, ибо

Я сыном быть хочу всем, кто рыдает,

И братом всем подкидышам полей,

И другом чистым помыслам и взорам.

Наставь меня на труд и доброту! —

Скрываясь в мире черепах и лилий,

Он оглянулся на меня белесым,

Пустынным от неведенья лицом.

Дрожащий тусклый небосвод,

Смятенье в насквозь продутом мире

Показывают, что нелюбящий год

Поворачивается на шарнире.

Среди стерни и валунов

В лишившемся иллюзий поле

Червяк мне напомнил песней без слов,

Что здесь я в его роли.

Рассталась высь с голубизной,

Сорвался ястреб с силосной башни;

Я понял: все, что случилось со мной,

Теперь уже день вчерашний.

Железная раскрылась дверь,

Послышался с севера окрик строгий —

Птицы, листья, снежинки теперь

Как беженцы на дороге.

Я соучастник общего растленья,

Своей вины не видящий болван,

У запертых ворот копил терпенье,

Истерику, тоску, к себе презренье

За зимний холод и пустой карман.

Терпенье? Что за слово для влюбленных!

Я с ним, провинциалом, был знаком —

Вот он домой плетется: сердце в ранах,

Грязь на худых истерзанных штанинах,

Рукав дрожит подраненным крылом.

Пусть терпит он. Я более не в силах

Приноровляться к обстановке; пусть

Струятся змеи подозрений в жилах,

Играют подлецы на нервах голых

И жаждут суть и труд мои украсть.

Гнев, разразись над жалким одиночкой,

Сойди ко мне, включи в тигровый строй

Таких, как я, покончивших со жвачкой,

Зажги мне грудь одной сырою спичкой

И всей опустошенностью людской.

Я это срочное письмо тебе

Из ночи в ночь пытаюсь написать,

Неверным языком открытой раны

Марая чистые страницы. Гложут

Раскаянье и фаустовский пудель

Мои живые кости; я надеюсь

И не надеюсь, жив и не живу,

Молюсь и издеваюсь над молитвой.

Я двадцать лет как совершеннолетний,

Но содрогаюсь всех моих привычек

И действий, если ты их не одобришь.

О, где ты? Мне почудилось, что смех

На лестнице разбился, как стакан,

Но, оглянувшись, я увидел хаос,

Как бы в цилиндре иллюзиониста,

Где затаилось кроличье безумье, —

И вновь пишу тебе о новостях.

Бог знает что творится: мертвецы,

Продрав глаза, приветствуют друг друга

И пишут лозунги на наших стенах;

Кошмары и фантомы, как солдаты,

Шагают по шоссе; на Сукин-стрит

Лежат мужчины с переломом воли;

И толпы топят ношу вздорных жизней

В каналах, где плывут автомобили.

Из тех, кто приходил ко мне пенять

На неуспех в торгашеском болоте,

Один вручил судье свое ружье,

Чтоб приговор был громче и верней,

Другой играет в сумасшедшем доме

Душой, болтающейся на спиральке,

Или машинкой для нарезки пальцев,

Все остальные вертятся волчком.

Виновны ли мы в том, что их реальность

Скукожилась от встречи с их мечтой?

— Прости! — молю я, ухватись за зыбкий

Рукав отца: сюда вернулся призрак

Грехи свои оплакать. Мой недуг —

Двадцатый век; коммерческая жилка

В моей руке увяла; сны мои

Дрожат от ужасов; я леденею

Под ветрами гонений там, в Европе,

От красноречья крыс, от истребленья

Открытых ясноглазых городов,

От поруганья чести и искусства.

О, неужели, друг мой, слишком поздно

Для наступленья мира, неужели

Не могут люди вновь прийти к ручью

Воды напиться и не могут в кузне

Собраться, как друзья, и поболтать?

И неужели поздно нам решить:

— Давайте будем добрыми друг к другу. —

На фермах постепенно гаснут окна,

Я стерегу последний свет в долине

И о тебе храню живую мысль —

Вот так схоласты в темные века

Хранили угольки сгоревшей Трои.

В осаде города, и многим пасть,

Но человек непокорим. Из сердца

Струится крупный, круглый детский почерк

И рвется одинокий страстный крик,

Что в этом окровавленном конверте —

История, убийственная боль.