Без исхода

VII

После четырех суток езды по железным дорогам, перенесшим Черемисова из петербургских болот в теплые южные степи, дышавшие ароматом свежих сочных трав, рано утром, на пятый день, поезд пришел в Грязнополье.

«Городок красивый!» — сказал Черемисов, оглядывая с платформы раскинувшийся на склоне горы небольшой городок, весь укутанный зеленью и цветами распустившихся груш, яблонь и слив. Справа — стальной узкой лентой, сливаясь с бархатным ковром зелени, вилась речка, пробегая под самым городом; сейчас, рукой подать, у вокзала, раскинулась тенистая роща, еще не вырубленная для растопки локомотива, откуда доносился свист птицы, точно негодующей на глухое ворчанье паровика, выпускающего пары. Утро стояло прелестное.

Полюбовавшись городом, Черемисов собирался уже уходить с платформы, как вдруг обратил внимание на торопливо проходившего молодого человека в форменной фуражке служащих при железной дороге, который низеньким тенорком отдавал какое-то приказание кондуктору. Голос и фигура молодого человека показались знакомыми Глебу. В его памяти пронеслось знакомое, веселое лицо приятеля. «Не может быть!» — подумал Черемисов. В это время форменная фуражка повернулась.

— Крутовской! — крикнул Глеб.

— Черемисов!

Молодые люди обнялись.

— Как я рад! — скороговоркой заговорил Крутовской. — Как рад! — повторил он, снова пожимая руки Глеба и оглядывая его бойкими, небольшими черными глазами. — Не изменился, только борода отросла… А ведь четыре года не видались!

— А вас, Крутовской, трудно узнать! Похудели, видно кормы плохи. Взгляд тот же! — прибавил Глеб. — Глаза по-прежнему бегают, как мышата.

— Похудеешь, — улыбнулся Крутовской, — дежуря по суткам на станции; я служу здесь, как видите по фуражке, багажным кассиром… Поскитался-таки… Через десять минут я свободен и тащу вас к себе пить чай… Впрочем, главного не спросил, — вы не дальше?..

— Нет.

— Остаетесь здесь? — обрадовался Крутовской.

— На целый год. Приехал обучать одного юношу.

— И прекрасно, значит, ко мне! Я вот только кончу свои государственные соображения насчет составления поезда. Идите в вокзал и ждите меня! — оборвал Крутовской и торопливо пошел отдавать свои приказания.

Черемисов поглядел ему вслед и пошел в вокзал.

Глеб знал Крутовского давно, еще в то время, когда он, молодой, блестящий офицер генерального штаба, бросил службу и поступил в университет. Отец Крутовского, старый боевой генерал и стоик, прервал всякие сношения с сыном после его отставки и не велел домашним произносить имени Володи. «У меня нет более сына!» — сказал он своей дочери, отворачиваясь и хмурясь, чтобы скрыть навернувшиеся, помимо воли его, слезы. «Не говори мне о нем… Я думал, он пойдет по следам отца… будет способный, дельный офицер, а он…» Старик не докончил и заперся в кабинете, в том самом, где, бывало, за картой, истыканной булавками, он с Володей, еще пажом, разбивал всех великих полководцев от Аннибала до Наполеона.

С тех пор блестящий офицер стал кое-как перебиваться уроками и статейками. Занимался он недурно, но неусидчиво; он больше все схватывал, чем изучал, все ему давалось легко, но зато и ничего он не знал основательно. К тому же его грыз литературный червяк. Он начал со стихов и под конец уже стал печатать небольшие критические статьи в маленьком журнале, где скоро сделался одним из деятельных сотрудников, писал много и скоро рассказы, статьи, компиляции. Приятели уже прозвали его «литератором» и считали, что он может быть не бесполезным рядовым в литературе, как в одно прекрасное утро начинающий литератор должен был оставить Петербург…

— Вот я и свободный гражданин! — весело засмеялся Крутовской, хлопая по плечу Черемисова. — Едемте чай пить. Люда дожидается!

— Какая Люда?

— Забыл сказать, — расхохотался Крутовской. — Людмила Николаевна, моя жена.

— Вы женаты? Вы, непоседа, беспокойный характер?

— Три года, сэр. В Угрюмове (слышали про такой городок?) сочетался законным браком. Уже и первенец есть….

— А литература как?

Крутовской нервно улыбнулся.

— Таланту мало. На большую вещь не хватает.

— Пробовали?

— Пробовал и недоволен. Или вы забыли меня? Я до сих пор норовлю луну за хвост поймать!

— И надеетесь еще?

— По временам.

Черемисов умолк. Видно было, Крутовскому не по нутру был этот разговор, шевеливший еще не совсем схороненные надежды…

— Однако едем. Я есть хочу! — заметил Крутовской.

Приятели вышли из вокзала и поехали.

— Эти четыре года, которые я прожил в Угрюмове, таки дали себя знать. В этих краях, хоть и благорастворение воздухов и обилие плодов земных, а с голоду умереть нашему брату, российскому cabaleros[2] с белыми ручками, весьма незатруднительно. Ну, и изощрялся, как бы прокормиться… Впрочем, надежда еще не покинула. Еще гложет червяк! — как-то печально добавил Крутовской.

— Три года, Черемисов, как зайца травили, и как травили! — рассказывал Крутовской. — Только что найдешь кустик тенистый, расположишься под ним и даже дерзкую мысль питаешь, что некоторым образом, как российский гражданин, находишься под сенью законов, как вдруг слышишь лай гончих, в образе смешных угрюмовских обитателей, и крики: ату его, ату!.. Ну и травили же!.. То — зачем учу попова сына? То — как смел тушить пожар? То — зачем длинные волосы ношу? Нравится? — смеялся Крутовской.

— Питались чем бог пошлет?

— Где уроки, где сочинение прошений, у одного сквайра здешнего чтецом был, ну и сатирический элемент выручал, статейки да корреспонденции подкармливали. Из-за них-то и травля была… умора!

И, говоря об этой «уморе», Крутовской хохотал как сумасшедший, точно без этой «уморы» жизнь для него представлялась действительно «глупой шуткой».

— Темперамент, как погляжу, все тот же. Без травли вам скучно станет.

— Именно скучно… Ну, теперь вас потрошить пора. Где вы обретались?

— Моя эпопея, Крутовской, видоизменение вашей. Жил в Архангельской, потом кончил курс, был учителем, бухгалтером, помощником начальника завода, письмоводителем у мирового судьи, гувернером у важного сановника, потом проехал в Вятскую губернию, оттуда опять в столицу и…

— Приехали сюда на урок? — со смехом добавил Крутовской.

— И приехал на урок…

— А потом опять что бог пошлет…

— Почти что так…

— Положения не имеете?

— Не имею.

— Капиталов не копите?

— Не из чего! — усмехнулся Черемисов, — а то бы копил.

— Зачем?

— Нашлось бы зачем…

— А мы с Людой не копим ничего, кроме долгов, да и тех скоро не из чего будет копить! Вот и коттедж наш. Ведь картина?

Дрожки остановились перед калиткой густого сада. Приятели прошли по аллее меж яблонь, слив, кустов жимолости, роз и малины и приблизились к небольшому беленькому домику с зелеными ставнями, который совсем спрятался в зелени.

Вошли в небольшую комнату. Убрано бедно, несколько напоминало студенческий беспорядок, но чистенькие занавески на окнах и выхоленные цветы обличали женский глаз. За столом шумел самовар, около которого сидела маленькая белокурая женщина в сереньком платье, с ребенком на руках. При виде постороннего лица она покраснела до ушей и хотела уйти.

— Люда, куда бежишь? Помнишь рассказы о Черемисове? — остановил ее, звонко целуя, Крутовской. — Ну, сей незнакомец — он самый и есть! Будьте знакомы! Глеб Петрович, Людмила Николаевна! А вот и еще особа: тиран Сиракузский нашего дома! Позвольте вам представить, Черемисов, Алексея Владимировича Крутовского, — говорил отец, указывая на сынишку. — Несмотря на свои полтора года, этот сопляк, по мнению матери, гениальный ребенок! Простите великодушно увлечение родительницы и садитесь пить чай!

Маленькая женщина долгим, внимательным взглядом оглядела Черемисова и стала разливать чай.

Людмила Николаевна далеко не была красавицей и с первого раза не бросалась в глаза, но чем дольше вы на нее смотрели, тем милей и симпатичней становилось ее милое, вдумчивое лицо, главным украшением которого были большие, светлые, синие глаза, никогда, казалось, не лгавшие и не имевшие нужды глядеть вниз. Точно светлое озеро, на дне которого видна каждая песчинка, эти глаза отражали кроткую душу, смягчали ваше душевное настроение и точно просили снисхождения ко всякой божьей твари. Такие маленькие женщины особенно милы с ребенком; без него это не картина, а эскиз, повесть без конца, пьеса без развязки… Она сперва показалась Черемисову незначительной. Она больше слушала, чем говорила, и, только освоившись с новым лицом, решилась заговорить с Глебом, гуляя с ним в тот день по саду.

— Как вы нашли мужа? Очень он изменился? Похудел… Побледнел?

— Немножко похудел.

— Хоть бы вы заставили его лечиться. Он удивительно беспечен, кашляет и не лечится. Меня он не слушает! — покраснела Людмила Николаевна. — Вы ему скажите. Скажете?

— Непременно…

— А самая главная его болезнь, Глеб Петрович, — продолжала она своим тихим голосом, похожим скорей на шепот, ясно глядя в глаза Черемисову, — это неудовлетворенность жизнью. Иногда он так хандрит, так хандрит! — грустно заметила Людмила Николаевна и вздохнула.

Целый уголок семейного гнездышка осветился Черемисову этими немногими словами.

— И все незадача ему! В Угрюмове, например, он совсем захирел: сами знаете, как там могли смотреть на Володю. Приехали сюда, ожил он — все же город! Завели мы с ним столярную мастерскую — Володя в Угрюмове этому научился и мне отличные два кресла сделал! — дела пошли хорошо, опять беда — закрыли, сказали, что Володя вредные идеи проводит.

Говоря об этом, Людмила Николаевна как-то потупилась и опять сконфузилась, точно ей стыдно стало за людей, которые закрыли Володину мастерскую.

— Одним семейным счастьем, — как-то тихо, задумчиво шептала маленькая женщина, — Володя не удовлетворится. Тянет его все куда-то. Иной раз книгу читает — сердится; музыку слушает, — я люблю играть, — задумается и такой печальный-печальный станет!.. А то вернется с железной дороги, — не по душе ему эта служба! — раздраженный такой, бледный. Спросишь — не скажет, боится, видно, меня огорчить… Душа живая!..

И все о нем, все о нем и ни слова о себе. «Как же она его любит!» — подумал Черемисов.

Что мог сказать ей Глеб в утешение? Неужели резким словом еще более разорить и без того полуразоренное семейное гнездышко? Она видит в своем Володе идеал человечества. Пусть видит! Она в восторге от его повести. К чему разубеждать? Она влюблена, а он?.. Черемисов промолчал и завел разговор совсем о других предметах.

Черемисов остался обедать у Крутовских. За обедом (обед был плохенький) Крутовской болтал без умолку, описывал нравы Грязнополья, смеялся и острил. Людмила Николаевна была в восторге, глядя на веселье своего Володи.

— Он редко такой веселый!.. — заметила она за обедом Черемисову.

— Редкому гостю рад, Люда. Знаешь ли что, не послать ли нам за бутылочкой красного?..

Людмила Николаевна как-то выразительно взглянула на мужа…

— Пошли-ка, Люда…

Людмила Николаевна встала из-за стола и кинула взгляд, выразительно объяснявший, что послать не на что…

— Полно, полно, Крутовской, — серьезно заговорил Глеб, — какие вина!..

— Ну, не надо. А то бы недурно!..

Людмила Николаевна с благодарностью взглянула на Глеба, облегчившего ей решение трудной задачи послать за вином без денег.

После обеда к Людмиле Николаевне пришли какие-то девочки и мальчики (ученики ее, как объяснил муж), и она ушла с ними заниматься, а Глеб с Крутовским пошли гулять.

— Вот и живем, как видите! — говорил Крутовской. — Жена учит, я служу на железной дороге, строчу корреспонденции, да помаленьку адвокатством занимаюсь… Кое-как и существуем… Материалу для корреспонденции только мало бывает. Слава богу, теперь у нас скоро земские выборы, так материал будет. Теперь здесь самое горячее время… Избиратели все собрались… шумят… Тут-то их я и накрою…

— А адвокатство?..

— Раз защищал одного мужика… Оправдали. Теперь у меня дельце интересное… С одним богачом процесс… со Стрекаловым…

— С моим хозяином…

— Как?..

— Так! — засмеялся Глеб, — я к нему приехал сына обучать.

— Процесс интересный с вашим принципалом: хотел по закону рабочих надуть. Посмотрим, как вывернется!..

— Не пощадите? — смеялся Глеб.

— Пощады не дам! Только бы наши инженеры не помешали! Ведь он у нас на дороге подрядчик.

— Так что вы и местом, рискуете?

— Рискую, да мне на это наплевать! — весело заметил Крутовской. — Надоело мне это место, а главное — дело-то забористое, ловко, законно подведено-то как!

И Крутовской стал быстро рассказывать дело, действительно интересное, заранее восхищаясь, как он «наклеит нос» жирному «буржуазу».

Вернулись домой. Черемисов было хотел ехать к Стрекалову, но было поздно, и он остался ночевать. Долго беседовали приятели. Говорил больше Крутовской, рассказывал о бывшей мастерской, читал отрывки из романа, увлекся и тут же дал слово, что кончит его скоро и тогда напишет новый, мечтал вслух и об адвокатстве и жаловался под конец на скуку…

Черемисов лег спать, а Крутовской еще пошел строчить корреспонденции. Долго не мог заснуть Черемисов. Он все думал об этом гнездышке, где случайно сошлись два совершенно различные характера. И ему почему-то стало жаль Людмилу Николаевну.

А Людмила Николаевна тоже не спала. Она тихо, прижавши лицо к подушке, плакала, но плакала не от горя, а от радости, что Володя, с приездом Черемисова, перестанет хандрить и станет веселей… «Какая я ему собеседница! — подумала она. — Со мной, пожалуй, ему и скучно!»

Крутовской в это время «продергивал» размашистым почерком земцев и предупреждал читателей не верить обещаниям этих «крепостников», громил «интриганов» и в конце концов под вымышленными именами рассказал биографии «претендентов» на выборные должности. Увлекся и кстати обругал администрацию железной дороги. «Место фукнет!» — пронеслась мысль. Но Крутовской только улыбнулся и подбавил еще жару, обозвав железнодорожную администрацию «скопищем воров на законном основании». Корреспонденции вышли пикантные.