Без исхода

XXX

Лампадов закатился на целую неделю и, несмотря ни на какие увещания матери, не переставал пьянствовать. С утра, опохмелившись, уходил он из дома и к обеду возвращался совсем готовый; мать укладывала его спать, поила огуречным рассолом и ругала его всяческими ругательствами, пока не убеждалась, что ее брань ему, что стене горох. Наконец, на седьмой день, он отрезвел, и когда мать стала стращать его, что предводитель наконец потеряет терпение и выгонит пьяницу со службы, Иван Петрович, обыкновенно робкий и безответный перед матерью, теперь напустил на себя отважный вид и, охорашиваясь, сказал:

— Это еще мы, маменька, посмотрим!

— Чего смотреть-то? Станет он на тебя, на дурака пьяного, смотреть?

— Вы, маменька, потише… Этакие дураки всем дворянством орудуют, а вы: дураки!.. Потише, маменька! — хорохорился Иван Петрович.

Старуха от удивления при этих речах крестилась и отплевывалась.

— Да ты, любезный, спятил, что ли?

— Нет, маменька, я не спятил, а он у меня, маменька, вот где! — не унимался Лампадов, сжимая свой кулак и показывая, что Колосов у него там спрятан. — Одно слово скажу, и предводителя в тартарары… Слышали это?..

Старуха в самом деле начинала думать, что бедный ее сын рехнулся.

— Я молчал, долго молчал и буду молчать, но только ежели ты хочешь бедному человеку в душу залезть и душу продать дьяволу, тогда слуга покорный… Шалишь, ваше превосходительство! Дудки!..

— Ваня, Иван Петрович! Да господь с тобой, что ты это несообразное говоришь… ну где тебе, бедненькому, предводителя осилить?.. Усни опять, еще не выспался!..

— Нет, маменька!.. Конечно, я назюзился, но только теперь в твердой памяти, а вы лучше вот что скажите: могу я понравиться девице?..

— Это еще какие новости?

— А такие! Пойдет за меня портниха Фенечка замуж?

— Да проспись ты лучше, Иван Петрович, а то болтаешь как очумелый… Нашел — портниху!.. Глупый! За тебя лучше кто пойдет, с приданым…

— Не надо мне лучше!.. Впрочем, и портниха не пойдет… Любовь!.. — как-то кисло прибавил Лампадов. — Н-н-н-нет! Его превосходительство ошибутся… Шалишь, друг!..

Иван Петрович до того расходился, что даже стал кричать и стучать по столу кулаками. В это время пришел от Колосова слуга и принес записку, в которой Колосов снова напоминал об «известном деле». Лампадов прочел записку, хватил сразу рюмки три водки, оделся и вышел из дому.

Сперва он было думал отыскать прямо Крутовского и просить поместить в сатиру своего покровителя, но потом почему-то раздумал и повернул к слободке, по дороге к Галкину переулку, где жил портной Кошельков. Несколько побледневший от недели запоя, Иван Петрович быстро шагал по улице, придумывая самые различные планы, чтобы спасти Фенечку от ожидавшей ее участи. На «сатиру» он хотя и надеялся, но мало. Сказать отцу? Пьяный человек только обрадуется! «Эх, кабы да деньги были! — вслух пожалел Иван Петрович. — Пусть бы жила и вспоминала Ивана Петровича!» Храбрость Лампадова, выказываемая им при матери, прошла после полученной записки, и он очень хорошо чувствовал, что не ему, маленькому человеку, сталкиваться с Александром Андреевичем….

Лампадов пришел в слободку и остановился перед невзрачным домиком, над воротами которого была прибита полинялая от дождя небольшая вывеска: «Портной Андрон Кошельков из Санкт-Петербурха». Иван Петрович через калитку вошел в грязный дворик, потом повернул в маленький проулок, образовавшийся двумя нагнувшимися друг к другу ветхими флигельками, и не без некоторого волнения отворил двери одного из них, предварительно оправив свои рыжеватые волосы. Очутившись в теплых вонючих сенцах, Иван Петрович ощупью нашел дверную ручку и вошел в мастерскую. Это была небольшая низкая комната о двух окнах, в которой работали четверо мастеровых, сидевших с поджатыми ногами на нарах. Несмотря на отворенные окна, в мастерской было смрадно и душно.

— Андроныч дома? — спросил Лампадов, входя в мастерскую.

— Нет его! — сухо ответил один из мастеровых, молодой блондин.

— Давно ушел?..

— Со вчерашнего дня!..

— А Федосья Андроновна?..

Блондин опять искоса поглядел на Ивана Петровича.

— Да вам ее на что?

— Значит, надо, когда спрашивают!..

Блондин нехотя встал с места и ушел в соседнюю дверь, а Иван Петрович пока закурил папироску, усевшись на стул.

Через минуту из соседней комнатки вышла Фенечка, очень молодая и красивая девушка, скорей даже девочка, несмотря на свои двадцать лет; выражение ее лица было совсем детское, особливо улыбка ее, такая ребячья, искренняя… Вся-то она была, маленькое, худощавое, грациозное созданье с худеньким личиком, слегка зарумяненным; белокурые волосы были аккуратно причесаны и подобраны гладко назад, а пара больших прекрасных синих глаз глядели на мир божий с таким детски-пугливым выражением, что довольно было раз взглянуть на эти глаза, чтобы сказать, что хозяйка их совсем забитое созданье. Увидав Лампадова, Фенечка сконфузилась.

— Здравствуйте, Федосья Андроновна!.. — проговорил Иван Петрович, робко подавая свою руку. — Как здоровье ваше?..

— Благодарствуйте…

— Папеньки нету?..

— Нету-с.

— Скажите ему, пожалуйста, что я был, ведь вы меня знаете?

— Знает! — вступился блондин мастеровой.

— Не с тобой говорят!.. — сухо обратился Иван Петрович к блондину. — Так скажите папеньке, что я прошу его зайти ко мне: платье, мол, заказать.

— Угодно-с, и я могу мерку снять?..

— Нет, не угодно-с. Так скажете? Да, кроме того, маменька просит вас зайти платки подрубить… можете-с?..

— Могу-с…

— А затем прощайте-с, Федосья Андроновна!..

И Лампадов ушел, оставив блондина в весьма дурном расположении духа. Блондин давно любил и был любим Фенечкой, но отец ее, старый пьяница, не выдавал дочь замуж за человека, у которого и сапог нет. Фенечка не смела ослушаться, а Афанасий (так звали блондина) уж второй год копил деньги, но скопил всего двадцать рублей. Недавно он прослышал через кухарку Лампадова о том, что предводителю понравилась его невеста, и горю его не было границ. Он был ревнив, и всякий человек, разговаривавший с Фенечкой, был его врагом; теперь же, после прихода Лампадова, которого он знал, самые ужасные подозрения закрались в сердце мастерового.

— Не ходи, смотри, туда! — сказал Афанасий Фенечке после ухода Ивана Петровича.

— Отчего?

— Оттого!.. Разве не знаешь, кто он? Секлетарь предводительский!

Фенечка испуганно взглянула на Афанасия и дала слово не ходить. Она знала Лампадова, как давальца ее отца и человека крайне к ней ласкового, но, конечно, не имела никакого понятия о его служебном положении.

— И отцу не говори, что звал, — Хорошо.

— Я сам скажу… Эх, Феня, Феня… не судьба, видно, — вздохнул Афанасий, крепко обнимая пугливую Фенечку.

Иван Петрович был рад, что не застал дома Фенечкина отца. «По крайней мере опять скажу, — думал он, — что, мол, дома нет… Эхма, горе ты, горе!..» — вздохнул Иван Петрович и направился домой. Дома он усидчиво работал до вечера, отнес к Колосову бумаги, а сам опять закатился в трактир. Он спросил себе пуншу и велел завести орган. Под влиянием музыки и пунша Иван Петрович как-то размяк, и его светленькие глазки мигали от набегавших слез. Несколько позднее в трактир пришел Крутовской. Лампадов его заметил и тотчас подсел к нему…

— Господин Крутовской, кажется?

— Он самый, что вам угодно?

— Угодно мне… Нет-с, лучше по порядку… Вы меня знаете?

— Где-то видел!

— Лампадов-с… еще в газетах обругали…

— Может быть! — со смехом отвечал Крутовской…

— Конечно, это обидно-с, но только бог вам судья! — как-то робко говорил Иван Петрович. — А у меня к вам просьба, отпечатайте-ка вы в газетах предводителя…

— Вашего начальника? — усмехнулся Крутовской.

— Именно, но только так отпечатайте, чтобы его пробрало! — с чувством злобы сказал Лампадов.

— За что? — с любопытством спросил Крутовской. Тогда Иван Петрович рассказал ему про намерение предводителя.

— Что за гнусность! — вскрикнул Крутовской, и его маленькие глазки уже метали молнии. — И вы согласились быть сводником этого ребенка? Я ведь тоже Фенечку знаю, она жене работает…

— Мы люди маленькие…

— Ведь это… это подло, господин Лампадов! — с негодованием сказал Крутовской, взглядывая на хмельного чиновника с явным презрением.

Лампадов ничего не ответил на это, а только как-то кисло улыбнулся.

— Вы вот думаете, господин Крутовской, что мы и понимать ничего не можем! — сказал он, немного погодя. — Нет-с, понимаем, какова она должность сводника. Грязь-то эту я не хуже вашего вижу! Может быть, мне и больше вашего жаль Фенечку, да только ведь и я тварь: хочется и есть, и пить, и в преферансик иной раз сыграть. Уклонись я теперь явно, и он от меня уклонится. Что тогда будет? — как бы самого себя спрашивал Иван Петрович. — А ведь на руках у меня, батюшка вы мой, мать! Сегодня опять ругать за дебош будет, — добродушно усмехнулся Иван Петрович. — Ведь что я буду, коли место отымут, что? Вот вы меня в газетах пропечатали, вам-то смешно, а если бы меня бы из-за сатиры вашей в шею выгнали, а? — улыбался совсем сквозь слезы Иван Петрович, потягивая пунш. — Ведь пришлось бы на улицу: пожалуйте отставному чиновнику!.. Смешно бы было, ась?..

Лампадов помолчал и посмотрел на Крутовского.

Крутовской скорей с состраданием, чем с презрением, глядел теперь на своего собеседника, которого он в корреспонденции изображал тонкой шельмой.

— Ведь и я, господин сочинитель, божья тварь и, скажу по совести, от природы не зол, но только своими боками знаю, что самую эту глупую жалость кинуть нашему брату надобно. Ибо будешь ты других жалеть, сам без сапог останешься, ну, и коли тебя не жалеют, — а меня не жалели! — и ты жалеть не станешь! Верно ли я говорю?

Крутовской резко кивнул головой.

— А предводитель меня призрел. Я как получил волчий паспорт (каюсь, за несоблюдение казенного интереса был уволен… не соблюдал-с, хе-хе-хе… не соблюдал-с), так хоть волком вой первое время; я, господин сочинитель, воровал помаленьку на прокормление и ничего не скопил-с! а Александр Андреевич призрели, оценив меня. Работать я мастер… Но только как я ему ни благодарен, а в сатиру его прошу поместить, потому такое это грязное дело… девушку жаль…

Несмотря на цинизм признания, Крутовской почти что с любовью глядел на этого бедного человека. И какой жалкой, глупой показалась ему, после речей Лампадова, его корреспонденция, обличавшая забитого человека. Глядя на пьяноватого чиновника, как будто говорившего: «Ну, вот я весь тут, я воришка, я и сводник — казни меня, если можешь», — Крутовскому невольно вспомнился стих Некрасова: «Бичуя маленьких воришек для удовольствия больших», — и он, прежде радовавшийся хлесткости своей статьи о Лампадове, теперь смотрел на нее, как на нечто детское, глупое и злое…

— Вы, Иван Петрович, протяните это дело еще недельки две… можно? А я тем временем денег достану быть может. Отца уломаем, чтобы Фенечку отдал замуж, да и спровадим отсюда на время.

— Со дна достанет: такой человек. Что зарубит, подай. Конечно, если сатира… в городе станут говорить, быть может и испугается.

— А все попробуйте. За сатирой, как вы говорите, дело не станет.

— Перо ваше, могу сказать, острое. Прежде я негодовал, ну, а там, знаете ли, перестал… но пером восхищен… Перо доброе… Выпьем-ка…

Они выпили.

— А насчет волокиты уж я с месяц дело волочу. Можно и еще две недельки протянуть, у нас теперь время горячее — выборы. Дай вам только бог денег достать да отца уломать, — корыстен только он! И от меня лепту на дело это примите; рублей пятьдесят как-нибудь ухитрюсь от маменьки вытянуть. Я ведь слаб-с, запиваю, и маменька меня в страхе держит! — признавался, добродушно моргая глазками, Иван Петрович. — На руки больше трехрублевой не отпускает!.. Говорит: пропьешь. И правду говорит: пропью!

Крутовской протянул Ивану Петровичу руку и крепко ее пожал.

— Тоже ведь и я тварь!.. И скажу вам по совести, господин сочинитель, я суть понимаю и вижу, что коли ты меня бить станешь, мне больно сделается, и я бить кого-нибудь стану, и так будем мы, господин сочинитель, лупцевать друг дружку, пока до последнего скота не доберемся. Мы все это поняли своими боками: без капитала ты — тебя бьют, с капиталом — сам бьешь… Вот вы многому учились, видно, и перо бойкое, а какой у вас чин?

— И вовсе нет! — усмехнулся Крутовской.

— То-то и есть!.. Поди же и вам нелегко хлеб насущный достается? И я в семинарии был, сперва учился, но после бросил, тоже желательно было вкусно поесть и попить. А вы сатиру, чтобы первый сорт! Потому Фенечку жаль… Ведь я… говорить, что ли? Ну, да все равно!.. Ведь я… конечно, что я из себя, можно сказать, дрянь, а тоже имею сердце и, знаете ли… в законный брак не прочь бы с Федосьей Андроновной. То есть как бы, кажется, берег ее. Пить бы бросил, — робко, совсем конфузясь, признавался рыжий, невзрачный человек. — Но только куда нам с суконным рылом в калашный ряд… Молода, в Саксонии не была… Эй, любезный! — крикнул Лампадов половому. — Ну-ка, «не белы снеги»!

За полночь они вышли из трактира. Иван Петрович так плохо держался на ногах, что Крутовской усадил его на извозчика и бережно довез до квартиры, где и сдал на руки поджидавшей его матери.