Поэзия США

О, где Поэт — чтоб светочем для нас

Из мертвой зыбкой серости сверкнуть,

И Муз, вдали блуждающих, вернуть,

И новым светом затопить Парнас;

И в бегство мелких обратить пролаз,

Мастачащих без сердца, как-нибудь

Стишки, которым уготован путь,

Блеснув на миг, навеки сгинуть с глаз.

Что означает наш бездарный век?

В нем, как всегда, цветок и человек,

И солнца свет, и смена лет и зим.

Неужто же в столетьях тот исчез,

Кто стяг срывает с запада небес

И крестит время именем своим?

Я не найду пути: глухой покров

Завесил путеводные светила;

И в воздухе бездушном все застыло,

Лишь временами долетает зов

Могучей музыки из тех краев,

Где упражнялась ангельская сила,

И упражненье ненароком свило

Венок из мертвых листьев без цветов.

Ни проблеска, ни звука, все мертво.

Чему, страшась и радуясь, пропеть я

В ужасной мутной мгле хочу ответ?

Сквозь все, над всем и за чертой всего

Мне вести шлют далекие столетья,

Я чувствую грядущий в славе Свет.

И отзвучали песни. Человек,

Который пел их, сделался понятьем,

Как Бог, как жизнь и смерть и как любовь.

Но мы настолько слепы, что не в силах

Прочесть того, что написали сами,

Или того, что вера начертала:

Мы недоумеваем.

Так песня воплотилась в человека,

А человек преобразился в песню.

Сегодня большинство его не слышит:

Чрезмерно высоко, чрезмерно чисто

Для слуха нашего его искусство,

Чрезмерно радостно и слишком вечно.

Но те немногие, что слышат, знают,

Что завтра он споет для всех на свете,

И все его услышат.

Не отзвучали песни. Лучше скажем,

Что спетое не может отзвучать

И что понятия не умирают.

Когда мы человеческие буквы

Наносим на гранит или песок,

Мы пишем их навеки.

У западных ворот, Люк Гавергол,

Где по стене багрянцем плющ зацвел,

Встань в сумерках и жди среди теней,

И листья вдруг зашепчутся о ней,

И, как слова, зашелестит их шелк;

Она зовет, чтоб ты туда пришел.

У западных ворот, Люк Гавергол —

Люк Гавергол.

О нет, ни проблеска не даст восток,

Огнистый мрак в твоих глазах глубок;

Но там, где запад мрачно пышет так,

Быть может, сам же мрак прикончит мрак:

Кровавит лист самоубийца-бог,

И ад наполовину рай облек.

О нет, ни проблеска не даст восток —

Не даст восток.

Из гроба я хочу тебе шепнуть,

Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь,

Тот, что всегда горит на лбу твоем

И, ослепив, влечет одним путем.

Поверь, что к ней ведет один лишь путь,

Он горек, но не может обмануть.

Из гроба я хочу тебе шепнуть —

Тебе шепнуть.

У западных ворот, Люк Гавергол,

Где плющ багряный по стене зацвел,

Где ветры рвут обрывки мертвых слов

И не хотят разгадывать их зов,

Не чувствуют, что шепчет листьев шелк,

Там ждет она, чтоб ты туда пришел.

У западных ворот, Люк Гавергол —

Люк Гавергол.

Когда под вечер Кори ехал в сад,

Мы с тротуаров на него глазели:

Он джентльмен был с головы до пят,

Всегда подтянут, свеж, приветлив, делен.

Спокойствие и мощь он излучал,

Гуманностью своею был известен.

О, кто из нас за кружкой не мечтал

Стать мильонером, быть на его месте!

Он был богат — богаче короля,

Изысканный, всегда одет красиво.

Ну, словом, никогда еще земля

Такого совершенства не носила.

Трудились мы не покладая рук,

Частенько кто-нибудь из нас постился,

А Ричард Кори процветал — и вдруг

Пришел домой, взял кольт и застрелился.

Минивер Чиви свой удел

Клял и поры своей стыдился,

Худел, мрачнел и сожалел,

Что он родился.

Минивер, предан старине,

Пожалуй, если увидал бы

Рыцаря в латах на коне,

То заплясал бы.

Минивер всех людских забот

Бежал и знал свое упрямо:

Афины, Фивы, Камелот,

Друзья Приама.

Минивер плакал, что с былой

Славой ослабли нынче узы, —

Бредет Романтика с сумой

И чахнут Музы.

Минивер в Медичи влюблен

Заочно был, прельстясь их званьем, —

Как жаждал приобщиться он

К их злодеяньям!

Минивер будничность бранил,

Узрев солдата в форме новой,

И вспоминал про блеск брони

Средневековой.

Минивер золото презрел,

Но забывал свое презренье,

Когда терпел, терпел, терпел,

Терпел лишенья.

Минивер Чиви опоздал

Родиться и чесал в затылке,

Кряхтел, вздыхал и припадал

В слезах к бутылке.

— Что ты вдруг решил сюда прийти, Джон Горэм,

И зачем прикинулся, что скорбен и уныл?

Рассмеши иль отпусти меня, а то при лунном свете

Я тебе напомню слово, о котором ты забыл.

— Я пришел тебе сказать, о чем луна, быть может,

Шепчет и кричит тебе ночами целый год,

Я пришел тебе сказать, какая ты, Джейн Уэйленд,

И пускай тебя хоть это малость в чувство приведет.

— Ну-ка, объясняйся до конца, Джон Горэм,

А не то скользну я и исчезну стороной

И по пальцам не сочтешь ты всех моих путей-дорожек

И следов моих не сыщешь там, где толпы шли за мной.

— Жаль, что ты не видывала толп, Джейн Уэйленд,

Верно, ты могла бы покорять их при луне.

Только я исчезну первым, это я хочу исчезнуть,

И когда меня не будет, ты не вспомнишь обо мне.

— Так-то ты сказал, какая я, Джон Горэм?

Видно, мне самой тебя придется развлекать.

Погляди-ка, вон луна тебе какие строит рожи,

Притворись хоть на минутку, что не хочешь убегать.

— Ты — то самое, что в мае меж цветов порхает

И цветком взлетает на мгновенье в небосвод,

Ты — то самое, что ночью ловит мышь, Джейн Уэйленд,

Поиграет с ней, а после для забавы загрызет.

— Не был ты мне мышью никогда, Джон Горэм,

Как тебе не стыдно даже думать о таком?

Складно сказку сочинил ты, но не более, чем сказку, —

Не была тебе я кошкой, не была и мотыльком.

— Нынче ночью ровно год, как я гляжу и вижу —

То крадется кошка, то мелькает мотылек.

Целый год я вижу их, а не тебя, Джейн Уэйленд,

Ты их спрячь или убей, чтоб я тебя увидеть мог.

— Посмотри получше на меня, Джон Горэм,

Не дури, подвоха не ищи в моих словах!

Я ведь женщина всего лишь, протори ко мне тропинку

И не требуй объяснений и раскаяний в грехах.

— Поздно, слишком поздно ты зовешь, Джейн Уэйленд,

И луна напрасно изливает благодать

На ненужные осколки позабытого былого,

О котором нам с тобою больше нечего сказать.

Когда-то миллион его

С процентов распухал,

Но алчность подвела его,

И миллион пропал,

И надломился человек,

Утратив капитал.

А годы шли, и кто-то вслед

За ними уходил,

Но год пришел, и тот пришел,

О ком весь мир забыл,

Пришел, но вовсе не таким,

Каким когда-то был.

Дрожащий голос, тусклый взгляд,

Поникшие черты,

В одежде — лоск отчаянья,

Опрятность нищеты,

В душе — о призрачных деньгах

Безвольные мечты.

Он знает, что в большой игре

Он больше не игрок,

Он жалко смотрит вам в глаза,

Боясь прочесть упрек

Того, кто стать несчастнее,

Чем он, несчастный, мог.

Он постоянно просит в долг,

Мы не вступаем в спор,

Он никогда не отдает,

Но просит до сих пор, —

Докучлив, как былой просчет,

Бесплоден, как позор.

До сей поры ее страшит

Былое ослепленье;

Один его любезный вид

Внушает отвращенье;

Но что такое вид и страх,

Когда в клонящихся годах

Ей в одиночестве, впотьмах

Влачиться по теченью?

Хотя давно она умом

Проникла в суть Иуды,

Любви упрямой нипочем

Соседей пересуды,

А гордость — не одна она

Союзу их подчинена…

А он томится у окна,

Он и его причуды.

Его влекут в морской простор

Невидимые нити,

Цветистый осени убор

Лишь прибавляет прыти;

И пусть он ей все время врет —

Так недвусмыслен жизни ход,

Что вдруг она к нему прильнет

С мольбою о защите.

С кружащейся в глазах листвой

Вселяется смятенье;

Прибой гудит за упокой

Пустого обольщенья;

И дом с любовью неживой

Стал ей спасительной норой;

А городок звенит струной

Прямого осужденья.

Мы скажем вам, стуча по лбу,

Все то, что есть на деле,

Как будто чью-нибудь судьбу

Хоть раз понять сумели,

Как будто дар нам вещий дан

И на ее самообман

Ее глазами сквозь дурман

Мы много раз смотрели.

И вот — мы к ним не пристаем;

Уж коль они такие,

Пускай колеблются вдвоем

По прихоти стихии;

Они же, говоря всерьез, —

Чета безлиственных берез

Или к пучине под откос

Бредущие слепые.

Навек померкла глубь очей,

Избытком света осиянных,

Отныне в них покров ночей

На сокровенных сердца странах;

И где найти такой язык,

Чтоб передать, как многолик

И звонок вился дней ручей

В игре причуд ее нежданных.

Божественная красота

Осталась как воспоминанье,

Любовь язвившие уста

Теперь не просят оправданья,

Чело безоблачное там,

Где Кронос счет ведет годам,

А грудь лилейная пуста

И неподвижна без дыханья.

Разрушить эту благодать

Законы бытия успели —

Ей больше не затрепетать

Ни в танце, ни у колыбели;

И мы, в ее вникая суть,

Давно знакомый видим путь,

Которым все за пядью пядь

К последней отступаем цели.

Пусть он скажет все всерьез

Или выберет минутку

И поплоще ляпнет шутку,

Чтобы отвести вопрос,

Пусть он станет колдовать,

Чтобы вопреки рассудку

Опасенья отогнать.

Пусть сорочьим словом он

Передаст, как снег лучится,

Пусть поможет убедиться,

Что у года нет времен

И хорош любой приют, —

Все ж, куда бы ей ни скрыться,

Опасенья оживут.

Под вечер в тающих холмах

Закат плывет, как золотой

Фанфарный звук, покоя прах

Бойцов, уснувших под землей,

Уходит солнца легион,

И тают темные холмы,

И до утра конец времен

И вечный мир средь вечной тьмы.

Они все десять безмятежных лет

Безмолвно друг у друга просят взгляда

И счастливы, что стены их — преграда

Меж ними и толпой житейских бед

И толпами людей вовне, что нет

В воспоминаньях их ни капли яда,

Но лишь покой и в довершенье лада —

Разумного молчания обет.

Им вместе б столько лет не протянуть,

Когда бы знать ей, что его морщины —

Другой, далекой женщины печать,

Иль если б он ей в душу мог взглянуть

И увидать далекий блеск мужчины,

Который ей бы мог принадлежать.

И вот ему пришлось в конце концов

Узнать, как неустойчивы и тленны

Его уюта крепостные стены

При натиске невидимых врагов;

Когда с подпольной злобы спал покров,

Он обнаружил вдруг, что перемены —

Как ни были малы и постепенны —

Чреваты разрушением основ.

Когда ж неведомо откуда в дверь

Его случайно отпертого дома,

Галдя, ввалились новые жильцы,

По буйству их он понял, что теперь

До собственного дожил он разгрома

И мир его присвоят подлецы.

Однажды ночью старый Ибен Флад

На полдороге между городком

И той забытой будкой на горе,

В которой был его последний дом,

Остановился, ибо не спешил,

И, сам себе ответив на вопрос,

Что любопытных нет ни впереди,

Ни сзади, церемонно произнес:

— Ах, мистер Флад; опять на убыль год

Идет среди желтеющих дубрав;

«Пернатые в пути», — сказал поэт, —

Так выпьем за пернатых! — И, подняв

Наполненную в лавочке бутыль,

Он сам себе под круглою луной

С поклоном отвечал: — Ах, мистер Флад,

Ну, разве за пернатых по одной.

В бесстрашных латах раненых надежд

Среди дороги, горд и одинок,

Он возвышался, как Роландов дух,

Вотще трубящий в молчаливый рог.

А снизу из темнеющих домов

Приветный, еле различимый хор

Былых друзей, ушедших навсегда,

Касался слуха и туманил взор.

Как мать свое уснувшее дитя,

С великим тщаньем, чтоб не разбудить,

Он опустил бутыль, держа в уме,

Что в жизни многое легко разбить;

Но, убедившись, что бутыль стоит

Потверже, чем иные на ногах,

Он отошел на несколько шагов

И гостя встретил словно бы в дверях:

— Ах, мистер Флад, пожалуйте ко мне,

Прошу! Давненько я не видел вас.

Который год уж минул с той поры,

Когда мы выпили в последний раз. —

Он указал рукою на бутыль

И дружески привел себя назад

И, соглашаясь, сипло прошептал:

— Ну как не выпить с вами, мистер Флад?

Благодарю. Ни капли больше, сэр.

Итак, «мы пьем за старые года». —

Ни капли больше пить его ему

Уговорить не стоило труда,

Поскольку, обнаружив над собой

Две полные луны, он вдруг запел,

И весь ночной серебряный пейзаж

Ему в ответ созвучно зазвенел:

— «За старые года»… — Но, захрипев,

Он оборвал торжественный зачин

И сокрушенно осмотрел бутыль,

Вздохнул и оказался вновь один.

Не много проку двигаться вперед,

И повернуть назад уже нельзя —

Чужие люди жили в тех домах,

Где отжили старинные друзья.

В краю, где вечно воют норд-норд-осты

И мерзнут ноги школьников зимой,

Смущен и зачарован тот герой,

Кто, впав в лирические перехлесты,

Безумные выкрикивает тосты

В чаду, где песни и вино рекой,

И страсть кипит, и, чтоб настал покой,

Мечтают черти, жалобны и просты.

Любовь здесь ноша с тяжестью креста,

А Страсть ведет, как думают, в болото;

На спицах вяжет в уголке Мечта,

А Совесть с милой миной доброхота

В качалке гладит первого кота,

Которого прикончила Забота.

Здесь зеленела до поры пшеница

И тень от ветра длинной шла волной,

А ныне мир по воле неземной

Послушно и неспешно золотится

Тем золотом, которое годится

Не для торговли, ибо сорт иной

И явлен, чтобы звучной тишиной

Все рассказать и не проговориться.

Сюда, где ярких дней — наперечет,

Сплошная яркость пробралась, как пламя,

Но золотом горит не горний свод,

А тысяча снопов под небесами,

И тысяча от нас вот-вот уйдет —

Волшебниц с золотыми волосами.

Мы мало верили словам

Людей о Джеймсе Уэзерелле.

Он, в общем, приглянулся нам,

И, в общем, мы его пригрели.

Но нечто выплыло на свет,

И он исчез без промедленья.

Писать об этом смысла нет,

Жалеть об этом — заблужденье.