Английская поэзия XIV–XX веков в современных русских переводах

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод; народ умирал.

Но у епископа милостью Неба

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон.

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи;

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело:

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон.

«Дожили мы до нежданного чуда:

Вынул епископ добро из-под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет», —

Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворён:

В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный

Думает: «Будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей».

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит:

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело:

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземный;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит:

«В Реинской башне спасусь» (говорит).

Башня из рейнских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням;

В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод,

Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,‎

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

Фаворитка отнюдь не была молода,

Но всегда Шарлеманю желанна:

Над Агатой, казалось, не властны года,

Для монарха она оставалась всегда

Полнокровна, юна и румяна.

Коль случалось расстаться — король тосковал,

Взор мечтой лишь о ней затуманя;

Он цепочку ее на камзол надевал, —

Страсть кипела, как в море бушующий вал,

В ослепленном уме Шарлеманя.

И блистательный граф, и старик часовой

И лакей, и придворный повеса,

И епископ, седою склонясь головой

Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой

Поскорей убиралась метресса.

Приключился недуг; под надзором врачей

В долгих муках она умирала;

Но не полнился скорбью рассудок ничей

Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей,

При печальном звучанье хорала.

Но король приказал: никаких похорон!

И, тревогу двора приумножа,

Он оставил дела, и державу, и трон,

Проводил дни и ночи в отчаяньи он,

Восседая у скорбного ложа.

Что ж он, до смерти так и пребудет при ней?

В королевстве пошли беспорядки,

То, глядишь, лангобарды седлают коней,

То арабские рати грозят с Пириней,

Но ему — не до воинской схватки.

Удалиться никто не спешил от двора.

Все тревожней следили, все зорче;

И решили священники и доктора:

Стал король — как ни жаль, но признаться пора —

Чародейскою жертвою порчи.

И епископ дождался, что выйдет король,

И ко гробу прокрался несмело,

Помолился, вступая в опасную роль, —

Хоть на все и решился задолго дотоль:

Приступил к изучению тела.

Был великой боязнью старик обуян,

Но едва ли не с первой попытки

Отыскать учиняющий зло талисман —

Он кольцо, испещренное вязью письмян

Обнаружил во рту фаворитки.

Восвояси прелат удалиться успел.

В замке сразу же сделалось чище:

Воротился монарх, и челом посветлел,

Мигом вспомнил про двор и про множество дел —

Ну, а гроб отослал на кладбище.

Вновь — веселье, и радость, и смех на пиру,

Всем тоскливые дни надоели;

И король, чтоб развеять былую хандру,

Приглашает вассалов придти ко двору —

Будут праздники в Экс-ля-Шапели.

Коль владыка велит — почему бы и нет?

И, к роскошному балу готовый,

Подчинился дворянства блистательный цвет,

И направились в Экс в вереницах карет

Молодые девицы и вдовы.

Ах, попасть на глаза королю — для любой

Представлялся неслыханный случай!

Меж красотками длился решительный бой:

Кто — окажется взыскан счастливой судьбой,

Кто — зальется слезою горючей.

Вот и вечер, и все собрались на балу:

И сердца вероятных избранниц

Пребывают заране в любовном пылу:

Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу:

Тот епископа просит на танец!

Зашептались бароны и дамы вразлад:

Не загадка, а крепкий орешек!

Лишь молитву прочел возмущенный прелат,

И немедленно прочь из дворцовых палат

Ускользнул, чтоб не слышать насмешек.

Лунный блик трепетал на озерной волне,

Шел священник, обижен и мрачен, —

Но король догонял, и кричал, как во сне:

«Мой епископ, прильни поскорее ко мне,

Этот час нам судьбой предназначен!

Мы с тобою на праздник направим стопы,

Насладимся весельем и смехом,

Или прочь от людской удалимся толпы,

И в чащобе, где нет ни единой тропы,

Предадимся любовным утехам!»

Вновь король угодил в колдовскую беду!

Где исток сих речей беспричинных?

Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду,

Жарко старцу лобзал и седую браду,

И дрожащие длани в морщинах.

«Мы великое счастье познаем сейчас!

Миг восторга, воистину чудный,

Нам ничто не преграда, ничто не указ,

О пойдем, о изведаем страстный экстаз,

В глубине этой рощи безлюдной!»

«Матерь Божья, — ужели спасения нет?

Чем я Господа Бога обидел?»

Так взмолился прелат, чтоб окончился бред,

И кольцо в письменах, роковой амулет,

Он на собственном пальце увидел.

Мигом вспомнил епископ о чарах кольца,

И, насколько позволила сила,

Он швырнул его в темную гладь озерца:

У монарха отхлынула кровь от лица —

Чернокнижная власть отступила.

Но воздвигнуть король повелел цитадель

Возле озера, видно, недаром:

Он живал там подолгу, — и помнят досель

О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель

Не сумел воспротивиться чарам.

Закончив летним вечерком

Чреду вседневных дел,

Дед Каспар не своем крыльце

На солнышке сидел;

Резвилась внучка рядом с ним,

А внук играл песком речным.

Сестра увидела, что брат

От речки мчится вскачь

И катит нечто пред собой,

Округлое, как мяч;

Предмет, округлый, словно мяч,

Он откопал и мчится вскачь.

Дед Каспар в руки взял предмет,

Вздохнул и молвил так:

«Знать, череп этот потерял

Какой-нибудь бедняк,

Сложивший голову свою

В победном, памятном бою.

В земле немало черепов

Покоится вокруг;

Частенько выгребает их

Из борозды мой плуг.

Ведь много тысяч полегло

В бою, прославленном зело!»

«Что ж там случилось? — молвил внук, —

Я, право, не пойму!»

И внучка, заглядевшись, ждет:

«Скажи мне — почему

Солдаты на полях войны

Друг друга убивать должны!»

«Поверг француза, — дед вскричал, —

Британец в той войне,

Но почему они дрались,

Отнюдь не ясно мне,

Хоть все твердят наперебой,

Что это был победный бой!

Отец мой жил вблизи реки,

В Бленхайме, в те года;

Солдаты дом его сожгли,

И он бежал тогда,

Бежал с ребенком и женой

Из нашей местности родной.

Округу всю огонь и меч

Очистили дотла,

А рожениц и малышей

Погибло без числа;

Но так кончается любой

Прославленный, победный бой.

Такого не было досель!

Струили, говорят,

Десятки тысяч мертвецов

Невыразимый смрад,

Но так кончается любой

Прославленный, победный бой!

И герцог Мальборо и принц

Евгений выше всех

Превознеслись!» — «Но этот бой —

Злодейство, страшный грех!» —

Сказала внучка. «Вовсе нет!

Он был победой» — молвил дед.

«Увенчан герцог за разгром

Несметных вражьих сил!»

«Чего ж хорошего они

Добились?» — внук спросил.

«Не знаю, мальчик; бог с тобой!

Но это был победный бой!»

Сиделке лекарь что-то шепнул.

Но хирург подслушать сумел;

В корчах и дрожи на скорбном ложе,

Он побелел как мел.

«Ведите, — воззвал он, — братьев моих

К страдальческому одру,

Священника и гробовщика,

Скорей! Вот-вот я умру!»

Священник явился и гробовщик,

Заслышав печальную весть;

Ученики хирурга вослед

Успели в спальню пролезть.

По одному, вдвоем и втроем

Входили, но прежде всех

Был Джозеф тут, первейший плут,

Скрывая лукавый смех.

Ужасной хулой разразился больной:

«Покуда я не издох,

О братья! К дьяволу, ради Творца,

Гоните этих пройдох!»

Нахмурясь, он с пеной у рта вопиял:

«Достанусь наверняка

Мерзавцу Джо, но, черт побери,

Пусть меня пощадит пока!»

Когда спровадили учеников,

Хирург в истоме обмяк,

На братьев он выпучил страшно глаза

И хрипло взмолился так:

«Я всякие трупы резал, кромсал

И буду наказан вдвойне.

О братья! Заботился я о родне,

Заботьтесь теперь обо мне!

Я делал свечи из жира детей,

Могильщиков брал под начал,

Засушивал печени и сердца,

Зародыши в спирт помещал.

Ученики мой труп расчленят,

Растащат мой жалкий скелет,

И мне, осквернителю стольких могил,

Покоя в собственной нет.

Для меня, мертвеца, не жалейте свинца,

Свезите в свинце на погост;

Проследите, чтоб я очутился в гробу,

Не надул бы мастер-прохвост!

И, в свинец мое бренное тело замкнув,

Запаяв на совесть металл,

В гроб особый, другой и весьма дорогой,

Погрузите, чтоб я не восстал.

Присмотри за покупкой, брат-гробовщик,

Чтоб в могиле обрел я покой;

В переулке святого Мартина купи,

В самой честной у нас мастерской.

В церкви брата пусть похоронят мой труп

И запрут ее на замок.

Пусть припрячут скорей ключи от дверей,

Чтобы вор проникнуть не мог.

Пусть на страже, в ризнице, три силача

До рассвета глаз не сомкнут.

Дайте каждому крепкого пива галлон

И бочонок джина за труд.

Дайте пули, порох и мушкетон,

Чтоб мой труп не унес гробокрад,

Дайте пять гиней тому из парней,

Кто вобьет в гробокрада заряд.

Три недели должно мой жалкий прах

Охранять, не жалея сил,

Чтоб пустил я дух и порядком протух

И покой в могиле вкусил!»

Тут упал больной на подушки спиной,

Взор померк в предвестье конца,

Грудь застыла вдруг и от смертных мук

Исказились черты лица.

Братья саваном облекли мертвеца,

Поместили тело в свинец,

И свинцовый гроб они взвесили, чтоб

Не обжулил мастер-подлец.

И, дотошно свинцовый гроб осмотрев,

Запаяв на совесть металл,

В гроб особый другой и весьма дорогой

Погрузили, чтоб труп не восстал.

В переулке святого Мартина они

Гроб особый приобрели,

В самой честной у нас мастерской городской,

Чтоб изделье взломать не могли.

В церкви брата они схоронили труп,

Безопасного места ища,

И могильщику, накрепко дверь заперев,

Не доверили вовсе ключа.

И три стража в ризнице поклялись

Охранять три недели подряд,

С мушкетонами ждать и промашки не дать,

Если ночью придет гробокрад.

Первой ночью могильщик, фонарь засветив,

Соблазнял гинеей плутов,

Намекнув им, что с этой золотою монетой

Мистер Джозеф расстаться готов.

Но их воля тверда, и невыгодна мзда,

И они в благородном пылу

К Вельзевулу ужо вместе с мистером Джо

Предложили убраться послу.

И всю ночь они пиво глотали и джин,

Одурев от хмельной суетни,

И немало историй о том и о сем

Рассказали друг другу они.

Но двумя гинеями ночью второй

Соблазнял могильщик плутов,

И шепнул напоследки: мол, эти монетки

Мистер Джозеф отдать готов.

Но их воля тверда, и мала эта мзда,

И можно содрать с лихвой;

И стражи сугубо, но менее грубо

Отказ подтвердили свой.

И всю ночь они пиво глотали и джин,

Одурев от хмельной суетни,

И немало историй о том и о сем

Рассказали друг другу они.

Третьей ночью могильщик пришел с фонарем,

Снова стражей взял в переплет;

Он шепнул им: «Смотри! Мистер Джозеф три

Золотые гинеи шлет!»

Трое стражей алчно скосили зрачки,

А монеты слепили, горя;

Драгоценный металл так маняще блистал

Под неверным лучом фонаря.

Стражам было невмочь отослать его прочь,

И они не противились впредь:

Хитрым глазом своим подмигнул он троим

И заставил монеты звенеть.

Сразу разум притих, и от совести их

Даже тень сохранилась навряд.

Шельмы знали давно, что в могилах темно

И покойники не говорят.

Мушкетоны, в которых были пули и порох,

На гинеи сменяли плуты:

За кувшином кувшин пили пиво и джин,

Веселясь до ночной поздноты.

Хоть от храма ключи брат-священник хранил,

Но могильщику все нипочем!

Он в двенадцать часов откинул засов,

Дверь открыв запасным ключом.

В храм проникли они, с ними Джо-негодяй;

Еле-еле чадил фитилек.

Церковь мрачной была, и зловещая мгла

Уходила под потолок.

И они киркой отвернули плиту,

Углубили спешно прокоп,

И лопатой сгребли комья сохлой земли,

Обнажив патентованный гроб.

Этот гроб особый разбили со злобой

И, прорезав толстый свинец,

Засмеялись при виде могильных пелен,

До останков дойдя наконец.

И, в награду могильщику саван отдав,

Проклиная трупный душок,

Тело вдвое согнули, нос в колени уткнули

И впихнули хирурга в мешок.

И пока выносили из церкви груз, —

Все четыре ярда пути,

Проклинали стражи смрад зловонной поклажи

И молили скорей унести.

Труп на клочья изрезали вкривь и вкось

Ученые господа,

Ну, а что с душою хирурга стряслось,

Не узнает никто никогда.

Королева Мария наследника ждет,

К ней сегодня судьба благосклонна:

Если мальчик родится — он в должный черед

Унаследует трон Арагона.

На коленях стояла она день и ночь,

Позабыла про сон и про отдых,

Всех Апостолов Божьих молила помочь,

Вспоможенья просила при родах.

Но сумела она распознать наперед

Толкованье таинственных знаков:

Лучше прочих имен королю подойдет

Благородное имя «Иаков».

Но апостолов много, понять мудрено —

Как избегнуть небесного гнева?

Из двенадцати главных имен лишь одно,

Как-то выбрать должна королева.

Впрочем, если ребенок родится на свет —

Разумеется, мужеска пола,

Пусть апостолы сами даруют ответ —

Как зовется наследник престола.

На коленях Мария стояла, моля,

Не тая упованья в секрете:

Пусть апостолы в том укрепят короля,

Без чего не рождаются дети!

Ибо знала, что муж ее страстью к труду

Наделен не особенно щедро;

О продлении рода увы, на беду

Только раз и подумал дон Педро.

Умоляющий зов королевы не молк,

И король снизошел до услуги,

Пусть хоть раз, но однако исполнил свой долг

Посетивши покои супруги.

О надежда, пребудь с королевой сейчас, —

Потому как с судьбой не поспорить:

Ибо стрелку свою королевский компас

К ней едва ли направит вдругорядь.

Но когда королева мальца родила,

Столь желанного всеми доселе —

Зазвенели священные колокола

Пламена над кострами взлетели.

И народ ликовал в эту ночь за окном,

Веселился на стогнах просторных:

Много бочек и с красным, и с белым вином

Было выпито многоведерных.

Но еще и наречь претендента на трон,

О Мария, ты нынче изволишь!

У апостолов целых двенадцать имен,

Дать же можно инфанту одно лишь.

В храм епископ принес за шандалом шандал,

В каждый вставил свечу восковую

Каждой имя апостола вежливо дал

И поклоном почтил таковую.

Вот расставлена белая дюжина свеч,

Но однако при этом заметим:

Недостаточно их именами наречь —

Полагается дать догореть им.

Но нельзя забывать, что свеча лишь одна

Носит имя святого патрона,

Дольше всех истлевая в соборе, она

Даст прозванье наследнику трона.

О подобных никто не мечтал торжествах:

Всех мирян упредили заране —

Что такого, как нынче, обряда в церквах

Не видали вовек христиане.

Мастера для услады монарших очей

Дорогих не жалели металлов

Чтобы гордо воздвигнуть двенадцать свечей

На двенадцать чеканных шандалов.

Клир блистает одеждами службы святой

Нынче праздник неслыханный выпал:

Каждый в столе, в тунике, иль в ризе простой,

И на каждом — священный манипул.

Крест латинский горит над резьбой алтаря,

Всех на свете надежней подспорий,

А под ним, благодать христианам даря,

Драгоценный стоит остенсорий.

Появился епископ в одежде такой

Что подобной не сыщешь на свете:

Королева узоры монаршей рукой

Лично вышила на мантилетте.

В платье лучшем, явившись заране во храм,

С неизменным покорством во взоре

Пребывало немало сиятельных дам,

Преклонивших колени в притворе.

Рядом с ними — да кто б их сумел не узнать? —

Облаченные в ризы и латы

Благородные графы, различная знать;

Капелланы, монахи, прелаты.

Королева хворала, но помнила цель:

Есть один лишь ответ на вопросы!

Так что верные слуги ее и постель

Принесли в главный храм Сарагосы.

Но тревогой Мария терзалась сейчас,

Что судьба уготовит причуду,

Что свечою последней небесный приказ

Назовет ей Святого Иуду.

В чем-то, видно, была королева права,

Страх ее был не слишком напрасен:

Пусть апостолов правильных — все-таки два,

Но один-то бесспорно опасен.

Королева молитву всечасно творит,

Жребий горький заране оплакав:

Пусть Иакова Старшего свечка сгорит:

Ей сгодится и Младший Иаков!

Начал мессу епископ без лишних речей,

Королевских не ведая страхов:

Ведь ему в зажиганьи высоких свечей

Сослужали двенадцать монахов.

И толпу сей же час тишина облегла,

На терпение всех обрекая:

Ведь покуда свеча прогорает дотла,

Вся страна лишь гадает — какая.

Первой свечка сгорела Святого Петра,

Сразу следом — черед Иоанна,

Вот пришла и Святого Матфия пора,

И Матфея, сколь это ни странно.

Следом мощный Андрей в одночасье погиб,

Мы представить того не сумеем,

Как дымком испарился Апостол Филипп

За Апостолом Варфоломеем.

Свечка Симона быстро сгорела весьма,

Чтоб число претендентов умерить,

Ну, а следом, понятно — Апостол Фома:

В это, в общем-то, просто поверить.

Далеко за кошмаром не надо ходить,

Королеве становится худо:

Три огарка во храме остались чадить:

Два Иакова, третий — Иуда.

Счастья миг для Марии ужасно далек,

Страх бурлит в королевском сердечке:

Ибо видит она, как погас фитилек

У Иакова Младшего свечки.

Собирается сумрак во храме густой,

От свечей — в четверть дюйма полоска,

Да еще — как ни горько — Иаков Святой

Весь покрылся натеками воска!

И привстала Мария, стеня и моля,

Сил малейших не чувствуя в теле:

«Я Иудой назвать не могу короля!» —

Закричала она из постели.

«Так назвать я его не могу, пожалей!

Это ведают все христиане:

Ни единый Иуда среди королей

Не был назван в крещении ране!»

Юный принц оказался настоль же удал,

Приключилась серьезная драма:

В колыбели младенец устроил скандал

Посреди благолепного храма.

В вышних голос Марии вниманье привлек

Вот он, час, уготованный чуду!

Сквозь окно к алтарю прилетел мотылек

И обхлопал Святого Иуду!

О Иаков Старшой, ты святой добродей,

Ты упал, но фитиль еще светел —

А тем временем вспыхнул Иуда Фаддей

И на все на вопросы ответил.

Темным воском сгоревшие крылья облёк

Мотылек, погибая во благо,

Где Иуда сиял — там лежит уголёк,

Но пылает великий Сант-Яго!

Королеву судить за восторги грешно,

Есть у сына отныне защита:

Ибо принцу в крещении было дано

Арагонское имя Хаймито!

Я хвалы тебе ныне всемерные шлю,

Арагонских побед вдохновитель!

Если имя Сант-Яго дано королю —

Да прославится Хайме Воитель!

Бог сопутствует воину в деле святом,

Совершаемом честно и прямо;

Будет ныне покорно лежать под Крестом

Перевернутый символ ислама!

Он захватит Валенсию твердой рукой,

Кинет мавров к подножию трона,

И Майорку займет средь пучины морской:

Приумножит надел Арагона!

Богоматерь, сойди в Сарагосский собор,

Кинь сиянье на древние стены, —

Славься ныне и присно Сид Кампеадор,

Муж прославленной доньи Химены!

Схвачен Рупрехт-разбойник, каналья и плут, —

В славном Кёльне, и скорым был суд,

Приговор оглашен, от петли не спасут

Бедолагу ни фарт, ни сноровка,

Ждут его два столба да веревка.

От возмездья за мзду все одно — не уйти,

Но заверил монах — есть иные пути,

Откуплю, — и обет не нарушу, —

Отмолю многогрешную душу.

Вторит братия хором, мол, это почет

Чистоганом Всевышнему дать под расчет, —

И добро твое будет на месте, —

А уж мы отпоем честь по чести!

За тебя все святые мольбу вознесут,

Чьи нетленные мощи покоятся тут,

Коли щедры твои воздаянья

На их нужды и благодеянья.

На Волхвов уповай, — молвят, руки воздев, —

На одиннадцать тысяч умученных дев,

Кёльн — хранитель священного праха,

И душа не изведает страха!

И обитель монашья помянет добром

Удальца, искупившего грех серебром,

Нас вниманьем своим не обидишь, —

Невредим, из Чистилища выйдешь.

Там бушует огонь — вавилонского злей,

Не щадит ни безродных он, ни королей,

Попечением рати Господней

Ты не тронут придешь к преисподней.

Будет все по-людски, — отдавая концы,

Уследишь, как читали святые отцы

Из Писанья, как в колокол били,

Как веревку украдкой кропили.

Но негоже предать твое тело земле,

Будет Рупрехт-разбойник болтаться в петле,

Чтоб прохожие, днем или ночью,

В том могли убедиться воочью.

В Дюссельдорфе, равно как и в рейнском краю

Лицезреть перекладину смогут твою,

Юг, и север, и запад равнинный

Насладятся приметной картиной.

Будет виселица отовсюду видна,

И для взора любого отрадна она:

Имя Рупрехта долгие годы

Означало беду и невзгоды.

К месту казни монахи явились чуть свет,

Дабы выполнить Рупрехту данный обет.

И с почтеньем, отнюдь не с проклятьем,

Совершилась расправа над татем.

В кандалах его вздернули, и поделом!

Но водой окропили, пропели псалом,

Умилялась вся братия долго

Исполненью последнего долга.

На закате толпа разбрелась по домам,

Возвратились зеваки к обычным делам,

Лишь, неверным охваченный светом,

Рупрехт темным висел силуэтом.

Любопытный порой озирался назад,

Дабы бросить на жертву решительный взгляд.

Но с восходом народ изумился:

Из петли Рупрехт-висельник смылся.

Нынче в Кельне иная царит суета

Озадаченный люд не поймет ни черта.

Нет висевшего головореза,

И куда подевались железа,

Лишь удавка цела, без надреза.

— Чудеса, мы таких не видали пройдох!

Ведь болтался в петле он, покуда не сдох!

И весь день провисел, как колода,

На глазах у честного народа.

И палач говорил, — мол, на то я и кат,

Чтобы службу исполнить свою в аккурат.

Я всю душу вложил, без боязни

В совершение праведной казни.

И соседи, и кровная даже родня

Убоялись бы, совесть грехом бременя,

Выкрасть Рупрехта бренные кости

Да еще схоронить на погосте.

Или был нечестивец по чести казнен,

И поэтому чуда сподобился он?

Или здравствует он и поныне?

Или прах его подле святыни?

Если впрямь в освященной земле его прах,

Диво дивное в наших случится краях;

Если жив — посвятит себя Богу,

На блаженную встанет дорогу,

Устремляясь к святому чертогу.

Без сомненья, чудесное просит чудес.

Отошедший столь дивно — достигнет небес!

Люд гадал, помирая со смеху, —

Кто устроил такую потеху?

Неужели Волхвы, Кёльна гордость и честь,

Осужденному славную подали весть?

Или девы Урсулы блаженной,

Те, что в кельнской земле погребенны,

Вняли мнихов молитве смиренной?

Утверждали одни — Короли мол, Цари

Волхвовали о нем от зари до зари,

А другие твердили — Урсула,

Видно, в сердце его помянула.

А кому-то казалось, что славный исход

Явлен был издалече, с прирейнских широт,

Ибо Рупрехт рожденьем оттуда, —

Из-за Рейна ниспослано чудо.

Но тогда Дюссельдорфу — почет и хвала?

Страстотерпцами вчуже вершатся дела?

Значит, Кёльн чудесам не причастен,

И над дивом кудесник не властен, —

Кто ж останется тут безучастен!

Возроптали монахи от оных докук,

Ибо чудо почли делом собственных рук,

Это всяк подтвердит без натуги,

Не такое творилось в округе

Кто посмел умалять их заслуги!

Пересуды о том не смолкали семь дней,

Горожане судачили все мудреней,

Вдруг застыли, не молвя ни слова:

Рупрехт в петле болтается снова!

Горожане глазеть повалили гурьбой,

Это Рупрехт, галдели они вразнобой,

Труп как труп, не подобен фантому,

Но свеженек, не сгнил по-земному,

Знать, заклятью подвержен дурному.

Как же так, — пронеслось над притихшей толпой, —

Был казнен в башмаках он, а я не слепой!

Поползли по толпе разговоры:

К башмакам приторочены шпоры!

Значит, Рупрехта где-то носило верхом,

После смерти скакал, одержимый грехом!

Этой вести народ поневоле

Удивлялся все боле и боле.

Рупрехт не был в жокейский наряд облачен,

В день, когда так исчез неожиданно он!

Вот и нынче в цепях, чин по чину,

Видно, тайна скрывает кончину.

Может, зря нам твердили святые отцы,

Что столь праведно Рупрехт откинул концы?

Может, чудо устроили не чернецы?

Стал от ужаса воздух кромешен:

Не иначе, здесь дьявол замешан.

Был нам Рупрехт проклятьем, — шептался народ, —

Нет, повешенный — проклят, лукавый не врет!

Окаянный стращал всю округу,

С мертвяком — сам помрешь с перепугу.

Спятишь, даже представив того скакуна,

И того, кто решился ступить в стремена.

Труп, на адской гарцующий кляче, —

Вся земля содрогнулась бы в плаче!

Надо в землю поглубже его закопать,

Камнем рожу прижать, пусть не шастает тать.

Препожалуют к нам экзорцисты,

Дабы сгинул навеки нечистый.

Впрочем, те, кто в познаниях был искушен,

Говорили, — могила — дрянной ухорон.

Одержимому силою ада

Гроб — не крепость, земля — не преграда,

Коль захочет — пойдет, куда надо.

Здесь, в святая святых трех библейских царей,

Отродясь не знавала земля упырей.

Рупрехт хуже вампира-злодея.

Экзорцисты — пустая затея!

Лишь огнем можно чертову выжечь алчбу,

Прах сожженный не будет вертеться в гробу,

Не посмеет идти на подначки

И устраивать адские скачки.

Но твердили иные, — а как же секрет?

Кто на тайну прольет очистительный свет?

Надо бдеть в этом месте мистичном!

Пособившую в зле неприличном, —

Ведьму надо ущучить с поличным.

Ибо как же без ведьмы в таких-то делах,

Это каждый поймет, невзирая на страх.

Раз такая случилась оказия,

Мы узнаем про все безобразия!

Так в догадках и спорах томился народ,

Но не двинулось дело ни взад, ни вперед.

О чудовищном столь произволе

В славном Кельне не знали дотоле!

Был известен в округе весьма Питер Сной,

Жил в окрестности Кёльна он с сыном, с женой.

И пока всех терзала забота,

Он вошел в городские ворота.

И пустился на поиски духовника,

Ибо тяжесть на сердце была велика.

Старый Кейф удивился изрядно,

Видно, с Питером что-то неладно.

Но узнав, что покаяться Питер решил,

Кейф вскричал: «Да когда ж это ты нагрешил?

О котором поведаешь деле?

Ты ведь был здесь на прошлой неделе».

Ты же чист перед Богом и перед людьми,

Ибо кроток, смиренен и честен вельми.

Будь вся паства столь твердого нрава,

Небу стал бы угоден я, право!

Раньше с легкостью каялся Питер в грехах,

Нынче в недоуменьи терялся монах.

Питер мямлил, и экал, и мекал.

Старый Кейф ничего не кумекал.

Только странным казался святому Отцу

Страх, по честному столь пробежавший лицу.

Прегрешенье, вестимо, поболе,

Чем монах заподозрил дотоле.

Питер с Рупрехтом в деле повязан одном,

Значит, Питер повинен в том деле дрянном!

Да минует нас грех чародейства,

Нет страшнее на свете злодейства.

Питер Сной ухмыльнулся, глаза опустив,

Он смущен был и хмур, но отнюдь не строптив, —

И с усмешкой взглянул на монаха,

Удрученно, хотя и без страха.

«Проживаю полвека я здесь, Питер Сной,

И у Церкви забот не бывало со мной.

Я исправный вполне прихожанин,

И с тобой разговор безобманен.

Даже дьявол, случись обоколь, не дай Бог,

Уличить меня в страшном грехе бы не смог!

Да и в ереси, думаю, тоже.

И посмей он — злодея устрожу,

Просто плюну в поганую рожу».

Тон подобный был Кейфу отраден и мил, —

Питер к Дьяволу явно не благоволил,

Ярость Питера старцу по нраву,

Радость в сердце за эту расправу, —

Словно выпили оба по чарке вина.

Чтобы боле на ум не пришел Сатана,

Сной добавил: «Я тайну раскрою,

Этим совесть свою успокою».

Ты же знаешь, я мирный вполне человек

Ни в раздоры, ни в ссоры не лезу вовек.

Получилось на деле другое,

Но намеренье было — благое!

Сам ты можешь разделать меня под орех.

Но прошу, отпусти мне неведенья грех,

Это будет спокойней и лучше для всех,

К новым бедам ведет промедленье,

Разрешить надо недоуменье.

Я поведаю все тебе как на духу,

Восприми как угодно сию чепуху,

Не вреди только сыну и мне, лопуху.

Мы дурного отнюдь не хотели,

Мы о благе всеобщем радели.

Я и сын мой возлюбленный, Пит Питерсон,

Возвращались, луною сиял небосклон,

И не лезли ни сын мой, ни я на рожон.

Это было в ту ночь после казни,

Мы катили себе без боязни.

Мимо виселицы проезжал наш фургон,

Мы расслышали стон, долетавший вдогон.

Сын и я помертвели от жути,

Но решили дознаться до сути.

Кто-то явно стонал, но не призрак, не дух.

И промолвил мой сын тут решительно, вслух:

«Это Рупрехт, прости меня, Боже,

Он не умер сегодня, похоже».

Так и есть, этот плут оказался живой, —

В том поклясться могу я своей головой!

Ибо из-за цепей и колодок

Был подвешен он за подбородок!

Оказалась веревка не в меру длинна,

В чем видна палача-неумехи вина.

Как посмели сего бракодела

Посылать на серьезное дело!

И покуда зеваки шумели кругом,

Рупрехт в петле болтался недвижным бревном.

Но закончилась эта морока,

И бедняга без всякого прока

Под луною стонал одиноко.

Мы в гостях засиделись в тот день допоздна,

На крестинах — как можно не выпить вина!

Были мы веселы, бестревожны, —

Разве капельку неосторожны.

Не по-божески мимо проехать тогда,

Коли с ближним твоим приключилась беда.

Пусть разбойник и был многогрешен,

Но… того…он же недоповешен!

Милосердно из петли его извлекли.

Ведь о славной кончине легенды пошли!

А чудесное это спасенье

Словно знаменье и наставленье.

Потому мы вдвоем, я и Пит Питерсон,

Втихаря положили беднягу в фургон,

Дома цепи заботливо сняли,

Чтобы нам ни на что не пеняли.

Знала тайну одна только Элит, жена,

Добродетельна и не болтлива она.

Не хвалясь, я мужчина изрядный,

Доверяю жене безоглядно.

Элит-умница лучший могла дать совет,

С ней и с сыном, втроем, мы хранили секрет.

Рупрехт пообещал, что исполнит завет!

Мы уверены были всецело,

Что благое содеяли дело!

Представляешь, как мы потешались тайком

Над молвою, что Рупрехт святыми влеком!

Что Волхвы помогали бедняге

В таковой уцелеть передряге.

Что святая Урсула и тысячи дев

За бандюгу молили, ладони воздев.

И волхвам, и святой, право слово,

Дел хватало без черта кривого.

Стоя в гуще зевак, я и Пит Питерсон,

Зубоскалили, можно сказать, в унисон,

Ибо знали секрет и держали фасон.

Мы народ дураками считали,

Впрочем, сами от них не отстали.

Отче Кейф, но когда рассказал я жене

Что народ говорит, та ответила мне,

Мол, те люди разумны бесспорно,

И восторг ее был непритворный.

«Уповал же разбойник на помощь святых!

И по вере пришло воздаянье от них.

Кто так ловко веревку накинул,

Кто столь славно кончину отринул?

Здесь никак не могло обойтись без чудес,

Это ж ясно, что помощь явилась с небес!

Вас же с Питом вело провиденье,

За усердное ваше раденье.

Благодарно и с трепетом должно понять,

Что нам выпало в чуде участье принять!

Три Волхва и Святые хранители, —

Столь нечаянные покровители!

Вот какая троим нам оказана честь —

Мы должны этот факт непреложно учесть,

Подозреньями душу свою не бесчесть».

Отче, так рассудила супруга,

Убедив в том и Сноя-супруга.

Святый Боже, как мог на святых я грешить, —

Что злодея мешали они порешить!

Коль висел бы он прочно, не худо, —

Тут святые явили бы чудо!

Тот, кто недоповешен, валяй, доповесь,

А иначе, палач, для чего же ты здесь,

Справь работу, — лишь только потом куролесь!

От повторного к петле визита

Ты меня бы избавил и Пита!

Кейф, мы Рупрехту пищу давали и кров,

Наконец-то откормлен он стал и здоров.

И, его отпуская из дома,

Знал я — жизнь его свыше ведома.

Не свершивши добра, не обрящешь и зла.

Так не мыслю, но скверные вышли дела:

Лиходею — и казнь не наука,

Да и петля ему — не порука.

Отче Кейф, как настала вчерашняя ночь,

Разбрелись мы по спальням с домашними прочь.

Рупрехт вывел из стойла лошадку,

Он и упряжь добавил вприкладку.

Но ворочалась Элит, не в силах уснуть,

Догадалась, что лошадь хотят умыкнуть.

Разбудила меня, растолкала,

И понудила сцапать нахала!

Моя славная Элит смекнула, меж тем,

Кто кобылу увел, и куда, и зачем.

Не успели курнуть мы, — по тропам

Кони рысью неслись и галопом.

Уверяю, что был это вовсе не сон, —

Как скакали мы, я и мой Пит Питерсон!

Без луны же окрестность безвидна.

Участь наша была незавидна.

Но мы знали округу, считай, назубок,

И нагнали мерзавца, проделав рывок,

Чуть ножом не был я отоварен!

Рассуди, отче Кейф, сколь коварен

Тот, кто должен быть мне благодарен!

Мы скрутили его, мы связали его, —

Все же были вдвоем супротив одного!

Удалось обратать нам детину, —

Мне и Питеру, славному сыну.

Мы опутали вора с макушки до пят,

Чтобы сверзиться подлый не смог супостат.

Оказалось веревок в достатке.

Приторочили вора к лошадке.

«Пит, с тобой мы нарушили Божий закон:

Ведь укравший спасения будет лишен.

Пусть возьмут нас с тобою под стражу,

Но должны возвратить мы покражу».

На бандюгу надели его кандалы,

Дабы не было нам за чужое хулы.

Как мы к виселице торопились,

Ведь на важное дело стремились:

Нам не надо, чтоб люди глумились.

Как и давеча, петля висела, цела,

Мы веревку отмеряли, что за дела!

Что палач недоделал почином,

Было кончено махом единым

Мной и Питером, доблестным сыном!

Уймите хватку! Вечно ль насыщать

Утробы жадных грифов мясом рабьим?

Доколь к пирам акульим или крабьим

Их, чернокожих, кормом посылать?

Уймите хватку! Или правит бес

Рукою мясника? Там брызжет кровью

Фонтан гееннской Славы до небес,

И гордый лавр, слезой омытый вдовьей,

Обвил корону! Подними копьё!

И пусть в порывах гибельного шквала

Пойдет ко дну суденышко твоё;

Дыханьем златоязвенным призвала

Коммерция вас, выродки страны,

Делить добычу с Демоном Войны!

Зачем ты рвешь власы, терзаешь грудь,

Глухому морю что̀ вопишь напрасно?

И ветер ласков, и на небе ясно,

Корабль груженый устремился в путь;

Матросы — слышишь? — песню завели.

Как небеса мириться с тем согласны?

А ты глазами, что от боли красны,

Всё ищешь парус; он исчез вдали.

Пускай везут отчаянье они,

Немилосердны люди по натуре!

Вдова, ты у могилы отдохни;

Быть может, вопреки уснувшей буре

Господь их судно захлестнет волной

И даст рабам Свободу и Покой.

Плетётся еле! И обильный пот

Со смуглых скул; его хватает сразу

Рука тирана, по чьему приказу

Он, изнуренный, трудится как скот.

Жжет злое солнце, и Довольство мечет

В него свои лучи; он пал, хрипя,

Спокойно смотрят небеса, терпя,

Когда торгаш ту плетку, что калечит,

Взнесет над ним. Злодей, о, кто бы ни был!

Ты пьешь людскую кровь, предвидя прибыль!

О Господи, спасибо и на том,

Что в пламени негодованья тонет

Лицо мое, как только под хлыстом

В безмолвном горе черный брат застонет!

Наемный изверг в безмятежных снах,

И Правосудье с ним! Раб чернокожий,

Забывшийся на тростниковом ложе,

Как будто дома — но встает в слезах.

Хоть, несмотря на все мученья, днем

Под плетью ни слезы он не проронит,

Один оставшись, горько ночью стонет,

Как вспомнит, что на берегу родном

Ночную песнь заводят негры в долах;

На Конго праздник, но его любовь

Стоит у двери, сторонясь веселых,

Грустит она и молча хмурит бровь,

Затем уйдет в раздумиях тяжелых

Скорбеть о том, кто не придет к ней вновь.

Грядет ли раб с Возмездия мечом?

Вонзит ли в господина со всей мочи,

Став своего тирана палачом?

И кто осудит? Вдруг, во мраке ночи,

Терзающая память воскресит

Картины прошлого, леса и воды,

Отраду дружбы, родины, свободы,

Всё, что утратил; после погрузит

В безумье душу, уж к нему приходит

Свободы Тень, с улыбкою она

Покажет раны рабства и, бледна,

Гремя цепями, долу взор низводит.

И раб уже не рая слышит зов,

А жаждет мести, он на смерть готов.

Высоко вздернут обнаженный раб,

Небесных птиц ему собой кормить!

Очнулся от ожогов солнца, слаб,

А палачам лишь кровь людскую пить.

Не стонет; если ж гриф его клюет,

Он вздрогнет; так смотрите же, уроды,

Кем вырван он из мира и свободы,

И также вы, кто право и расчет

Так ловко взвесил: за чертой могильной

Есть мир иной! Пора к уму воззвать,

Чтоб не было законным — убивать

Для человечества, чтоб раб бессильный

Не обличил пред Господом самим

Деянья ваши гласом громовым[53].