Поэзия США

Америка я все отдал тебе и я теперь ничто.

Америка два доллара 27 центов 17 января 1956.

Я кажется схожу с ума.

Америка когда мы покончим с войнами?

Пошла ты со своею атомной бомбой.

Я паршиво себя чувствую оставь меня в покое.

Я не притронусь к стихам покуда малость не тронусь.

Америка когда на тебя снизойдет смиренность

ангельская?

Когда же ты сбросишь это грязное белье?

Когда на себя самое поглядишь сквозь темень

могильную?

Когда ты станешь достойной своих бунтарей?

Америка почему столько слез скопилось в твоих

библиотеках?

Америка когда наконец ты отправишь в голодную

Индию яйца?

Меня тошнит от твоих идиотских порядков.

Когда я смогу в супермаркете накупить чего пожелаю?

Америка в конце концов нам с тобою на том свете

лучше не будет.

Я по горло сыт твоим государственным аппаратом.

По твоей милости меня потянуло в святоши.

Должно быть имеется другой способ уладить наш спор.

Берроуз[141] на Танжерах он вряд ли вернется это гибельно.

Ты и впрямь становишься зловещей или просто меня

дурачишь?

Я все же пытаюсь докопаться до сути.

Я одержим идеей я с ней ни за что не расстанусь.

Америка брось пихать меня локтем я знаю что делаю.

Америка сливовый цвет опадает.

Я месяцами газет не читаю что ни день за убийство

кого-то судят.

Америка сердце мое с рабочими из ИРМ

Америка я был коммунистом когда еще был ребенком

я не жалею об этом.

Я всегда не прочь покурить марихуаны.

Я целыми днями дома торчу и глазею на розы

в клозете.

В китайском квартале нарезавшись в дым я не падаю

никогда.

Мой рассудок в норме значит жди неприятностей.

Неплохо бы вам застать меня за чтением Маркса.

Мой психоаналитик полагает что со мной все в порядке.

Я не намерен бормотать «Отче наш».

У меня таинственные видения и космические

галлюцинации.

Америка я еще не напомнил тебе что сотворила ты

с Дядюшкой Максом когда он приплыл из России.

Эй я к тебе обращаюсь.

Ты и дальше позволишь журналу «Тайм» тобою

командовать?

Я свихнулся на этом журнале «Тайм».

Я его читаю каждую неделю.

Всякий раз когда я украдкой хочу прошмыгнуть мимо

кондитерской лавки его переплет на меня таращится.

Я читаю его в подвальном этаже публичной библиотеки

в Беркли.

Он мне всегда напоминает об ответственности.

Бизнесмены народ серьезный. Кинопродюссеры

народ серьезный. Все поголовно серьезны кроме меня.

Сдается мне что я Америка.

Я опять с самим собою беседую.

На меня ополчилась Азия.

У китайца больше шансов уцелеть.

А не прикинуть ли мои национальные ресурсы.

Мои национальные ресурсы два кабака с марихуаной

десяток миллионов гениталий подпольные книжонки

приватного содержания которые расходятся

со скоростью 1400 миль в час и двадцать пять

тысяч всяких шизоидных обществ.

Я уж молчу о тюрьмах моих о миллионах обездоленных

что живут озаренные блеском моих фейерверков.

Я упразднил французские бордели на очереди Танжеры.

Я сплю и вижу себя Президентом хоть я и католик.

Америка как мне втемяшить священную литанию

в твою ошалевшую башку?

Меня ждет будущее Генри Форда строфы мои столь же

неподражаемы как его автомобили но к тому же они

разнополые.

Америка я запродам тебе строфы мои по 2500 за штуку

а за твои устаревшие дам по 500 наличными

Америка свободу Тому Муни[142]

Америка спаси испанских антифашистов

Америка Сакко и Ванцетти не должны умереть

Америка я солидарен с парнями из Скотсборо.

Америка когда мне было семь мать с собою меня брала

на заседания коммунистической ячейки там

в обмен на пятицентовый билетик получали

мы целую горсть бобов и там говорили

что думали все были такие милые и сочувствовали

рабочим такая искренность во всем вы

представить себе не можете до чего хороша была

эта партия в 1835 году Скотт Ниринг[143] еще был

знатным почтенным старцем Мама Блур меня

растрогала до слез я однажды видел самого

Израэля Амтера. Все они вероятно были

шпионами.

Америка тебе вовсе не нужна война.

Америка это все они бяки русские.

Эти русские ух эти русские и эти китайцы. И эти

русские.

Россия жаждет скушать нас тепленькими. Россия мощна

и безумна.

Она хочет повышвыривать из гаражей наши автомобили.

Она только и мечтает поскорей заграбастать Чикаго.

Ей невтерпеж начать издавать красный «Ридерз

Дайджест». Она вот-вот перетащит в Сибирь наши

автозаводы. Ее чиновники уже орудуют на наших

бензоколонках.

Плохи дела. Ох плохи. Они заставляют индейцев

учиться читать. Им нужны огромные черные негры.

Бр-р-р. Они заставляют нас работать

по шестнадцать часов в сутки. Спасите.

Америка это вполне серьезно.

Америка это после твоих телепрограмм.

Америка так ли это?

Лучше бы дали мне право на труд.

Да я не хочу ни в Армию идти ни крутить токарные

станки на аккуратненьких фабриках я близорук

и к тому же еще психопат.

Америка отдаюсь делай со мной что хочешь.

Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой

и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт

Уитмен!

Голодный, усталый, я шел покупать себе образы

и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил

перечисленье предметов в своих стихах.

Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером

целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены

у гор авокадо, дети среди помидоров! — и ты, Гарсия

Лорка, что ты делал среди арбузов?

Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый

ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике

и глазел на мальчишек из бакалейного.

Я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?

Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?

Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных

банок, и за мною ходил магазинный сыщик.

Мы бродили с тобой, одинокие, мысленно пробуя

артишоки, наслаждаясь всеми морожеными

деликатесами, и всегда избегали кассиршу.

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.

Куда сегодня ведет твоя борода?

(Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее

по супермаркету и чувствую — все это вздор.)

Так что — мы будем бродить всю ночь по пустынным

улицам? Деревья бросают тени на тени, в домах

гаснет свет, мы одни.

Что же, будем идти домой мимо спящих синих

автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?

О дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель

мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон

перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял

и смотрел, как теряется лодка в черных струях Леты?

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся

в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,

и глядел на закат над коробками вверх по горам,

и плакал.

Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой

балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково

размышляли о собственных душах в окружении

узловатых железных корней машин.

Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце

садилось на последние пики над Фриско, в этих

водах ни рыбы, в горах — ни отшельника, только мы,

красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,

сидели, усталые, со своими мыслями.

— Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне

заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как

человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —

— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый

подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —

Гарлем

и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей

Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные

стертые шины, забытые, без рисунка, стихи

на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все

стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая

грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят

в прошлое —

серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,

унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог

и дым допотопных локомотивов —

Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми

и щербатыми, как изуродованная корона, большое

лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет

беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут

в его волосах, как засохшая паутина,

листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя

в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая

муха в ухе,

несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как

тогда я любил тебя!

Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти

и человеческих паровозов,

вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот

смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая

сажей рука или фаллос или протуберанец

искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —

современной — всей этой цивилизации, запятнавшей

твою сумасшедшую золотую корону, —

и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые

глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней

куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура

машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые

консервные банки со ржавыми языками набок, — что

еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,

влагалища тачек, молочные груди автомобиля,

потертая задница кресла и сфинктер динамо — все

это

спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —

и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья

в твоих очертаньях!

О совершенная красота подсолнуха! Совершенное

счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,

нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся

живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой

ветерок ежемесячного восхода!

Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей

грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги

и свою цветочную душу?

Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты

цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты

бессильный и грязный старый локомотив, призрак

локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего

дикого американского паровоза?

Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был

Подсолнухом!

А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!

И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,

как скипетр,

и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для

всех, кто желал бы слушать:

— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,

пыльные, безобразные паровозы, все мы душою

прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены

семенами, и наши голые волосатые золотые тела при

закате превращаются в сумасшедшие черные тени

подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно

наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища

паровозов над грязной рекой при свете заката

над Фриско.

Порой, когда глаза мои краснеют,

я забираюсь на крышу небоскреба Эр-Си-Эй

и смотрю на мой мир, Манхаттан —

мои дома́, улицы-очевидцы моих похождений,

мансарды, диваны, квартиры без горячей воды

— там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,

с муравьями автомобилей, желтыми такси,

пешеходами, величиной с шерстинку, —

панорама мостов, восход над механикой Бруклина,

закат над Нью-Джерси, где я родился,

и Патерсоном, где я играл с муравьями, —

мои недавние любвишки на 15-й улице,

мои любови на Нижнем Ист-Сайде,

мои некогда громкие похождения на Бронксе,

вдали —

тропинки пересекаются на невидимых улицах,

моя жизнь подытоживается, мои отлучки

и восторги в Гарлеме —

— солнце светит на все, чем я завладел

одним взглядом отсюда до горизонта,

до последней моей бесконечности —

там, где вода океана.

Грустный,

вхожу я в лифт,

и спускаюсь в раздумии,

и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские

машинные стекла и лица,

ищу того, кто может любить,

и останавливаюсь, ошеломленный,

перед витриной с автомобилями,

стою, уйдя в себя, созерцаю,

а сзади меня

по Пятой авеню движутся автомобили,

ожидая мгновенья, когда…

Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио

романтические известия о войне.

…все движение остановится.

Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,

нежность сочится сквозь здания,

мои пальцы ощупывают лицо реальности,

по моему собственному лицу, отраженному

в уличном зеркале, текут слезы — сумерки —

мне не хочется

ни конфет, ни духовного общения

под японскими абажурами —

Смятенный обступившими его картинами,

Человек пробирается по улице

мимо коробок, газет,

галстуков, дивных костюмов —

навстречу желанью.

Мужчины, женщины текут по тротуарам,

тикают красные огоньки, время торопится,

машины торопятся —

и все эти пересекающиеся стриты

и авеню,

гудящие, бесконечные,

ведут сквозь спазмы заторов,

крики и скрежет машин

мучительным путем

за город, к кладбищу,

к тишине

на смертном одре или на горной вершине,

которую я однажды увидел,

которой я не достиг

и не достигну в будущем,

когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только

что видел.

До рассвета еще далеко. Тиканье старых часов,

половина третьего. Под потолком

стрекочут сверчки. Дверь на улицу заперта —

сонные тела, усы, обнаженная плоть,

но никакого желания. Вялые москиты

напоминают о зудящих укусах,

медленно вращается вентилятор,

случайная автомашина с ревом проносится по асфальту,

где-то фыркает бык: во всем тревожное ожидание.

Время остановилось в этих четырех пожелтевших стенах,

пустоту наполняют лишь гудки паровозов

и лай собак, подхваченный в соседнем квартале.

На полке томики Пушкина, Шекспира, Блейка —

непрочитанные. Муза Поэзии,

что толку призывать тебя в безмолвие этих коек,

под глянцевитый овал надтреснутого зеркала! —

Великолепная ночь для тех, кто жаждет исчезнуть —

на каких-нибудь восемь часов — в сумрачном провале сна

и проснуться среди липких ладоней,

с горьким вкусом во рту и тяжестью в груди,

истосковавшейся по сигарете. —

Что делать с этими руками, с большими пальцами ног,

с глазными яблоками в этой полуголодной,

разгоряченной конками Калькутте, в этой Вечности,

у которой от старости давно сгнили все зубы? —

Рильке мог по крайней мере мечтать о любви —

о привычном холодке в груди, дрожащих коленях.

Мечтать об этом? О бездонном звездном небе.

Если мозг тупеет, жизнь отвечает нам

убийственным свинцовым дыханием, но сейчас

гигантские обломки зданий и миров

крушат преграды Слова и навечно погребают меня

под тяжелыми водами священного Ганга.

Бежать отсюда, но как? — только через гибельное

марево Бангкока или Нью-Йорка.

С кожи хватит того, что она кожа, —

разве этого мало? — но от визжащей боли в боку

ей становится тошно от себя самой,

и замысловатый мираж улетучивается,

покончив с этим давно опостылевшим миром. —

Оставь бессмертие и страдания кому-нибудь другому. —

Только бы не застрять в этой дыре на краю вселенной,

вкалывая в руку морфий и убивая плоть.