Без исхода

XLVI

Речинский, по обыкновению, бывал часто, и Ольга, по обыкновению, была с ним ровна и настолько любезна, насколько требовало приличие; молодой юрист удивлялся, что эта девушка им не увлекается, тогда как им увлекался весь город, и стал внимательнее наблюдать молодую девушку. Заметив ее любознательность, он стал носить ей книги, спорил с нею, спорил мягко, не без ловкости и подчас увлекал ее своей диалектикой; слушая его ровную, гладкую (не без некоторого красноречия) речь, она подчас смягчалась, делалась откровенней, ласковей, и молодому человеку иногда казалось, что скажи он слово — и она сейчас же сочтет за счастие отдать ему сердце, руку и приданое. Она была хороша, воспитана, умела держать себя, он ее любит (она так хорошо сложена и у нее такие славные глаза!), и значит то счастие, которое возможно в наше время, почти что у него в кармане. Правда, есть некоторые неровности, резкость суждений, резкие взгляды, какая-то фанатичность, но все это с годами пройдет, сгладится, и из нее выйдет прекрасная жена, которая будет украшением его блестящего салона.

Так думал Речинский и наконец решился сделать предложение. Прежде чем решиться на такой важный шаг, он, как человек благоразумный, снова взвесил все шансы за и против и пришел наконец к окончательному заключению, что он не только ничем не рискует, вступив в брак, а, напротив, выиграет. «Разумеется, приданое я возьму в руки!» — подумал он мимоходом.

Однажды, после заседания в суде, основательно скушавши свой обед и подремав с полчаса на оттомане, Речинский оделся (безукоризненно, по обыкновению) и отправился к Стрекаловым делать предложение. Как это ни странно, но Речинский был вполне уверен, что он не встретит никакого препятствия и что Ольга непременно согласится быть его женой; в Стрекаловых он был вполне уверен.

Настасья Дмитриевна сидела в своем кабинете, когда ей доложили о Речинском; она попросила его к себе и, по обыкновению, встретила ласково. После незначительного разговора Речинский наконец сказал:

— Я приехал к вам, Настасья Дмитриевна, чтобы просить руки вашей дочери. Скажите, вас не удивляет мое предложение?

Настасья Дмитриевна ласково протянула свою руку, которую гость почтительно поцеловал.

— Я давно люблю Ольгу Николаевну и смею думать, что не сделаю ее несчастной, но прежде, чем говорить с нею самой, я счел своим долгом спросить об этом у вас и у Николая Николаевича…

— Благодарю вас, Леонид Васильевич, за честь, которую вы оказали, и, признаюсь вам, как я, так и муж, будем очень рады этому браку. Мы вас давно знаем и ценим как очень хорошего человека, так что с нашей стороны вы не можете встретить никаких препятствий.

— А Ольга Николаевна?

— Вы знаете, она еще очень молода и…

— Вы сомневаетесь в ее согласии?

— Я не это хотела сказать… Вряд ли она не согласится быть женою человека, которого она не может не уважать, но, чтобы вас не пугало, если бы вы не заметили в ней той экзальтированной страсти, которая так нравится мужчинам, я считаю долгом своим предупредить вас, Леонид Васильевич, об этом и сказать, что она еще очень молода… Во всяком случае, мы вам дадим ответ на днях…

— Ольга Николаевна дома?

— Нет, она уехала с отцом кататься и будет вечером; вы подождите их.

Однако ж Речинский не согласился и предпочел получить на третий день письменный ответ. Настасья Дмитриевна проводила его до дверей и ласково заметила на прощанье:

— Во всяком случае, покамест разговор наш останется тайной?

— Разумеется.

Речинский снова поцеловал ее руку и уехал, а Настасья Дмитриевна в волнении заходила по комнате. Как она ни рада была предложению («он такой хороший, основательный молодой человек и имеет такие связи!»), но сердце ее билось неспокойно. Когда муж и дочь приехали с катанья, она как-то особенно торжественно поцеловала Ольгу и немедленно пошла с Николаем Николаевичем в кабинет.

— Николай, — заговорила она необыкновенно торжественным голосом, — сейчас у меня был Речинский и сделал предложение…

— Наконец-то! Он говорил, значит, с Ольгой раньше и Ольга согласна?

— С Ольгой он еще не говорил…

Николай Николаевич поморщился.

— Ты думаешь, Оля согласится?

— Такие партии, Николай, не часто встречаются… Разве Оля захочет огорчить нас?

— Расположена ли она хоть к нему?

— Я думаю… Она его уважает, и, следовательно, они будут счастливы…

— Дай бог, дай бог… я так желал бы этой свадьбы! Надо позвать сюда Олю, поговорить с ней… или ты одна поговоришь? — почему-то испугался Стрекалов. — Лучше ты, Настенька, поговори с ней.

— Нет, Nicolas, поговорим вдвоем, Она еще молода, быть может сердце ее и против этого, но, выслушав наши доводы, она согласится и потом, пользуясь тихим, прочным счастием, будет благодарить нас за наши советы.

Стрекалов покраснел от волнения и наконец подавил пуговку и приказал Филату попросить Ольгу Николаевну.

Через несколько минут в кабинет вошла Ольга; она вопросительно взглянула на отца и на мать и, заметив их торжественные, несколько взволнованные лица, начинала догадываться, зачем ее позвали. Сердце ее беспокойно забилось, она несколько побледнела и тихим голосом спросила:

— Что вам угодно, папа?

Отец взглянул на нее и опустил глаза; ему сделалось неловко перед дочерью.

— Садись, Ольга; мы хотели с тобой поговорить, — заметила Настасья Дмитриевна. — Что с тобой, друг мой… ты побледнела? Ты не пугайся: ничего страшного нет!

Ольга молча опустилась на стул и приготовилась слушать.

— Ты знаешь, конечно, Ольга, — продолжала Настасья Дмитриевна, — как мы тебя любим, и вполне уверена, как горячо мы тебе желаем добра и счастья…

Она остановилась, надеясь, что Ольга что-нибудь ответит, но Ольга молчала и прямо глядела в глаза матери.

— Назначение каждой порядочной девушки — быть доброй матерью и верной женой, — снова заговорила Настасья Дмитриевна, — и — я в этом вполне уверена — ты будешь хорошей женой и матерью…

— Не томи ты Олю, — вступился Николай Николаевич. — Оля, милая моя, Леонид Васильевич только что сделал предложение… Мы были бы очень рады этому браку… Скажи, согласна ты? — быстро проговорил Стрекалов, обнимая дочь.

— Он человек безукоризненный, Ольга… он тебя очень любит… Счастие в твоих руках… Признаюсь, я давно об этом молила бога, дитя мое…

Ольга стала бела, как мрамор, и крепче сжала свои тонкие губы. Она тихо провела рукой по волосам и, казалось, ждала, что еще скажут.

— Ты подумай, Ольга; не решай этого дела сейчас; если тебя эта новость очень взволновала, поди успокойся, мой друг! — заметила Настасья Дмитриевна, целуя ее холодный лоб.

— Свадьба ведь не сейчас, Оля; можно подождать, как хочешь… Ты успеешь полюбить Леонида Васильевича… Признаюсь, я был бы очень счастлив, если бы ты полюбила его.

— Значит, и вы и мама очень желали бы этой свадьбы? — тихо спросила Ольга.

— Очень… Ведь он такой хороший человек!

— Я не стану спорить, но я его не люблю!

— Полюбишь, Оля; он в тебе души не слышит… Если б ты только знала, как он тебя любит! — сказала мать.

— А разве вы, папа, хотели бы, чтобы дочь ваша была несчастлива?

— Что ты, Оля, что ты! — пробормотал отец.

— Так я вам прямо скажу: я не могу быть счастлива с человеком, которого не люблю и не уважаю!..

Девушка проговорила это таким решительным тоном, что и отец и мать были изумлены. Этот самостоятельный тон совсем смутил бедных родителей.

— Разве он не достоин уважения, Ольга? — резко заметила мать. — Если отец и мать уважают его, то, кажется, и ты могла бы уважать такого прекрасного человека.

— Одним словом, я скажу мое последнее слово, — твердо сказала Ольга, — я никогда не буду женой Речинского.

Стрекаловы остолбенели. Боже мой, что они слышат? Эта Ольга, тихая, ровная, покорная Ольга, вдруг заговорила, как власть имеющая!.. И мать и отец переглянулись.

— Откуда этот тон, Ольга? Что все это значит?

Ольга опять замолчала…

— Уж не черемисовские ли это идеи? — допрашивала мать.

Николай Николаевич при этом имени привскочил с кресла.

— Надеюсь, что не этот негодяй достоин твоего уважения? — проговорил он, с трепетом ожидая ответа.

— Я его не считаю негодяем и уважаю его! — тихо проговорила девушка, нервно подергивая губами от волнения.

Николай Николаевич откинулся в кресло и закрыл лицо руками. Эта новость кольнула его прямо в сердце. «Господи, что ж это такое? За что, за что?» — прошептал он в отчаянии; Настасья Дмитриевна была бледна как смерть и проговорила:

— Уж не влюблена ли ты в этого негодяя? От тебя теперь всего можно ждать…

Ольга не отвечала.

— Полюбуйся, что с отцом, гляди! Это отплата за нашу любовь! — продолжала мать, тихо выговаривая каждое слово.

Ольге была невыносима эта сцена. Она едва сидела.

— Если вы меня любите, отпустите меня… мне тяжело… я нездорова! — умоляющим голосом сказала Ольга. — Не спрашивайте меня более…

— Это еще что?.. Ольга!.. Оля!.. — едва проговорила, дико озираясь, мать. — Ты… скажи…

Она бросилась к дочери и подставила ухо, ожидая выслушать какую-нибудь ужасную тайну.

Стрекалов отвел руки; бледное лицо его выражало ужас.

Ольга с изумлением отодвинулась от матери.

— Ты, Оля, лучше не скрывай, все скажи, все! — шептала умоляющим голосом Настасья Дмитриевна.

— Да чего же вы от меня хотите, мама? За что вы меня мучаете? Что мне сказать вам и в чем вы меня обвиняете? — вдруг вскрикнула Ольга.

И мать и отец облегченно вздохнули.

— Мы не обвиняем тебя. Ты, верно, увлеклась этим…

— Ольга! — перебил отец, — мне крайне тяжело говорить то, что я скажу, но помни одно: скорей ты меня увидишь в гробу, чем вырвешь у меня позволение выйти замуж за Черемисова — слышишь? Теперь ступай!

Ольга, шатаясь, вышла из кабинета и прошла к себе наверх. Она долго сидела у окна и точно окаменела. Ни одной слезинки не выпало из ее глаз, бесцельно глядевших перед собой. Только поздно вечером, когда Федя пришел к ней проститься и спросил, что с ней, она не выдержала и, бросившись брату на шею, залилась горячими слезами. Слезы облегчили ее, и она рассказала Феде бывшую историю, которую он выслушал, нахмурив брови и злобно сверкая своими быстрыми глазами.

— Молодец ты, Оля! — одобрял он ее, — ты твердого характера!

Далеко за полночь просидели за разговором брат и сестра.

Удар для Стрекаловых был нелегкий. Все здание благополучия, мира и порядка, которое с такой любовью и столько лет выводили муж и жена, оказалось построенным на песке; вместо мира и тишины, вместо спокойной, довольной старости, на их глазах, под боком, росла новая жизнь, новые требования, отрицавшие это благополучие, этот мир и порядок. Отец и мать недоумевали и не могли прийти в себя. На Настасью Дмитриевну каждый скандал, каждое нарушение благополучия производили тяжелое впечатление и вызывали с ее стороны суровый отпор тому смельчаку, кто осмелился потревожить ее нервы, нетревожимые во все время ее мирной и спокойной жизни. Уравновешенная и благоразумная, сиявшая добродетелью, здоровьем и сознанием своего благополучия, она вдруг очутилась в положении человека, у которого отняли самое дорогое сокровище — благополучие, а она никому этого не могла простить. Стрекалов совсем потерял голову. Он, правда, ждал отпора, но не такого сурового, не такого самостоятельного. «Что же это значит? — повторял он не раз в раздумье. — Или я работал всю жизнь, как вол, для того, чтобы видеть, как дети своими руками уничтожают то, что мне дорого?» Он загрустил и редко показывался домашним. В доме была какая-то странная тишина. Хотя порядки оставались те же, но чувствовалось очень ясно, что между обитателями разыгрывалась тяжелая драма. Ольга заметно похудела и сходила вниз только к столу; Федя был сдержан и холоден. Настасья Дмитриевна хотя и казалась по-прежнему той прежней спокойной, ровной и бесстрастной хозяйкой, какою была прежде, но в сердце у нее бушевала буря, про которую знала одна она. Дом благополучия превратился в дом тоски и сомнения.