Во дворе над грязной лужей
Средь птенцов кудахчет клуша,
А поодаль в ясном солнце
Белым снегом блещет груша —
Загордилась от вниманья,
От возвышенного счастья,
Точно конюхова дочка
В платье Первого Причастья.
На свете счастливей всех
Дотемна доживу!
Дотронусь до ста цветков —
Ни одного не сорву.
Нагляжусь на горы в тиши,
На небесный свод,
На то, как ветер клонит траву,
А трава встает.
А когда загорятся огни
В городке под горой,
Отыщу я свое окно —
И бегом домой!
С тем, что сердцу мило, смерть
Спешно разлучает;
Лесбию и воробья
Тьма равно встречает.
Словно дождь, на алтаре
Сохнет возлиянье;
В дрожи маленькой руки
Чудится прощанье.
Что же делать, мой чужой,
С песней запоздалой —
Разве не было любви,
Раз ее не стало?
Любовь твоя умерла,
В сердце моем ты жив.
Оно как уступ в скалах
С капелькою воды,
Помнящей свой прилив;
Капля теплой воды,
Тающая на глазах.
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.
Паром был голый и светлый, и пахло, как в хлеве, соломой.
И мы глядели в огонь, садились за стол незнакомый.
Потом мы легли на палубе, залитой лунным светом;
И свистульки свистели, свистели, и ночь завершилась рассветом.
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому;
Мы купили яблок и груш, купили их целую дюжину,
Ты ел яблоко, я ела грушу — цены нет такому ужину;
И небо светлело, и ветер повеял предутренним холодом,
И поднималось солнце огромным ведром, наполненным чистым золотом.
Усталые и веселые, впервые сбежав из дому,
Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому.
Мы купили утреннюю газету, но ее мы читать не стали.
«Доброе утро, матушка!» — мы сказали старушке в шали.
Со слезами взяла она груши и яблоки: «Благослови вас боже!»
И, оставив лишь горстку монет на метро, мы ей деньги отдали тоже.
Живет, как встарь, моя душа —
Как дом, распахнута она,
Но зябнет от твоей любви,
Метелями занесена.
Горит ночник, и стол накрыт.
Жду гостя, ужин на столе,
Но зябну от твоей любви,
Пустеет иней на стекле.
Я чувствую — зима близка:
Поникли на ветвях листы.
Узнала я твою любовь
И в дом внесла свои цветы.
Полью их всласть, потом сорву
Со стебля бурый лист сухой;
Им зябко от твоей любви,
Уход им нужен и покой.
Когда-то увидала я:
Дерется стайка воробьев;
Пригрела одного птенца,
Даря ему свою любовь,
А после вслед смотрела… Хлеб
Птенцам голодным накроша,
Поставлю плошку на крыльцо.
Как встарь, живет моя душа,
Но зябнет от твоей любви.
Я брошу крошки за окно,
А там — склюют ли их птенцы
Или оставят — все равно.
По весенней поре, по весенней поре
Мы с милым бродили на ранней заре.
На деревьях чернела сырая кора,
Я их вижу с утра по весенней поре.
Ты цветущую ветвь отломил от ствола,
Я достать ее так высоко не могла.
По осенней поре, по осенней поре
Мы с милым брели на вечерней заре.
Над деревьями хрипло кричали грачи,
Я их слышу в ночи по осенней поре.
Ты смеялся над всем, для чего я жила,
И мне душу сломал, просто так, не со зла.
Снова утро забрезжит, и вечер настанет,
И набухнет кора, и грачи загорланят, —
Взор манит в апреле и слух в ноябре,
По весенней поре, по осенней поре,
И не горько, что наша любовь отцвела,
Горько знать, что ушла просто так, не со зла…
Покинем наши сады, и вернемся домой,
И сядем в гостиной.
Зацветут ли лютики, всколосятся ль хлеба под таким небом?
Солона для плодоносных семян
Холодная земля под таким небом.
Мы прошли по сорняку и бурьяну, но не победили,
Не срубили мотыгой их цепкие стебли.
Вернемся домой и сядем в гостиной.
Видно, не нам
Прояснится небо и встанет солнце,
Щедро сверкнув
По мерцающим волнам,
И теплый ветер подует с моря,
Мирно зашелестев
Колосьями хлеба.
Покинут, покинут,
Стоит воз на пустом сенокосе,
И лепестки без завязи в садах
Облетели так рано.
Солнце, что греет согбенные спины, иссушает кучи бурьяна, —
Мы еще его ждем,
Мы, погребенные под дождем.
От сияющих погибших из тьмы
Что наследуем мы:
Борозды для зерен, чистые, без сорняка, —
Там хозяйничают слизняки и грибки-паразиты.
Зло одолевает
Лютики, злаки,
И нет им защиты.
А мы сидим сложа руки
В гостиной в ожиданье,
А шаги смерти все ближе и ближе,
Оставляя детям наших детей этот дивный вход,
И этот вяз,
И запущенную землю
Со сломанной мотыгой.
Я не смирюсь никогда перед тем, что уходят в могилу
Все те, кем земля так бесконечно горда,
Так есть, так будет, потому что всегда так было:
С незабудкой иль лавром уходят они. Но я
не смирюсь никогда.
Любовники, мудрецы, вы все соберетесь там вместе.
Туда, куда с прахом безвестным смерть вас
в кучу сметет.
Стройте, пишите, исследуйте, радуйтесь, грезьте!
Формула, фраза останется — лучшее с вами уйдет.
Выдумка и порыв, задорный смех забияки!
Все поглотил безразличный животворящий мрак.
Вырастут на могилах тучные, пышные маки,
Но ярче был блеск ваших глаз, чем на солнце
пылающий мак.
Вниз, вниз, вниз — под темные своды могилы!
Тихо ступает нежный и добрый туда,
Спокойно ступает умный, смелый, красивый…
Я знаю. Но протестую. И не смирюсь никогда.
Ложь! Время боли не смягчит такой,
Такой тоски оно не исцелит.
О милом дождь, рыдая, говорит,
О милом что ни день шумит прибой.
Из сада тянет прелою листвой,
Со склонов горных талый снег бежит,
Но прежней страстью все еще горит
Душа моя; в ней — прежних мыслей строй.
В иных местах мне страшно — там кругом
Жизнь памятью о нем напоена.
Порой скажу, легко войдя туда,
Где мой любимый не был никогда:
«Здесь нет его!» Скажу, и вмиг о нем
Я вспомню, мыслью этой сражена.
Ты — в памяти оттаявшей земли,
Дороги пыльной, вешнего цветенья,
В неторопливом лунном восхожденье;
Ты — в каждой птичьей трели, что вдали
Звенит в разгаре лета, в запустенье
Гнезд, что когда-то свили журавли,
Во всех ветрах и бурях, что прошли
Над миром в годовом круговращенье.
Вверх по тропе, исхоженной рассветом,
Ты не пойдешь, и шума птичьих крыл
Ты не услышишь в воздухе прогретом,
Когда птенец давно уж в небо взмыл, —
Но ты исполнен красотой и светом,
И долгий год тебя не позабыл.
Чьи губы целовала, где, когда —
Я позабыла все, на чьей руке
Меня будил рассвет, но вот в дожде
Всю ночь мелькают тени у окна,
Стучатся и вздыхают: «Ты одна!»
И тихо шевелится боль в душе:
Совсем одна, меня никто во сне
Не позовет, забывшись, никогда.
Так дерево под снегом в тишине
Не помнит улетевших в небо птиц,
Но знает, как безмолвие гнетет.
И я не помню тех любимых лиц,
Умолкло лето, певшее во мне,
Давным-давно — и больше не поет.
Обеты я не слишком свято чту:
Не будь ты так красив, о мой любимый,
С другим нашла бы я свою мечту
В погоне за красой неуловимой.
Не будь ты редким яством для меня
И вечным утоленьем дикой жажды,
Я бы сбежала среди бела дня
Искать другого, как тебя однажды.
Но ты блуждаешь с ветром заодно;
Приязнь твоя изменчивей прибоя.
Непостоянной быть немудрено —
Ведь я меняюсь следом за тобою.
Любовь моя беспечна и вольна:
Я неверна, когда тебе верна.
Жалей меня не оттого, что свет
На склоне дня покинул небосвод;
Жалей меня не оттого, что след
Былой красы с полей и рощ уйдет;
Жалей меня не оттого, что лик
Луны поблек, волна стремится вспять;
Не оттого, что страсть мужская — миг
И больше мне твоей любви не знать.
Давно известно мне: любовь — пурга
Цветов, летящих с вишневых ветвей,
Прибой, швыряющий на берега
Обломки затонувших кораблей.
Жалей меня за то, что разум скор,
А сердце неразумно до сих пор.
Разъятье рук твоих подобно смерти.
Как, разлучась с тобой, умру опять?
Нам не дано на этой хрупкой тверди
Двукратно жить, двукратно умирать…
Томясь у Времени в узде суровой,
К нам в дверь стучит его гонец — рассвет.
Но Время не подвергнет муке новой
Меня на гребне самых горьких бед.
Когда ты розами и рожью станешь,
Видением печальным появлюсь,
Там, где любила, там, где в вечность канешь.
Над прахом незабвенным я склонюсь,
Воздену руки и уйду украдкой,
Как ныне, на исходе ночи краткой.
О нет, не допусти, чтоб разум твой,
Отчаясь, возомнил неосторожно,
Что, раз мы платим дорогой ценой
За красоту, ее купить возможно!
И если в лунном свете соловей
Тебе просвищет с ветки молчаливой,
То вряд ли он слетит к руке твоей —
Ты не приманишь птицы прихотливой.
А значит, красота вольнее всех:
Ведь красота не горлица ручная,
Не ослепленный сокол для утех —
Она горда. Целуя и лаская,
Ты красоту голубкой не зови.
Что ей любовь? Она чужда любви.
О нет, ты не любил меня ничуть,
А я любила больше жизни — что ж,
Отмщение — вот мой отныне путь,
И каждый миг лишь мщением хорош.
Мне выбирать оружие, но я —
Я стали не коснусь вершить мой суд,
А проведу всю ночь, в сердцах кляня
Министров, пап и прочий мелкий люд;
И встречу день обидою веков
На землю, небо, ад и на глупца,
Что чувству господин, и на богов,
И на детей у школьного крыльца…
А ты уйдешь, и я похороню
Холодность, не доступную огню.
От воскрешенных утром сновидений
Печалью день пронзен. Везде — укор.
Хочу читать — но слез поток осенний
Стекает на руки, туманит взор.
Скорбь на корню сильней, чем грусть
в предгрозье:
Та скорбь в плену у тайны роковой
Выбеливает щеки алой розе,
Мертвит бутон и сушит лист живой.
Глубокий пруд у берегов прозрачен,
Искрится солнцем, тянется к цветам,
А в омуте его покой утрачен:
Чернея, бьется чье-то сердце там.
Сны прогоняют сон; я слез не прячу:
Заплачу — и проснусь, проснусь — и плачу.
Любовь еще не все: не хлеб и не вода,
Не крыша в ливень, не нагим — одежды;
Не ствол, плывущий к тонущим, когда
Уже иссякли силы и надежды.
Не заменяет воздуха любовь,
Когда дыханья в легких не хватает,
Не сращивает кость, не очищает кровь,
И без любви никто не умирает.
Я допускаю, грянет час такой,
Когда, устав от нестерпимой боли,
За облегченье, отдых и покой
Твою любовь отдам я поневоле
Иль память тех ночей сменяю на еду.
Возможно. Но едва ль на это я пойду.
Сдержать Хаос уздой четырнадцати строк,
Чтоб он из них бежать на волю рвался,
Коль повезет; вертелся, притворялся,
Как будто пламя он, и демон, и поток,
Нет счета всем его уловкам и повадкам,
Пока в границах я держу его,
Бесформенное это существо,
И он сливается с божественным Порядком.
Но вот уже прошли часы и годы,
А как высокомерен он в неволе,
И мы с ним оба лишены свободы,
Он прост, но он еще не понят — и не боле.
А я и без его признаний понимаю,
Что я своей уздой ему лишь помогаю.
Под лунным светом Всемогущей Плоти
И я кричала кошкой в час ночной,
Уйдя из башни, выстроенной мной,
Не для того ль, чтоб в галочьем помете
И в живописи детской озорной
Ей вековать? У башни, под луной,
Сидят соседки так, как некогда их тети,
Судача обо мне и о моей работе.
Какая есть, однако это я
Ту башню возвела, она — моя.
Во имя Красоты взлетевшая высоко.
В ней боль и гордость — все, что было у меня,
Кость честная, мысль, полная огня,
И жар ночей, где я была не одинока.
Не умирать от жалости, а жить,
И есть и пить, чтоб крепнуть и расти,
Чтоб чище кровь, чтоб тверже стать в кости,
И чувствовать острее, и хитрить:
Тому, кто тоже хочет есть и пить,
Нежирную похлебку поднести
Из нашей жалости. Ах, господи прости,
Ее бы понаваристей сварить!
Денек сентябрьский синий, тут и там
Уже краснеют клены по холмам.
Затем, чтоб слабым я могла помочь,
Вскормить свой ум и волю надо мне б,
Взбодриться и тоску отринуть прочь,
Пить полный кубок, счастье есть, как хлеб.
Земля своих детей не понимает.
Когда не по себе бывает нам,
От шума городов изнемогая,
Мы возвращаемся к ее лесам.
Земля для всех распахивает двери,
Хотя ее созданьям счету нет:
Подранки — люди и подранки — звери
Бредут к ней, волоча кровавый след.
Земля чуть спет встает, листвой хлопочет
Украсить год, потом листву стряхнуть,
А горевать, баклуши бить не хочет —
Ей недосуг негромко помянуть
Того, кто не хранит всего, что было,
Лежит в покое дни, года, века;
Того, чья безымянная могила
В угрюмом запустении горька;
Того, кто знал печаль и поражение,
Того, кто друга отдал, не скорбя,
За лист ольхи — земное утешенье,
Которое не сознает себя.
Детство — не от рожденья до возраста, когда ребенок,
Став взрослым, бросает свои игрушки.
Детство — это царство, где никто не умирает,
Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,
Умирают, те, кого не видят или видят редко,
Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,
И исчезают, и как будто даже не существуют.
И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом,
И волоски их меха шевелятся
От блох, раньше совсем незаметных;
Блестящие, коричневые, чуя недоброе,
Они перебираются на живых.
Вы берете сапожный ящик, но он мал, так как кошка не свертывается,
Находите другой, побольше, и зарываете ее во дворе и плачете.
Но вы не просыпаетесь потом, спустя месяц, два,
Спустя год, два года, вдруг среди ночи
И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: «О, боже, боже!»
Детство — царство, где никто не умирает,
Никто из близких; матери и отцы не умирают.
И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» —
Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по окну наперстком!» —
Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,
Еще будет время сказать: «Прости меня, мама!»
Стать взрослым — значит сидеть за столом с людьми,
которые умерли, молчат и не слышат.
И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их
любимый напиток.
Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины,
и она их не соблазнит.
Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовали
С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —
И это их не заинтересует.
Кричите на них, побагровев, встаньте,
Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них —
Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла.
Ваш чай остыл.
Вы пьете его стоя
И покидаете дом.