Поэзия США

Напоминает себе по-французски посол

(Пьюсер), зачем полегли здесь эти ребята

(Ныне прах), видя крестов частокол

Над теми, кто был молодым когда-то, —

В ту ночь к моей двери в Брюсселе ветер пришел:

Я слышал, как стонут, ветром распяты,

Деревья за дверью; гудели стены, и пол,

И крыша дома; я был здесь впервые,

В этой стране, и мне казалось, что ветер завел

Странную песню. Помня, что мы тут чужие,

Я и он, мертвый, заснуть я не мог;

Я знал, что он слышит порывы тугие,

Чувствует трепет корней, но ему невдомек,

Знавшему только дыханье озер иллинойсских,

Откуда здесь взялся ветер.

— Говорит, что парней ковбойских

Родина не забыла, что мертвых покой

Не нарушат ни боль, ни зло — величье их дел геройских

Сограждане чтут —

В Генте родился злой

Ветер. Пахнуло дождем, и меж рядами

Изгородей понесся ветер, но не морской,

Который рождается над волнами,

А тот, что ломает ивы, заканчиваясь дождем.

Я знал — он ждет.

— Отмечает, что знамя

На этом поле, омытом их кровью, стало клочком

Америки среди Фландрии (стилем гордится) —

Какие счастливцы! —

А ветер жгутом

Скрутил, потом раздавил колосья пшеницы

Своим тяжеленным брюхом; а в Варегеме

Замер в траве над холмом, где мертвый ютится,

Слушает, ждет.

— Замечает, что теми,

Кто спит здесь, гордится и эта страна

И признательна им, —

Хриплы слова и немы

Под покровом сухой травы, у них одна

Судьба — быть брошенными на ветер, стать под травою

Сором на сите червей, слова — пелена

Песка над песчаной мертвых страною.

Корни травы напряглись в усилье слепом,

Он ждет вместе с каменною землею —

И вот наконец разрешилось небо дождем!

Живые бегут по домам врассыпную.

Ветер, придавлен сперва дождем, вырвался, а потом

Вдруг сник. Дождь крепнет, вонзает струи

В сухую землю, просачивается сквозь песок

Под корни травы, к праху его сочится,

К костлявому кулаку меж гробовых досо́к;

Земле полегчало, и ему крепче спится,

А что он не дома, то мертвому невдомек.

Быть должен кругл на ощупь стих

Как плод и тих

И освящен

Молчанием как медальон

И нем как подоконник рукавом

Истертый и теперь заросший мхом —

Быть должен стих похожим на луну

Когда она взбираясь в вышину

За ветвью выпускает ветвь

Попавших в невод тьмы дерев

И как луна зимой в лесу

Стих должен память воскрешать —

Быть должен стих недвижен как луна

Когда она взойдет

Быть должен стих сродни

Не истине

Нет он служа печали

Листом кленовым должен быть в портале

Стих должен для любви

Травою нежной звездами служить —

Не означать стих должен —

Просто быть

Ты смог под солнцем опустить

С вершин полудня долу очи

Затем чтоб вечность ощутить

Рождающуюся из ночи

Почувствовать как холодок

Вползает в лабиринт востока

И тень восходит на порог

Долин распахнутых широко

Узнать как сумерки с ветвей

Срывают листья в Экбатане

И тьма разлившись у ступней

Персидских гор ползет в тумане

До самых Керманшахских врат

Где вянут травы и негромко

Подошвы странников стучат

Спешащих к западу в потемках

Она в Багдаде прячет мост

Над молчаливою рекою

И пригоршни оставив звезд

Над аравийскою землею

По вымершей Пальмире мчит

В своей тяжелой колеснице

Минует и Ливан и Крит

Швыряя в небеса зарницы

Лишь у Сицилии пока

Мерцают в небе тусклом чайки

Но не видны издалека

Уже судов рыбацких стайки

Вот остается позади

Златистый берег африканский

И света нет как ни гляди

Теперь и на земле испанской

И на́ море — да не случайно

Сумел ты очи опустить

И ощутить как быстро тайно

Тень ночи может подступить

Братство — не только по крови, конечно;

Но братом не стать, сказав — я твой брат;

Люди — братья по жизни и платят за это;

Голод и гнет — зародыши братства;

Унижение — корень великой любви;

Опасность — вот мать еще благородней,

Тот мне брат, кто со мною в окопах

Горе делил, невзгоды и гнев.

Почему фронтовик мне роднее, чем брат?

Потому, что мыслью мы оба шагнем через море

И снова станем юнцами, что бились

Под Суассоном, и Mo, и Верденом, и всюду.

Французский кларет и подкрашенные ресницы

Возвращают одиноким сорокалетним мужчинам

Их двадцатое лето и стальной запах смерти;

Вот что дороже всего в нашей жизни —

Вспоминать с неизвестным тебе человеком

Пережитые годы опасностей и невзгод.

Так возникает из множества — поколенье,

Людская волна однокашников, однолеток;

У них общие мертвые, общие испытанья.

Неразделенный жизненный опыт

Умирает, словно насилованная любовь,

Или живет призрачной жизнью покойника;

Одиночка должен скрывать одиночество,

Как девушка скрывает позор, потому что

Не дело жить взаперти и страдать втихомолку.

Кто они — кровные братья по праву?

Горновые тех же домен, тех же вагранок,

Те, что харкали кровью в той же литейной;

Вместе сплавляли плоты в половодье;

Вместе дрались с полицией на площадях,

Усмехались в ответ на удары, на пытки;

Ветераны кораблей, экспедиций, заводов,

Бескорыстные открыватели континентов;

Те, что скрывались от преследований в Женеве;

Те, за кем охотились, и те, кто мстил за удары;

Те, что вместе бились, вместе работали:

У них в лице что-то общее, словно пароль.

Братство? Нет слова, которое сделало б братом.

Братство только смелый с бою берет

Ценою опасности, риска — и не иначе;

Братство в этом враждующем мире — богатый

И редкий и неоценимый дар жизни.

И его не получишь за слова и за вздохи.

Ге-эй! Как придавило наши плечи!

Мы не рождены лежать в этой земле,

Мы — негры, португальцы, венгры, поляки.

Мы родились смотреть на другое небо,

А теперь лежим на пастбище у реки,

Лежим на лугу под плотным дерном.

Мы слышим землю и стрекот кузнечиков,

Это мы проложили рельсы от океана к океану,

Это мы (если знаете) провели дорогу сквозь горы,

Спустив ее к Ларами уклоном,

Восемнадцать миль по гранитной круче,

Сорок три фута на милю — ни больше ни меньше.

Это сделали мы, пришельцы и бродяги,

Это мы вырыли лотки для холодной воды,

Это мы устроили стоки и подъездные пути.

Это делали мы, и нас подгоняли ирландцы.

Мы все пришлые, не из этой страны —

Шотландцы, англичане, китайцы, австрийцы,

Ге-эй! Земле тяжелы наши кости.

Не для того мы шли сюда, чтоб лежать

Под шпалами в глиняной выемке.

Все лучшее в мире скупили себе богачи.

Все липнет к сальным кредиткам —

Даже целый континент, даже новое небо.

Пусть чужая трава прорастает над нами,

Мы проложили сталь в каменную толщу гор.

Телеграфными столбами отмечены наши могилы.

Мы шли сюда не затем, чтоб лежать в земле,

Чтоб поезда грохотали над нами в гулкой лощине…

Сегодня сдержан голос мой и скорбей стих

Во славу осени и ливней преобильных

Во славу серых туч полей цвести бессильных

Во славу ветра что скулит в ветвях немых

Во славу осени — она всех ближе нам

Чужое солнце нас оставило в покое

Не мучит зеленью не жарит как весною

Нет бессловесности столь родственной снегам

Когда полно вокруг отверженных ворон

Весь мир — у наших ног год шепчет уходящий

Что шире стал простор что рассветает чаще

Средь бела дня и мраку нет препон

В пожаре яростном бунтующей листвы

Когда в сердцах зима со снегом на полсвета

Мы одиноки птиц знакомых нету

Луна и звезды ночью — возле головы

Всех ближе нам пора стерильной синевы

Слова длинней дыханья долог звук расцветший

Кричит мертвец из осени ушедшей

И я зову тебя из горькой синевы

Старики метут дворы перед зимой

И сухие листья жгут то там, то тут,

День за днем, и жизни нет у них другой,

Но листва мертва, а старики живут,

Чуточку живут, как листья мертвые, легки,

Сами по себе остались старики,

Их давно нигде не любят и не ждут.

Старики метут дворы перед зимой

И сметают вместе листья и года.

Пахнут старики горелою листвой,

И, пожалуй, им сдается иногда,

Что сухие листья кленов и дубов —

Это их былая радость и любовь.