Поэзия США

Во дворе над грязной лужей

Средь птенцов кудахчет клуша,

А поодаль в ясном солнце

Белым снегом блещет груша —

Загордилась от вниманья,

От возвышенного счастья,

Точно конюхова дочка

В платье Первого Причастья.

На свете счастливей всех

Дотемна доживу!

Дотронусь до ста цветков —

Ни одного не сорву.

Нагляжусь на горы в тиши,

На небесный свод,

На то, как ветер клонит траву,

А трава встает.

А когда загорятся огни

В городке под горой,

Отыщу я свое окно —

И бегом домой!

С тем, что сердцу мило, смерть

Спешно разлучает;

Лесбию и воробья

Тьма равно встречает.

Словно дождь, на алтаре

Сохнет возлиянье;

В дрожи маленькой руки

Чудится прощанье.

Что же делать, мой чужой,

С песней запоздалой —

Разве не было любви,

Раз ее не стало?

Любовь твоя умерла,

В сердце моем ты жив.

Оно как уступ в скалах

С капелькою воды,

Помнящей свой прилив;

Капля теплой воды,

Тающая на глазах.

Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,

Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.

Паром был голый и светлый, и пахло, как в хлеве, соломой.

И мы глядели в огонь, садились за стол незнакомый.

Потом мы легли на палубе, залитой лунным светом;

И свистульки свистели, свистели, и ночь завершилась рассветом.

Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,

Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому;

Мы купили яблок и груш, купили их целую дюжину,

Ты ел яблоко, я ела грушу — цены нет такому ужину;

И небо светлело, и ветер повеял предутренним холодом,

И поднималось солнце огромным ведром, наполненным чистым золотом.

Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,

Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.

Мы купили утреннюю газету, но ее мы читать не стали.

«Доброе утро, матушка!» — мы сказали старушке в шали.

Со слезами взяла она груши и яблоки: «Благослови вас боже!»

И, оставив лишь горстку монет на метро, мы ей деньги отдали тоже.

Живет, как встарь, моя душа —

Как дом, распахнута она,

Но зябнет от твоей любви,

Метелями занесена.

Горит ночник, и стол накрыт.

Жду гостя, ужин на столе,

Но зябну от твоей любви,

Пустеет иней на стекле.

Я чувствую — зима близка:

Поникли на ветвях листы.

Узнала я твою любовь

И в дом внесла свои цветы.

Полью их всласть, потом сорву

Со стебля бурый лист сухой;

Им зябко от твоей любви,

Уход им нужен и покой.

Когда-то увидала я:

Дерется стайка воробьев;

Пригрела одного птенца,

Даря ему свою любовь,

А после вслед смотрела… Хлеб

Птенцам голодным накроша,

Поставлю плошку на крыльцо.

Как встарь, живет моя душа,

Но зябнет от твоей любви.

Я брошу крошки за окно,

А там — склюют ли их птенцы

Или оставят — все равно.

По весенней поре, по весенней поре

Мы с милым бродили на ранней заре.

На деревьях чернела сырая кора,

Я их вижу с утра по весенней поре.

Ты цветущую ветвь отломил от ствола,

Я достать ее так высоко не могла.

По осенней поре, по осенней поре

Мы с милым брели на вечерней заре.

Над деревьями хрипло кричали грачи,

Я их слышу в ночи по осенней поре.

Ты смеялся над всем, для чего я жила,

И мне душу сломал, просто так, не со зла.

Снова утро забрезжит, и вечер настанет,

И набухнет кора, и грачи загорланят, —

Взор манит в апреле и слух в ноябре,

По весенней поре, по осенней поре,

И не горько, что наша любовь отцвела,

Горько знать, что ушла просто так, не со зла…

Покинем наши сады, и вернемся домой,

И сядем в гостиной.

Зацветут ли лютики, всколосятся ль хлеба под таким небом?

Солона для плодоносных семян

Холодная земля под таким небом.

Мы прошли по сорняку и бурьяну, но не победили,

Не срубили мотыгой их цепкие стебли.

Вернемся домой и сядем в гостиной.

Видно, не нам

Прояснится небо и встанет солнце,

Щедро сверкнув

По мерцающим волнам,

И теплый ветер подует с моря,

Мирно зашелестев

Колосьями хлеба.

Покинут, покинут,

Стоит воз на пустом сенокосе,

И лепестки без завязи в садах

Облетели так рано.

Солнце, что греет согбенные спины, иссушает кучи бурьяна, —

Мы еще его ждем,

Мы, погребенные под дождем.

От сияющих погибших из тьмы

Что наследуем мы:

Борозды для зерен, чистые, без сорняка, —

Там хозяйничают слизняки и грибки-паразиты.

Зло одолевает

Лютики, злаки,

И нет им защиты.

А мы сидим сложа руки

В гостиной в ожиданье,

А шаги смерти все ближе и ближе,

Оставляя детям наших детей этот дивный вход,

И этот вяз,

И запущенную землю

Со сломанной мотыгой.

Я не смирюсь никогда перед тем, что уходят в могилу

Все те, кем земля так бесконечно горда,

Так есть, так будет, потому что всегда так было:

С незабудкой иль лавром уходят они. Но я

не смирюсь никогда.

Любовники, мудрецы, вы все соберетесь там вместе.

Туда, куда с прахом безвестным смерть вас

в кучу сметет.

Стройте, пишите, исследуйте, радуйтесь, грезьте!

Формула, фраза останется — лучшее с вами уйдет.

Выдумка и порыв, задорный смех забияки!

Все поглотил безразличный животворящий мрак.

Вырастут на могилах тучные, пышные маки,

Но ярче был блеск ваших глаз, чем на солнце

пылающий мак.

Вниз, вниз, вниз — под темные своды могилы!

Тихо ступает нежный и добрый туда,

Спокойно ступает умный, смелый, красивый…

Я знаю. Но протестую. И не смирюсь никогда.

Ложь! Время боли не смягчит такой,

Такой тоски оно не исцелит.

О милом дождь, рыдая, говорит,

О милом что ни день шумит прибой.

Из сада тянет прелою листвой,

Со склонов горных талый снег бежит,

Но прежней страстью все еще горит

Душа моя; в ней — прежних мыслей строй.

В иных местах мне страшно — там кругом

Жизнь памятью о нем напоена.

Порой скажу, легко войдя туда,

Где мой любимый не был никогда:

«Здесь нет его!» Скажу, и вмиг о нем

Я вспомню, мыслью этой сражена.

Ты — в памяти оттаявшей земли,

Дороги пыльной, вешнего цветенья,

В неторопливом лунном восхожденье;

Ты — в каждой птичьей трели, что вдали

Звенит в разгаре лета, в запустенье

Гнезд, что когда-то свили журавли,

Во всех ветрах и бурях, что прошли

Над миром в годовом круговращенье.

Вверх по тропе, исхоженной рассветом,

Ты не пойдешь, и шума птичьих крыл

Ты не услышишь в воздухе прогретом,

Когда птенец давно уж в небо взмыл, —

Но ты исполнен красотой и светом,

И долгий год тебя не позабыл.

Чьи губы целовала, где, когда —

Я позабыла все, на чьей руке

Меня будил рассвет, но вот в дожде

Всю ночь мелькают тени у окна,

Стучатся и вздыхают: «Ты одна!»

И тихо шевелится боль в душе:

Совсем одна, меня никто во сне

Не позовет, забывшись, никогда.

Так дерево под снегом в тишине

Не помнит улетевших в небо птиц,

Но знает, как безмолвие гнетет.

И я не помню тех любимых лиц,

Умолкло лето, певшее во мне,

Давным-давно — и больше не поет.

Обеты я не слишком свято чту:

Не будь ты так красив, о мой любимый,

С другим нашла бы я свою мечту

В погоне за красой неуловимой.

Не будь ты редким яством для меня

И вечным утоленьем дикой жажды,

Я бы сбежала среди бела дня

Искать другого, как тебя однажды.

Но ты блуждаешь с ветром заодно;

Приязнь твоя изменчивей прибоя.

Непостоянной быть немудрено —

Ведь я меняюсь следом за тобою.

Любовь моя беспечна и вольна:

Я неверна, когда тебе верна.

Жалей меня не оттого, что свет

На склоне дня покинул небосвод;

Жалей меня не оттого, что след

Былой красы с полей и рощ уйдет;

Жалей меня не оттого, что лик

Луны поблек, волна стремится вспять;

Не оттого, что страсть мужская — миг

И больше мне твоей любви не знать.

Давно известно мне: любовь — пурга

Цветов, летящих с вишневых ветвей,

Прибой, швыряющий на берега

Обломки затонувших кораблей.

Жалей меня за то, что разум скор,

А сердце неразумно до сих пор.

Разъятье рук твоих подобно смерти.

Как, разлучась с тобой, умру опять?

Нам не дано на этой хрупкой тверди

Двукратно жить, двукратно умирать…

Томясь у Времени в узде суровой,

К нам в дверь стучит его гонец — рассвет.

Но Время не подвергнет муке новой

Меня на гребне самых горьких бед.

Когда ты розами и рожью станешь,

Видением печальным появлюсь,

Там, где любила, там, где в вечность канешь.

Над прахом незабвенным я склонюсь,

Воздену руки и уйду украдкой,

Как ныне, на исходе ночи краткой.

О нет, не допусти, чтоб разум твой,

Отчаясь, возомнил неосторожно,

Что, раз мы платим дорогой ценой

За красоту, ее купить возможно!

И если в лунном свете соловей

Тебе просвищет с ветки молчаливой,

То вряд ли он слетит к руке твоей —

Ты не приманишь птицы прихотливой.

А значит, красота вольнее всех:

Ведь красота не горлица ручная,

Не ослепленный сокол для утех —

Она горда. Целуя и лаская,

Ты красоту голубкой не зови.

Что ей любовь? Она чужда любви.

О нет, ты не любил меня ничуть,

А я любила больше жизни — что ж,

Отмщение — вот мой отныне путь,

И каждый миг лишь мщением хорош.

Мне выбирать оружие, но я —

Я стали не коснусь вершить мой суд,

А проведу всю ночь, в сердцах кляня

Министров, пап и прочий мелкий люд;

И встречу день обидою веков

На землю, небо, ад и на глупца,

Что чувству господин, и на богов,

И на детей у школьного крыльца…

А ты уйдешь, и я похороню

Холодность, не доступную огню.

От воскрешенных утром сновидений

Печалью день пронзен. Везде — укор.

Хочу читать — но слез поток осенний

Стекает на руки, туманит взор.

Скорбь на корню сильней, чем грусть

в предгрозье:

Та скорбь в плену у тайны роковой

Выбеливает щеки алой розе,

Мертвит бутон и сушит лист живой.

Глубокий пруд у берегов прозрачен,

Искрится солнцем, тянется к цветам,

А в омуте его покой утрачен:

Чернея, бьется чье-то сердце там.

Сны прогоняют сон; я слез не прячу:

Заплачу — и проснусь, проснусь — и плачу.

Любовь еще не все: не хлеб и не вода,

Не крыша в ливень, не нагим — одежды;

Не ствол, плывущий к тонущим, когда

Уже иссякли силы и надежды.

Не заменяет воздуха любовь,

Когда дыханья в легких не хватает,

Не сращивает кость, не очищает кровь,

И без любви никто не умирает.

Я допускаю, грянет час такой,

Когда, устав от нестерпимой боли,

За облегченье, отдых и покой

Твою любовь отдам я поневоле

Иль память тех ночей сменяю на еду.

Возможно. Но едва ль на это я пойду.

Сдержать Хаос уздой четырнадцати строк,

Чтоб он из них бежать на волю рвался,

Коль повезет; вертелся, притворялся,

Как будто пламя он, и демон, и поток,

Нет счета всем его уловкам и повадкам,

Пока в границах я держу его,

Бесформенное это существо,

И он сливается с божественным Порядком.

Но вот уже прошли часы и годы,

А как высокомерен он в неволе,

И мы с ним оба лишены свободы,

Он прост, но он еще не понят — и не боле.

А я и без его признаний понимаю,

Что я своей уздой ему лишь помогаю.

Под лунным светом Всемогущей Плоти

И я кричала кошкой в час ночной,

Уйдя из башни, выстроенной мной,

Не для того ль, чтоб в галочьем помете

И в живописи детской озорной

Ей вековать? У башни, под луной,

Сидят соседки так, как некогда их тети,

Судача обо мне и о моей работе.

Какая есть, однако это я

Ту башню возвела, она — моя.

Во имя Красоты взлетевшая высоко.

В ней боль и гордость — все, что было у меня,

Кость честная, мысль, полная огня,

И жар ночей, где я была не одинока.

Не умирать от жалости, а жить,

И есть и пить, чтоб крепнуть и расти,

Чтоб чище кровь, чтоб тверже стать в кости,

И чувствовать острее, и хитрить:

Тому, кто тоже хочет есть и пить,

Нежирную похлебку поднести

Из нашей жалости. Ах, господи прости,

Ее бы понаваристей сварить!

Денек сентябрьский синий, тут и там

Уже краснеют клены по холмам.

Затем, чтоб слабым я могла помочь,

Вскормить свой ум и волю надо мне б,

Взбодриться и тоску отринуть прочь,

Пить полный кубок, счастье есть, как хлеб.

Земля своих детей не понимает.

Когда не по себе бывает нам,

От шума городов изнемогая,

Мы возвращаемся к ее лесам.

Земля для всех распахивает двери,

Хотя ее созданьям счету нет:

Подранки — люди и подранки — звери

Бредут к ней, волоча кровавый след.

Земля чуть спет встает, листвой хлопочет

Украсить год, потом листву стряхнуть,

А горевать, баклуши бить не хочет —

Ей недосуг негромко помянуть

Того, кто не хранит всего, что было,

Лежит в покое дни, года, века;

Того, чья безымянная могила

В угрюмом запустении горька;

Того, кто знал печаль и поражение,

Того, кто друга отдал, не скорбя,

За лист ольхи — земное утешенье,

Которое не сознает себя.

Детство — не от рожденья до возраста, когда ребенок,

Став взрослым, бросает свои игрушки.

Детство — это царство, где никто не умирает,

Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,

Умирают, те, кого не видят или видят редко,

Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,

И исчезают, и как будто даже не существуют.

И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом,

И волоски их меха шевелятся

От блох, раньше совсем незаметных;

Блестящие, коричневые, чуя недоброе,

Они перебираются на живых.

Вы берете сапожный ящик, но он мал, так как кошка не свертывается,

Находите другой, побольше, и зарываете ее во дворе и плачете.

Но вы не просыпаетесь потом, спустя месяц, два,

Спустя год, два года, вдруг среди ночи

И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: «О, боже, боже!»

Детство — царство, где никто не умирает,

Никто из близких; матери и отцы не умирают.

И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» —

Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по окну наперстком!» —

Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,

Еще будет время сказать: «Прости меня, мама!»

Стать взрослым — значит сидеть за столом с людьми,

которые умерли, молчат и не слышат.

И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их

любимый напиток.

Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины,

и она их не соблазнит.

Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовали

С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —

И это их не заинтересует.

Кричите на них, побагровев, встаньте,

Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них —

Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла.

Ваш чай остыл.

Вы пьете его стоя

И покидаете дом.