Без исхода

XI

В полуверсте от Грязнополья, на высоком, обрывистом берегу реки Быстрой, стоит небольшой каменный двухэтажный дом; он блестит новизной и, как видно, не без умысла построен вдали от людных улиц, чтобы обитатели его не могли стесняться либо неприятным соседством, либо уличными сценами. Особняк этот предназначался для помещения одной семьи; строитель, казалось, имел в виду устроить себе, на манер богатых англичан, уютное гнездо и более всего заботился о комфорте и удобствах; все было изящно, прочно и просто в этом доме.

И с виду особняк этот казался каким-то заезжим иностранцем пред грязнопольскими домами; выкрашен он дико-серой краской, везде чугун и камень, деревянные поделки — красного дерева; на окнах жалюзи и маркизы; у подъезда ни тигров, ни львов, ни швейцара: небольшие красного дерева двери заперты наглухо, и вместо тяжелой медной ручки на них блестит беленькая пуговка от электрического звонка; посредине — маленькая фарфоровая дощечка, на которой четкими буквами (не крупно, но и не мелко) вырезано имя хозяина этого уютного дома по-русски и по-французски: вверху — Н. И. Стрекалов, а внизу — N. Strekaloff; на фронтоне никаких эмблем и гербов; над воротами никакой надписи, — словом, ничего лишнего, затейливого, рассчитанного на эффект. Небольшой двор, выложенный цокольным камнем, тоже сиял чистотой и порядком, редкими в русских дворах; конюшни были не хуже иной гостиной, а людские службы à part[14], помещавшиеся в порядочном расстоянии от барского дома, глядели крайне опрятно. Двор был окружен каменною стеной, и калитка в ней (соединявшаяся с домом крытой галереей, уставленной цветами) вела прямо в большой сад, раскинувшийся на берегу реки.

Сад, как и дом и двор, обличал аккуратного хозяина: дорожки везде расчищены и посыпаны красным песком, клумбы расположены симметрично, а деревья подстрижены; на небольшой лужайке была устроена гимнастика: столбы, лестницы, гигантские шаги, а две красивые беседки, приютившиеся в зелени, назначались для отдыха; в одной из них, поставленной перед самой стеной, стояла американская качалка и токарный станок. По всему чувствовалось, что хозяин этих уютных мест совсем не заботился о красивых видах, иначе он непременно перенес бы беседку на самый край сада, на высокий, крутой берег Быстрой, так как с обрыва открывался красивый вид; внизу шумела Быстрая, впереди синел лес, вправо зеленели поля и луга и терялись, сливаясь с неясными очертаниями высокой горы.

Утро давно стояло над рекой, и жизнь на ней давно шумела, особливо на мосту, где мужицкие лошади с трудом подымали на крутой подъем взъезда тяжелые возы и, останавливаясь, протестовали против непосильной тяжести. Мужики сердились, кричали и ругались, и словно гул какой висел над рекой с той стороны.

Молча и точно свысока поглядывал каменный дом на мелкие людские заботипжи. Каменный дом еще спал, и ничто не могло обеспокоить сна его обитателей. Казалось, до него не долетал грохот жизни снизу, а если и долетал, то не мог пробраться сквозь толстые стены, тяжелые драпри, мягкие ковры и потревожить сна. Недаром же хозяин построил свой особняк за чертою города и недаром же вымостил довольно порядочное расстояние перед домом торцовой мостовой.

Ровно в девять часов (ни минутой позже) к подъезду подкатили дрожки, и ровно в девять часов (ни минутой раньше) из дверей вышел Николай Николаевич Стрекалов и поехал на завод, по направлению к реке. С отъездом хозяина скоро проснулась и хозяйка, и на дворе началось движение. Рыжий лакей медленно проходил из людской к дому, меланхолически потирая очень большой нос и бакенбарды рыже-огненного цвета; из дома выбежала востроглазая брюнетка-горничная и, остановив лакея посреди двора, сказала:

— Скорей, Филат, чай накрывайте: сейчас встает.

Филат не тотчас ответил: он сперва потер бакенбарды и любовно взглянул на Фиону своими добрыми, голубыми глазами.

— Успеем еще!

— То-то успеете! Барыня, сами знаете, вас не очень-то обожает, а вы копаетесь; видно, баки свои прекрасные все расчесываете?

— А я, Фиона Андреевна, — нимало не обижаясь на иронический тон горничной, отвечал Филат, — опять сегодня сон видел, будто вы…

— Нечего, нечего; — засмеялась брюнетка, — сны рассказывать! Я вам раз сказала! Идите-ка лучше скорей, а то Арина Петровна жалованье ваше порастрясет!.. Туда же со страстью, рыжий черт! — тихо прибавила Фиона, надув губки.

Филат собирался было ответить, что ему на нелюбовь барыни начихать и что Арина Петровна ему не страшна, только бы она, Фиона, взглянула на него ласковее, но пока он собирался и тер свои бакенбарды, точно они были источником его вдохновения, бойкая горничная успела юркнуть в коридор и скрыться в комнатах, так что приготовленная речь замерла на Филатовых губах. Он махнул рукой, молча пошел в комнаты и стал накрывать на стол, бережно расставляя чайную посуду, о которой он теперь думал меньше обыкновенного; его мысли вертелись около Фионы. Затем Филат турнул к дьяволу почему-то набежавшего на мысль колосовского камердинера Гришу и чуть не разбил дорогую фарфоровую чашку; тогда он снова обратил все свое внимание на посуду, вспомнил, что нынче месячный расчет, и поморщился. «Позавчера хрусталю разбил — пожалуй, опять будет вычет!»

Тут Филат решительно положил: еще раз начистоту объясниться с Фионой, и если она не даст слова выйти за него замуж («Чем я не муж?» — пробежало у него в голове, когда он взглянул на себя в зеркало и, вероятно, был единственным человеком, оставшимся довольным своей физиономиею, то уйти из этого дома, где все на строгостях да на «книжках» (Филат не любил эти «книжки») и где он сильно полюбил, на свою беду, «этого дьявола — Фиону».

В это самое время, за несколько комнат от столовой, решалась судьба Филатова месячного жалованья.

В изящно убранном дамском кабинете, где все было безукоризненно чисто и мило, за маленьким письменным столом сидела Настасья Дмитриевна Стрекалова и пересматривала расчетные книжки. На вид ей казалось лет тридцать пять; она сохраняла следы замечательной красоты и, поддерживая ее разными средствами, смотрела еще очень красивой женщиной. Высокий лоб, серые, строгие стальные глаза, сжатые тонкие губы и выражение какого-то сдержанного, холодного довольства — вот ее наружный портрет. От этой стройной, изящной фигуры в белом пеньюаре, обшитом брюсселями, веяло строгой добродетелью и холодом, точно эта женщина была ходячим олицетворением долга, созданная природой нарочно для того, чтобы своей непорочной, добродетельной особой колоть глаза слабому и порочному человеку; она вся, казалось, вся насквозь была пропитана сознанием собственного превосходства и безукоризненности и напоминала собой те замечательные своей красотой и бесстрастностью женские лица, на которых, как на мраморе, застыла строгая улыбка, объясняющая всем и каждому: «Я исполняю свой долг безупречно; я верная жена, добродетельная мать и аккуратная хозяйка!»

В таких женщин часто влюбляются, но редко любят. В двадцать лет они целомудренные красавицы девушки; в тридцать — роскошные красавицы жены; в пятьдесят — непременно ханжи со строгими правильными лицами и с неумолимым приговором на устах ко всему, что спотыкается, ошибается и падает.

В некотором отдалении от Настасьи Дмитриевны, сзади, почтительно стояла пожилая женщина в темном коричневом платье, с худеньким, сморщенным лицом, на котором правый глаз служил дьяволу, а левый — богу. Лукавая на вид, с лисьим взором и кошачьими манерами, Арина Петровна имела репутацию верной и неподкупной слуги и, в деле домашнего управления, была правой рукой Настасьи Дмитриевны; она ключница, имеет отдельную комнату и ест с господского стола. Арина Петровна — девица, и так как девица престарелая, то очень нравственна, строга и исправно блюдет нравственность прислуги в стрекаловском доме; открывать интриги — ее любимое занятие, ловить в проступках — приятное развлечение; она пользуется расположением Настасьи Дмитриевны, ее терпит сам Стрекалов, ее не любят гувернеры и гувернантки и ненавидит вся прислуга.

— Ну, а Филат что? — спрашивала Настасья Дмитриевна, подняв глаза и уставив белый, выхоленный, с розовым миндалеобразным ногтем палец на цифру двадцать, поставленную против имени Филата в расчетной книжке.

— Что же я смею сказать, барыня, про своего же брата? Кажется, ничего себе! — отвечала Арина Петровна, не без умысла подавив вздох.

— Ленив он очень, Арина, и посуду часто бьет!

— Это уж что и говорить!.. Вот позавчера — я и забыла, по старости, доложить вам — хрустальную вазу из-под варенья разбил. Им что: думают — господское, бей!

Настасья Дмитриевна молча написала против имени Филата очень изящным, красивым английским почерком: «Штраф по третьему разряду».

— А поведение как? Пьет?

— Не заметно, кажется, не заметно, барыня! — тихо прошипела Арина Петровна. — Вот только… — замялась старая лисица.

— Что? — подняла медленно на нее глаза Настасья Дмитриевна.

— Уж я и не знаю, следует ли вам докладывать, матушка Настасья Дмитриевна; конечно, он это больше от баловства… Вчерась, — проговорила Арина Петровна, понизив голос, — две рюмки хереса из бутылки, убирая со стола, выпил!..

— То есть у-к-р-а-л? — отчеканила Стрекалова.

— Видно, лукавый попутал! Убирал он со стола, да и налил себе две рюмки до краешков, выпил и облизался. Я из буфетной заметила и срамить его стала, а он на меня же напустился и заурчал под свой длинный нос: «Ну что ж, говорит, жальтесь, на то вы шпионка!» Обидел меня за то, что я барское добро расхищать не даю! — прибавила Арина Петровна, вытирая платком маленькие глаза, покрывшиеся влагой.

Настасья Дмитриевна вздохнула, не без соболезнования покачала своей красивой толовой, шепнула: «Кажется, мог бы не воровать?!» — и поставила в книжке крестик.

Тут следует заметить, что в администрации домашнего управления стрекаловского дома постановка креста означала первое предостережение; после трех таких крестов или предостережений прислуга увольнялась из стрекаловского дома, и о каждом кресте прислуге сообщалось через Арину Петровну. Кресты ставились за важные проступки; за менее важные налагались штрафы, которые были нескольких разрядов: в три рубля, в два, один рубль и в семьдесят пять и пятьдесят копеек; иногда — впрочем, чрезвычайно редко — налагались двойные штрафы.

Нечего и говорить, что стрекаловская прислуга не особенно одобряла подобный порядок устрашения, но она получала большое жалованье (втрое против того, что платили обыкновенно в Грязнополье) и шла в этот дом, рассчитывая как-нибудь не проштрафиться и получить жалованье если и не сполна (такой мечты никто не питал!), то хоть за малым вычетом.

По долгу справедливого летописца следует сказать, что хотя штрафы часто и налагались, но зато часто и прощались, а именно во время амнистий, объявляемых Настасьей Дмитриевной и санкционированных Ариной Петровной; такие амнистии бывали в дни больших праздников: рождества, крещения, пасхи, благовещения, успения и в дни рождений и именин хозяина, хозяйки и их детей. По замечанию Настасьи Дмитриевны, штрафы налагались для того, чтобы «народ наш приучался к порядку, бережливости и нравственности».

И правда, стрекаловская прислуга отличалась степенностью, благообразием и молчаливостью; обращение с прислугой было вежливое и строгое; бранные слова отнюдь не допускались — Стрекалова их выносить не могла; любовь была подвергнута остракизму; Настасья Дмитриевна не могла бы потерпеть «этого у себя дома», и за «этим» строго наблюдала Арина Петровна; словом, Настасья Дмитриевна держала бразды внутреннего управления в крепких руках и всегда говорила, что если она «платит людям хорошее жалованье», то вправе, в свою очередь, и от них требовать «честного исполнения своих обязанностей».

Стрекалова еще несколько времени занималась с ключницей и слушала ее доклады. Некоторое сомнение в деле нравственности возбуждал было молодой подкучер Михей, которого Настасья Дмитриевна на днях заметила «как будто чересчур веселым на козлах», но Арина Петровна сумела уладить это недоразумение, к благополучию своего любимца Михея, объяснив, что он «сроду веселый». Зато другие не избежали своей участи, и Арина Петровна была довольна. Так, младшая горничная Катя была оштрафована по первому разряду за «неблагопристойное противоречие» Арине Петровне (читай: за то, что на Катю заглядывается Михей, что Арине Петровне почему-то крайне не нравится), конюх Сидор (Исидор, как пишет Настасья Дмитриевна) был наказан по третьему разряду за «неприличие в одежде». Сама Настасья Дмитриевна с ужасом увидела в окно, как Сидор шел по двору в одних исподних, «чуть не без платья», по выражению строгой хозяйки, и наконец садовник Антип был оштрафован по второму разряду за «неуважение к чужой собственности», — иначе за продажу господского горшка цветов на сторону.

Покончив с расчетами, Настасья Дмитриевна выдала Арине Петровне деньги для раздачи жалованья, выслушала от нее свежую сплетню о Колосовой, причем не побрезгала войти в самые сокровенные подробности сплетни, и послала Арину Петровну доложить детям и гувернантке, чтобы шли пить чай. Затем Настасья Дмитриевна поднялась с кресла, взглянула в зеркало, вырвала нескромный седой волосок, белевший в чудной, густой, черной косе, и тихо вышла из комнаты.