Без исхода

XVI

— Вам кого угодно? — по обыкновению невозмутимо вежливо, спрашивал Филат, отворив Черемисову двери стрекаловского дома.

— Скажите господину Стрекалову, что Черемисов приехал. Учитель, мол…

— Барина нет дома… Пожалуйте наверх, ваша комната давно готова… Прикажете взять вещи?

— Сделайте одолжение…

Филат взял чемодан и не без улыбки поднял его. «Малюсенький!» — подумал он, провожая наверх и оглядывая костюм Черемисова. «Шитье не важное и товар не бог знает какой!» — размышлял Филат, поднимаясь по лестнице; затем, когда они поднялись наверх, он не без ловкости забежал вперед, распахнул двери комнаты и, деликатно отступив назад, промолвил: «Пожалуйте!»

Комната оказалась удобной во всех отношениях: светла, просторна, окнами в сад, отлично меблированная, полная комфорта; ничего в ней не было забыто; все сияло чистотой и порядком.

— Апартамент — роскошный! — промолвил Черемисов.

«Чай, никогда и не живал в таких!» — про себя подумал Филат.

— Ну-ка, давайте чемодан!.. — обратился Черемисов, принимая из Филатовых рук чемодан.

Такая выходка несколько озадачила Филата. Он выступил шага три вперед и заметил:

— Прикажете открыть?

— А я-то что буду делать? — засмеялся Черемисов.

Филат удивленно взглянул на Черемисова и, отступив к дверям, стал глубокомысленно наблюдать, как Черемисов разбирал вещи.

«Мало ж у тебя бельишка… мало!.. всего шесть рубах, а ночных три!.. И одежды всего-навсего две пары! Видно, и ты подневольный человек, хоть и барин. А может, и не из господ? — философствовал Филат. — Нынче обучился и стал барин! Эка, книжек сколько! Должно, любопытные есть! — порадовался Филат, большой охотник до чтения любовных и страшных историй. — Прочтем!»

Заметив Филата, в почтительной позе стоявшего у дверей, Черемисов не мог удержаться от улыбки: красноватое, солидное лицо, подпертое туго накрахмаленным галстуком, полная бесстрастного достоинства фигура, наконец самая молчаливость были в высшей степени комичны.

— Как вас звать? — спросил Черемисов.

— Филатом-с.

— Ладно. Чего вы стоите здесь, Филат?

— Не будет ли с вашей стороны каких приказаний? Назначен к вам для услуг! — тихо отчеканил лакейски-официальным томом солидный лакей.

Черемисов расхохотался так, что Филат очень странно взглянул на него; впрочем, через минуту он по-прежнему стал серьезен и важен.

— Ничего мне не надо. Ступайте себе с богом.

— Быть может, одеваться изволите?

— Сам оденусь…

— Платье не прикажете ли почистить?

— И платье вычишу!

Филат окончательно был сражен. Желая щегольнуть знанием своих обязанностей и в то же время кольнуть Черемисова, он снова отчеканил:

— Не угодно ли будет приказать доложить о благополучном прибытии вашем барину, когда они вернутся с завода?

«Экая выправка!» — улыбнулся Глеб.

— Пожалуй, доложите о моем прибытии. Постойте, Филат! Один вопрос: отчего вы так говорите?

— То есть как-с? — недоумевал Филат.

— Да странно как-то…

— Приказывают… Здесь выучен… Как же и говорить в порядочном доме! — невозмутимо серьезно доложил Филат.

— А!.. Идите с богом.

Филат поклонился, предупредив, что «пуговка от звонка у кровати».

— Электрический звонок-с. Если угодно позвать, извольте только чуть-чуть придавить! — снисходительно пояснил Филат, не без доли иронии в голосе.

Оставшись один, Глеб разразился веселым смехом. «К англичанам заехал, да и только! И хозяин — англичанин, и Филат — англичанин, и комната в английском вкусе… ишь умывальник какой… отлично! И деревья подстрижены, как в английских иллюстрациях… Образцовый дом, да и только! Каковы сама миссис, мисс и юный лорд?» — улыбался Глеб, приглаживая перед зеркалом свои непокорные кудри.

Приведя костюм свой в порядок, Черемисов хотел было спуститься в сад, как в двери постучали два раза. «Сам, верно?» — подумал Глеб, проговорив обычное «войдите!».

Вошел Николай Николаевич и весело пожал Глебу руку.

— Вы, Глеб Петрович, аккуратны, как англичанин… Сегодня пятнадцатое — именно то число, в которое обещались быть… Аккуратность, кажется, у нас редкая добродетель, и тем приятнее ее видеть… Довольны вы комнатой?

— Очень…

— Весьма рад… Кажется, вам здесь будет удобно. Завтракать угодно вместе с нами?

— Отчего ж…

— Через две минуты будет звонок, — заметил Стрекалов, взглянув на часы. — Мы, Глеб Петрович, завтракаем ровно в двенадцать, обедаем в шесть! — добавил Николай Николаевич, бросая быстрый взгляд на костюм Черемисова и, по-видимому, удовлетворенный осмотром.

Через минуту прозвонил колокол, и хозяин с Черемисовым сошли вниз.

Вся семья была в сборе за столом; все глаза с любопытством были устремлены на Глеба, когда он, под руку со Стрекаловым, вошел в столовую. Николай Николаевич подвел Черемисова к жене и сказал:

— Прошу быть добрыми знакомыми. Глеб Петрович Черемисов, Настасья Дмитриевна — моя жена!

— Очень рада с вами познакомиться, Глеб Петрович! — промолвила Настасья Дмитриевна, любезно протягивая руку. — Я уже раньше знакома с вами по восторженным речам мужа и заранее считаю себя вашей доброй знакомой! — улыбнулась Стрекалова.

В ответ на этот маленький любезный спич Черемисову оставалось только поклониться, что он и исполнил не без успеха.

— А вот моя дочь Ольга Николаевна, наша добрая наставница mademoiselle Ленорм и сын мой — ваш будущий ученик, Федя, — продолжал Стрекалов знакомить Глеба с остальными членами семейства. — Теперь, кажется, вы со всеми знакомы; милости прошу, Глеб Петрович, садиться.

Стрекалов посадил Черемисова подле себя. Все ели молча и чинно, изредка поглядывая на нового сожителя, который, после жиденького чая у Крутовских, усердно уписывал порядочный кусок ростбифа, поданный ему еще более серьезным, чем Филат, пожилым лакеем во фраке и белых перчатках.

На Настасью Дмитриевну Глеб произвел с первого раза скорей приятное, чем неприятное впечатление.

«Приличен!» — подумала она, убедясь, что он умеет есть с вилки и не чавкает губами, и взглянула на его руки и белье. И руками и бельем она осталась довольна, хотя и нашла, что руки были великоваты и красноваты, а белье худо выглажено. Незаметно бросая взгляды на Черемисова, Настасья Дмитриевна осталась довольною и лицом; физиономия учителя, по ее мнению, была «не глупая, но и не семинарская, вообще физиономия ничего себе». Не совсем довольна осталась Настасья Дмитриевна только глазами Глеба (хотя они в это время весьма скромно исполняли свое назначение), показавшимися ей «пытливыми», да густыми вьющимися его волосами, которые, несмотря на приглаживанье, настойчиво лезли вверх, образуя на голове нечто вроде лохматой волосяной шапки.

«Ах, если бы он остригся!» — искренно пожелала Настасья Дмитриевна, не без некоторой душевной тоски посматривая на черемисовокую гриву.

Ольга раза два-три украдкой исподлобья взглянула на Черемисова и каждый раз равнодушно отворачивалась. Она думала, что приедет бледный, задумчивый черноволосый молодой человек, с печатью скорби на лице (такими по крайней мере она представляла себе «учителей» по последним романам), а вместо этого краснощекий, не в меру здоровый, скорее веселый, чем грустный, с «такими большими красными руками и с таким волчьим аппетитом».

Ленорм взглядывала на Черемисова не без любопытства, и француженке понравилось его смелое лицо; Федя без церемонии разглядывал будущего учителя, стараясь решить вопрос: «Что это за птица?»

Покончив с ростбифом, Черемисов принялся за кофе и наблюдения.

«Леди строга, а мисс красавица!» — решил он, переводя взгляд с матери на дочь. Сходство между ними было поразительное: тот же, что и у матери, строгий взгляд серых стальных глаз, те же сжатые, резко очерченные линии губ, та же правильность и изящество форм, но дочь могла похвастаться тем, чего не доставало матери: свежестью семнадцатилетней девушки, пышным румянцем и сосредоточенным, пытливым выражением (точно она занята была решением какой-то задачи, засевшей в ее головку), которое сменилось самой приветливой, открытой улыбкой, когда она засмеялась тихим сдержанным смехом, разговаривая с Ленорм. И глаза ее в это время глядели как-то мягче, ласковее…

M-lle Ленорм была брюнетка лет двадцати пяти, с дерзким смуглым лицом, обладавшим, впрочем, способностью менять свое выражение со скоростью мысли. Маленькой, стройной, нервной француженке, казалось, не сиделось на месте, точно внутри ее был какой-то бес, не смевший, однако, совсем высунуть свои рожки в этом благовоспитанном доме; она была не хороша, а мила, грациозна, лукава, и если б на ней было не скромненькое светленькое ситцевое платье, а шелк и бархат, то она скорей бы смахивала на Фрину, чем на скромную наставницу.

Она заговорила первая и со всеми на разные лады: с Настасьей Дмитриевной серьезно-почтительно, с Ольгой по-товарищески, с Николаем Николаевичем с чуть приметным лукавым кокетством…

«Степной коник, попавший в оглобли!» — подумал про нее Глеб, рассматривая Федю.

Федя походил на отца и лицом и складом: это был плотный, здоровый, остриженный отрок; физиономия умная, глаза маленькие, живые… Когда Глеб взглянул на него, отрок сконфузился и стал усердно скатывать хлебные шарики.

За кофе разговор оживился. Стрекалов шутил с сыном, Ленорм болтала с Ольгой, только Настасья Дмитриевна с Глебом молчали. Наконец она обратилась к Черемисову.

— Ну, как вам понравилось Грязнополье, Глеб Петрович?

— Город красивый! — отвечал Черемисов.

— Я думаю, вас утомила дорога? — спросила она через несколько времени, смущенная его лаконическим ответом.

— Нет. Я привык ездить.

«Странно он говорит!» — подумала Настасья Дмитриевна и стала придумывать, как бы втянуть его в разговор. Ей очень хотелось поговорить с Черемисовым о воспитании, но его односложные ответы заставили ее отложить это намерение до другого, более удобного случая.

«Когда более познакомимся, тогда поговорим!» — решила она.

Вопросы воспитания были любимым коньком Настасьи Дмитриевны; она читала книжки и журналы, посвященные этим вопросам, любила кстати и не кстати упоминать в разговоре имена знаменитых педагогов, считала себя, некоторым образом, авторитетной в деле воспитания, и потому ей очень хотелось «позондировать с этой стороны молодого человека, для которого дело воспитания, — полагала Настасья Дмитриевна, — должно быть близким сердцу».

Первые попытки втянуть Глеба в разговор не остановили ее; ей хотелось показать учителю внимание и желание стать с ним скорее на дружескую, короткую ногу, и она снова обратилась к нему:

— А что, Глеб Петрович, делается в Петербурге? Вы бы нам, провинциалам, рассказали… От Николая правды не услышишь. Он бранит Петербург.

Глеб чуть-чуть улыбнулся при этом неожиданном вопросе и вскинул на хозяйку глаза. Обе девушки поймали эту улыбку; Ленорм сама улыбнулась, а Ольга не без досады взглянула на Черемисова.

— Вряд ли я в состоянии, Настасья Дмитриевна, сообщить вам что-либо интересное… Вы, вероятно, читаете газеты?

— Мы получаем «Санкт-Петербургские ведомости» и «Голос».

— Я, право, знаю меньше «Ведомостей» и «Голоса», — улыбнулся Черемисов.

— О женских курсах ничего утешительного не слыхать? — внушительно спрашивала Настасья Дмитриевна.

— Нет-с…

— Жаль будет, если они не состоятся…

— Да, жаль!..

«Однако леди либералка!» — подумал Черемисов.

— Лавровская еще восхищает своим дивным голосом? — продолжала Настасья Дмитриевна, полагая, что если этого молодого человека не тронули женские курсы, то, быть может, тронет опера.

— Кажется, поет…

— Не правда ли, что за прелестный голос?

— Голос хороший…

Настасья Дмитриевна снисходительно улыбнулась и замолчала.

«Не особенно разговорчив!» — подумала она.

— Господин Черемисов оперы не любит? — на чистом русском языке обратилась к Черемисову Ленорм не без насмешки в голосе и взгляде.

«С чего и эта юла пристает ко мне? Экзаменуют они меня, что ли?» — подумал Глеб, пристально взглядывая на француженку, глаза которой посмеивались и имели сильное желание подразнить «этого медведя», как она уже окрестила Глеба по секрету своей соседке.

— Вы думаете? — спросил Черемисов.

— Думаю, — засмеялась француженка.

— В таком случае вы ошибаетесь…

— Очень рада, что ошиблась… Кто не любит музыки…

Ленорм остановилась.

— Что ж вы не досказываете? — вступился Стрекалов. — Заставьте Глеба Петровича выпить до дна горькую чашу…

— Тот человек без сердца…

— А кто любит? — улыбнулся Глеб.

— Ответ не труден, — с гримаской сказала Ленорм…

Черемисов не продолжал разговора, и его оставили в покое. После завтрака Николай Николаевич уехал на завод, а Настасья Дмитриевна объявила, что идет в гостиную продолжать Маколея, и сказала детям и гувернантке, что им пора за чтение.

— У нас, — улыбнулась она Черемисову, — все часы распределены. Я считаю такой образ жизни самым правильным и удобным…

Она остановилась, ожидая, что Черемисов согласится с этим, но так как Глеб упорно молчал, то она заметила:

— Строгое распределение времени приучает к труду и к исполнению своих обязанностей… Мы здесь к этому привыкли и, кажется, все довольны… После завтрака mademoiselle Lenorme обыкновенно два часа читает с детьми в саду… В какое время угодно вам будет заниматься с Федей?..

— Вы рано встаете? — обратился Черемисов к отроку.

Федя вспыхнул и сказал, что рано, в девять часов.

— Ну, это не особенно рано. Когда вам удобнее заниматься?..

— Мне кажется, Глеб Петрович, что вопрос об удобстве должен быть решен вами, а не Федей.

— Мне кажется, обоими, Настасья Дмитриевна… Вы не прочь, Федя, заниматься утром? — снова обратился Глеб к юноше.

— Отчего ж?.. Будемте заниматься по утрам, — проговорил Федя.

— Значит, вопрос и решен, Настасья Дмитриевна…

— Я очень рада, что вы так скоро пришли к соглашению, — улыбнулась Настасья Дмитриевна. — Ну, mesdames, берите книгу и в сад, погода славная…

— Господину Черемисову не угодно будет вместе слушать… les contes de Monsieur Laboulaye?..[24] — совершенно серьезно спросила Ленорм, лукаво щуря глаза в то самое время, когда Настасья Дмитриевна отвернулась…

— Нет, благодарю! — отвечал Глеб.

— Изволили читать?

— Читал.

— Интересная книга!.. — усмехнулась француженка.

— Очень! — улыбнулся Глеб.

— Идите, господа! — крикнула Ленорм, и обе девушки вместе с Федей вышли из комнаты.

«С душком! От скуки можно развлечься с этим медведем!» — подумала про себя француженка.

— Понравился вам медведь, господа?.. — спрашивала она в саду Ольгу и Федю.

— Нет!.. — отвечала Ольга. — У него такая злая улыбка…

— А по-моему, вовсе не злая… Недаром папа его хвалит!.. — заметил Федя.

— Ты всегда говоришь с чужих слов, Федя…

— А ты по-своему, да… — Федя вовремя остановился.

— Уж и споры… Есть из чего, — вступилась, громко смеясь, Ленорм, раскрывая книгу. — Давайте-ка лучше читать.

— Ты, Оля, не сердись, — ласково заговорил Федя минуту спустя, — но разве можно судить так скоро о человеке?..

— Я, милый мой, не сержусь… Я и не сужу… я только высказываю свое первое впечатление…

— Ты не сердишься? Так поцелуемся, — промолвил Федя, подбегая к сестре.

Брат и сестра звонко поцеловались.

— Ну, мир заключен, значит, можно начинать!.. — промолвила гувернантка и стала читать…

Настасья Дмитриевна плохо одолевала Маколея. Ее занимали больше мысли о новом лице… Что это за человек? Не ошибся ли Николай в выборе?.. Будет ли он хорошим наставником Феди?.. Не испортит ли он мальчика?

Как нарочно в это самое время ей подвернулась мысль о Крутовском, и она с сердцем отодвинула книгу. «Господи, какие злые есть между ними!» — шепнула она, и в сердце ее почему-то стало закрадываться сомнение относительно Черемисова.

Черемисов ушел наверх и заперся. Он пролежал на диване, пока не прозвонил колокол.