Без исхода

XXI

Чтения на заводе были разрешены без особых затруднений; его превосходительство, предупредительно изъявляя Николаю Николаевичу свое согласие, сделал Стрекалову комплимент за его «либеральные начинания», заявил, что он, «с своей стороны, рад всей душой помочь делу просвещения непросвещенных», и прибавил:

— Надеюсь, Николай Николаевич, лектор лицо благонадежное?

— Совершенно. Дельный и скромный молодой человек, которому я не затруднился доверить образование сына…

— Значит, говорить нечего! Очень рад, что вы нашли подобного молодого человека… Теперь такие люди, говорят, редкость… Нынешняя молодежь, кажется, не грешит скромностью и, кроме того, очень любит высказывать свои мнения решительно… особливо в газетах, — добавил генерал не без иронии.

Николай Николаевич при этих словах вспомнил о своем враге и хотел было о нем заикнуться, но благоразумно согласился с «вполне справедливым мнением его превосходительства» и, поблагодарив за помощь такого просвещенного администратора, уехал, промолчав о Крутовском.

В ближайшее воскресенье было назначено первое чтение, о чем было сообщено рабочим накануне самим Стрекаловым при расчете; при этом Николай Николаевич сказал маленький спич, в котором упомянул, что «ученье свет, а неученье тьма», и что «знающему легче заработать деньги, сберечь их, а не пропить в первом кабаке»… Рабочие прослушали спич молча и заявление о чтениях приняли совершенно равнодушно и даже не без юмора. Однако ж, ради любопытства, на следующий день на завод пришло до трехсот человек; собрался больше молодой народ; старые не пошли и даже посмеивались над теми, кто шел «ихние сказки слушать».

В ожидании начала толпа заняла пустую мастерскую и громко галдела о своих делах; слышалось пощелкиванье орехов, смех и насмешки над «сказками».

В половине двенадцатого стали собираться и почетные посетители; весть о чтениях пронеслась в Грязнополье с быстротою ветра, и грязнопольцы заранее вкушали удовольствие посмотреть «на спектакль» и поглазеть друг на друга. Первым приехал Стрекалов с семейством, затем супруга председателя палаты с мужем, штаб-офицер, несколько лиц судебного ведомства, десятка два дам и мужчин… Весело болтая, рассаживалась публика в кресла, поставленные за барьером, отделявшим их от рабочего люда. Явилась и Колосова под руку с Александром Андреевичем. Надежда Алексеевна была несколько бледна и похудела; тем не менее при входе она обратила на себя общее внимание; вся в черном, она была очень интересна.

— Айканов разве не будет?.. — с ехидством прошипела Настасья Дмитриевна на ухо мужу, оглядывая вошедшую пару.

В это время Колосова поравнялась с Настасьей Дмитриевной и, кажется, услышала шепот Стрекаловой; она побледнела еще больше и любезно поздоровалась с Стрекаловой. Обе дамы поцеловались и очень нежно узнавали о здоровье друг друга, пока мужья их крепко жали друг другу руки…

— Le voilà![27] — опять шепнула Стрекалова не без злобного чувства зависти к Колосовой и любезно пожала руку вошедшему молодому красивому брюнету…

Брюнет сел недалеко от Надежды Алексеевны.

Ровно в двенадцать часов на лекторском возвышении явился Глеб в новой паре платья, довольно ловко сидевшей на его ширококостном теле. Он сел и окинул взглядом аудиторию. Все глаза устремились на него, точно на морское чудовище; разглядывали глаза, нос, руки и запонки «стрекаловского учителя», большинство дам нашло его «вульгарным»; Надежда Алексеевна вскинула лорнет и внимательно взглянула на Глеба. «Лицо оригинальное, очень хорошее для актера», — подумала она. Мужчины нашли, что «учитель» приличен (они ждали «косматого» учителя), а прокурор пытливо осмотрел его в pince-nez[28]. Толпа заколыхалась… «Пришел, ребята!» — крикнул кто-то, и аудитория притихла…

Глеб смутился. Он никак не ожидал встретить beau monde. «Они-то чего сюда понаехали?..» Однако он оправился и начал чтение. Первое чтение было по русской истории.

Сначала голос его был слаб, неуверен; он говорил тихо, но мало-помалу голос стал тверже, увереннее, речь потекла свободно. Глеб уже никого перед собой не видал. Его возбудило чтение. Ясным, понятным простолюдину языком рассказывал он о начале Руси, о христианстве, о том, как жили предки, о нравах, об обычаях, о великом Новгороде, и толпа, сперва равнодушная и шумливая, с каждым словом слушала внимательней и любовней и, наконец, притаив дыхание, впилась в рассказ, боясь проронить слово, со средоточенным вниманием ребенка, слушающего занимательную сказку.

Когда через полтора часа чтение было окончено, рабочие молчали, точно очарованные, и только когда Глеб объявил, что в следующее воскресенье он будет продолжать, толпа разом загудела, наивно, искренно и громко выражая свое удовольствие.

Глеб был доволен. Успех был полный. Beau monde выразил свое удовольствие (что скоро окончилась эта «сухая материя») приличными рукоплесканиями и громко поднялся с своих мест. Впрочем, все находили, что «господин читает не без таланта», и спешили еще раз выразить Николаю Николаевичу чувство своего глубокого уважения за «его идею, столь гуманную и современную». Николай Николаевич благодарил за сочувствие.

— И как довольны эти люди; с каким вниманием они слушали! — говорила жена председателя казенной палаты, указывая пальцем на расходившуюся толпу. — Кто бы мог ожидать?

— Признаюсь, и я этого не ожидал!.. — весело отвечал Николай Николаевич.

— Русский человек на все хорошее отзовется! — не без умиления заметил один из присутствующих.

Между тем Николай Николаевич спешил пожать руку Глебу и поздравить его с успехом. «Отлично это он придумал!» — весело проносилось у пего в голове. Примеру Николая Николаевича последовали и другие, и все наперерыв благодарили Глеба Петровича. Настасья Дмитриевна сказала, что она «вспомнила Маколея»; прокурор промолвил, крепко сжимая Глебову руку:

— Позвольте и мне искренно благодарить вас за удовольствие, доставленное вашим превосходным чтением.

Толстый председатель палаты тоже пожал руку и лаконически пробасил: «Весьма занятно!» Все спешили что-нибудь заявить, хотя всем такое же было дело до чтений, как и до прошлогоднего снега, но всем хотелось казаться либеральными, не менее штаб-офицера.

Глеб только кланялся и думал: «Из-за чего это они надрываются?»

— Не правда ли, смелое лицо? — шепнула Надежда Алексеевна Айканову.

— Да, а что? — отвечал, зевнув, брюнет.

— Я с ним хочу познакомиться!

— Что ж!

— Вы не рассердитесь? — лукаво улыбнулась Надежда Алексеевна и направилась к Глебу.

— Мне захотелось с вами познакомиться, господин Черемисов, после вашего чтения! — заговорила Надежда Алексеевна с самой обворожительной улыбкой и назвала себя.

Глеб сказал, что очень рад.

— Я вспомнила сегодня прежнее! — задумчиво проговорила Колосова. — Вас это удивляет? Вы, верно, не знаете: я была актриса — Наумовой имя слыхали?

Глеб вспомнил, что он слышал о Наумовой, как о замечательной актрисе.

— Слышал от других!..

— Да это все равно, впрочем. А вот что, Черемисов, — говорила Колосова совершенно уже дружеским тоном, — навещайте меня; я по утрам всегда дома. Мне бы хотелось потолковать с вами о школе…

Колосов подошел к жене и любезно подал ей руку, мельком взглянув на Черемисова.

«Неужто Айканову Надя отставку предпишет, возьмет в обожатели этого чтеца? — думал, улыбаясь, муж, ведя жену под руку. — Будет очень любопытно, а впрочем, отчего же? Надя — натура художественная!..»

— А что, Наденька, Айканов разве не с нами? — спрашивал Колосов, разыскивая глазами Айканова.

— Нет! — сухо отвечала Колосова, вскакивая в карету.

Ольга ни слова не сказала Глебу и задумчиво возвращалась с матерью домой. Странное дело! Этот медведь с красными руками и волчьим аппетитом гораздо красивей, когда говорит. И глаза такие дерзкие! Она вспомнила, что не спускала с него глаз во время чтения, и покраснела. Что же тут дурного? А он, кажется, добрый человек и ни перед чем не остановится! Только скрытный! Да мне-то какое дело?

Ольга во все время пребывания Глеба в их доме ни разу с ним не говорила, исключая самого обыкновенного обмена вежливых слов; она его точно пугалась. «А он совсем не страшный, только совсем не похож на других!.. Бог знает какие я глупости сегодня думаю!» — прошептала молодая девушка, входя в комнаты.

M-lle Lenorme еще на заводе подошла к Глебу и заметила ему не без ядовитой улыбки:

— Вы умеете быть ясным, когда захотите…

— Что это значит?

— Это значит, что вы отлично читали, но к чему вы всегда с нами молчите?.. Что вы за сфинкс?.. Или с нами не о чем разговаривать? — кокетливо шепнула француженка.

— То есть с кем это — с нами?

— Вы не понимаете? Мило! Ну, хоть бы со мной…

— Да не приходится…

— Не хотите?

Глеб пожал плечами.

— И не станете?

— Стану, коли придется…

— Ах вы медведь!.. Вы не сердитесь?.. Нет! Вы не сердитесь, это было бы для меня очень… очень… как бы сказать?.. неприятно! — шепнула Lenorme. — Однако мои принципалы едут… Поедемте вместе! Место будет.

— Нет, не могу.

— Все нет да нет… Когда вы скажете: да? — сверкнула не без досады своими черными глазами француженка, нагоняя Стрекаловых.

«Забавляется! — подумал Глеб, глядя вслед. — Пусть себе! А недурна; впрочем, мисс лучше!.. И о чем она все думает, эта мисс… О милорде, что ли?.. А впрочем, мне-то какая от этого польза? Пусть думает о чем ей угодно!»

Вечером Глеб, против своего обыкновения, спустился вниз. В зале он застал Ольгу Николаевну; она рассеянно перебирала по клавишам. Глеб хотел было выйти из залы, но Ольга сказала ласковым тоном:

— Могу я обратиться к вам с просьбой?

— Разумеется, Ольга Николаевна.

— Укажите мне, пожалуйста, интересные исторические книги.

Глеб назвал два-три заглавия.

— Благодарю, Глеб Петрович…

Глебу почему-то не хотелось уходить, и он спросил:

— Вы где думаете достать эти книги, Ольга Николаевна?

— Выпишу из Петербурга…

— Зачем? Лучше я их вам дам — у меня они есть!..

Ольга поблагодарила и снова стала перебирать клавиши.

— Вы любите музыку, Глеб Петрович?..

— Иногда люблю…

— А я так всегда люблю. — Ольга помолчала. — Тяжело, я думаю, женщине своим трудом жить?.. — проговорила она как бы в раздумье.

«От музыки к труду — экая странная!» — подумал Глеб.

— Нелегко… Почему вы об этом подумали?

— Я об этом много думала, Глеб Петрович. Вы знавали трудящихся женщин?..

— Знавал…

— Им, конечно, тяжело, но зато какое, я думаю, наслаждение не зависеть ни от кого!.. — почти что крикнула Ольга резким, страстным голосом.

«Что за тон! что за мысли! вот она какая, однако ж, эта мисс!..» — удивлялся Глеб.

Ольга как будто раскаялась, что сказала более обыкновенного. Она посмотрела на Глеба. Он молчал. Тогда она поднялась с места и заметила холодным, сухим тоном:

— Впрочем, я, кажется, сказала вздор… Ни от кого не зависеть невозможно!.. Это nonsens[29].

И тихо вышла из залы, оставив Глеба в недоумении.

«И все это под боком у чинной леди?!» — улыбнулся Глеб, уходя в сад. Когда он вернулся из сада с остальным семейством, Ольга Николаевна играла какую-то бетховенскую сонату. Игра была какая-то порывистая, нервная… Все прошли в гостиную, а Глеб тихо прошел в залу и, незаметно скрывшись за трельяжем, слушал игру. Кончив сонату, Ольга Николаевна склонилась над роялем и просидела так несколько минут. Когда она подняла лицо, Глебу показалось, что на глазах у девушки были слезы. Она снова заиграла какую-то шопеновскую вещицу.

— Ольга! — раздался из гостиной голос Настасьи Дмитриевны. — Что ты все нервные вещи играешь?..

— Вам не нравится, мама?

— Сыграй, дружок, что-нибудь другое.

Ольга сыграла что-то другое, не кончила и снова начала какой-то вальс, оборвала его и встала из-за фортепиано. Мать вошла в залу.

— Да что ты, Оля, такая странная сегодня… Начнешь одно — не кончишь, и за другое! здорова, дитя мое? — нежно спрашивала мать, заглядывая в лицо дочери.

— Здорова, мама! — отвечала Ольга и поцеловала мать в лоб. — А что?

— Мне показалось, что ты не в духе… Не болит ли голова?..

— Немножко.

— То-то… Прими валериану и приходи к нам, сыграем в трик-трак.

Мать и дочь, обнявшись, вышли из залы, а Глеб тихо поднялся к себе наверх и пил чай у себя.

Через несколько дней после чтения в одной из петербургских газет была напечатана короткая поощрительная заметка о чтении, а в «Грязнопольском вестнике» появилась следующая статья под заглавием:

— Ну что, каково? — спрашивал редактор «Вестника», Иван Иванович Кашкадамов, высокий, сухощавый человек лет тридцати пяти, прочитывая вышеизложенные строки своему сотруднику, несколько выпившему, рыжеватому человеку с красноватым носом.

— Ничего себе, живет…

— С пафосом?..

— Припущено-таки.

— Чай, Крутовской озлится?

— Отжарит же он вас, Иван Иванович, помяните мое слово.

— Так я его и боюсь… Наплевать мне…

— Ну, это мы посмотрим. У него ведь талант… «Глашатай» — не провинциальная газета; недаром же она его печатает…

— Никакого таланта нет… одна хлесткость.

— Хлесткость? — засмеялся «красный нос». — Дудки!.. Напишите-ка вы так…

— Вы вечно придираетесь. Напишите, напишите… Сами знаете, каково в Грязнополье писать.

— То-то… Послушайте, Иван Иванович, сколько вы хотите стянуть со Стрекалова? — вдруг спросил «красный нос»…

— Господин Мурьянов, это личности!

— Полно, Кашкадамушка, дурака-то корчить!.. Полно, дружище… Лучше дай-ка мне пять рублей в счет твоего или моего долга. Туда же — личности!.. Уж не гражданские ли герои? Свиньи мы, вот что!.. Ну, ты вези свое произведение, — ведь знаю, сам повезешь! — а мне пять рублей или жизнь! — театрально сложив руки, продекламировал Мурьянов.

— В трактир?

— А то куда же?

— Загубите вы свой талант, Мурьянов, загубите! — внушительно заметил редактор.

— Есть что губить! ну, живо, пять рублей, и я иду… Туда же личности у таких поросят, как мы с тобой!.. Горе ты богатырь, Кашкадамушка, и никогда тебе великим подлецом не сделаться, — а почему? таланта нет…

«Красный нос» засмеялся и, взяв пять рублей, дружелюбно простился с редактором.

— Погибший! — прошептал Кашкадамов вслед за Мурьяновым. — Когда пьян — беда! И терпи все от него! Без него — что моя газета? Эх, тяжела ты, шапка журналиста! — промолвил он, надевая фрак.

Хотя Стрекалов очень хорошо был убежден, что Иван Иванович Кашкадамов «такая шельма, которая не затруднится завтра же отречься от того, что написал сегодня», тем не менее грубая лесть статьи его тронула, а то место, где намекалось на Крутовского, даже очень понравилось.

— Спасибо за статью, Иван Иванович, — заговорил Стрекалов, сидя с Кашкадамовым в кабинете, — но не чересчур ли вы хвалите меня?

Редактор взглянул на Стрекалова, и его неглупые глаза улыбнулись.

— Таких людей, как вы, нужно указывать обществу… Пора нам проснуться — пора! — Кашкадамов взмахнул рукой и начинал горячиться. — Я только намекал, а мне следовало прямо сказать: вот, слепые, кто должен быть председателем управы… Но я не мог, я только намекнул, вы заметили: «Всякое дело — будь это земское…» Поймут-с…

Даже Стрекалову стало совестно от этой наглой лести, излагаемой наглым языком.

«Какой же ты, однако, мерзавец!» — подумал он и заметил «этому мерзавцу»:

— Мне остается только благодарить вас за лестное мнение…

— Я, Николай Николаевич, всегда с удовольствием готов белое называть белым, а черное черным… Это святая наша обязанность!.. Одна беда… Вы понимаете, я говорю о нашей публике. Никакой поддержки не оказывает! — с горечью заметил Кашкадамов.

«До кошелька добирается!» — подумал про себя Стрекалов.

— Разве подписчиков мало?

— Совсем мало.

После двух-трех незначительных фраз Николай Николаевич дал редактору сто рублей на издание мифической брошюры, и Иван Иванович уехал от Стрекалова довольный, напевая про себя какую-то веселую песенку.

«Ведь не дай я ему денег за непрошеную статью, завтра же обругает на чем свет стоит!» — улыбнулся Стрекалов.