Без исхода

XVII

Сегодня ровно месяц, любезный дружище Василий, — лисал Глеб к своему приятелю, — как я пребываю у моих англичан Стрекаловых, занимаюсь с отроком, отчасти с молодой мисс. Признаюсь, все это время я таки порядочно хандрил, валялся на диване, бессмысленно глядя в потолок, и роптал на судьбу, толкнувшую меня в этот благовоспитанный дом, где даже лакеи накрахмалены и говорят в умеренно-либеральном тоне… Хандра моя, впрочем, по обыкновению, продолжалась недолго; несколько дней тому назад я пошел на завод вместе с Стрекаловым и…

Смейся, смейся, брат, из своего неприютного далека, куда тебя забросила судьба, но мне не переделать своего характера, горбатого могила исправит… Ведь, кажется, как ты говорил, давно бы пора нашему брату, прохвосту, поджать хвост и издали, забившись в норку, вдоволь любоваться тем интересным зрелищем, которое представляет чреватое событиями наше время… А если не любоваться, то злиться (как ты и делаешь) и показывать кукиши из кармана под опаской самому не превратиться в кукиш, который потом опишут наши знаменитые романисты на посмешище старым и малым. Опытом, горьким опытом познали мы с тобой, дружище, что на этом пиршестве, где каждый норовит на самом законном основании урвать самый вкусный кусок, надо присутствовать с лицом веселым, имея вид самый беззаботный, в противном случае…

К чему доказывать?.. Точно и ты, и я, и многие другие не чувствуют этого своими боками…

И вот — смейся, коли можешь, — я опять сунул свой нос туда, где меня не спрашивают, и чувствую, что во мне жизнь бьет ключом… Опять, как говаривал твой почтенный дядюшка Павел Петрович, «я забрал себе в голову идею» и снова начинаю чувствовать, что не в моей натуре, как свинье, валяться на диване и бесплодно огрызаться… Если бы твой дядюшка прочитал эти строки, то немедленно бы сказал: «На цепуру его!..» Странно, кажется! Ведь твой дядя, в сущности, не злой человек, а скорее добрый, — поди ж! — а искренно убежден, что человеку, у которого нет чина, нет капиталов, и который не подает надежды урвать концессию и вообще не отличается способностью «урывать», — единственное место «быть на цепуре». «Или урывай, или на цепуру!» — такова дилемма, на разные лады повторяемая почтенным твоим дядей…

А ведь жить, дружище, хочется… Помнишь, какие, бывало, планы занимали нас с тобой и какие мы были тогда юные и добродетельные герои… Бывало, с неба звезды хватали, горы выворачивали… прибавь — в мечтах, а на деле чуть было… Умолчу, а то ты, пожалуй, осердишься и не скоро ответишь…

Знаешь ли что, испытал ли ты то унизительное, скверное чувство, когда размышлял об этих, в сущности невинных, выворачиваниях горы? Эта гора, в переводе на простой язык, какая-нибудь школа, чтение, желание помочь людям… принимала в глазах твоего дяди такой ужасный вид, что он недаром грозил нам «проклятием всех здравомыслящих людей». И его предсказание начинает сбываться… Времена наступили такие, когда здравомыслящие — иногда очень добрые люди — проклинают и, торжествуя по всем углам и закоулкам, с какой-то дикой бессознательной злостью кричат: «Ату, ату его!»

Не знаю, как действует этот крик на тебя… На меня он действует возбудительно… Я чувствую прилив злости и смириться не могу…

Однако к делу.

Пошли мы со Стрекаловым на завод. Дорогой он мне рассказывал о своих предположениях относительно увеличения доходов, об администрации завода, о системе штрафов (система эта доведена им до виртуозного совершенства) и вообще пустился со мной в откровенности. Не дивись! Я, как кажется, нравлюсь моему англичанину, вероятно за то, что мало говорю.

Пришли. Завод обширнейший; Встретил нас рыжий немец из пруссаков с наглой рожей и с большими усами… Стали осматривать завод — нашли все в порядке! Стрекалов, видимо, был доволен моими замечаниями, смекнув, что я в деле кое-что маракую… Немец не отставал от нас ни на шаг и готов был, кажется, съесть меня; вероятно, подумал, что не хотят ли его побоку, а меня на его место. Однако, когда Стрекалов познакомил нас, объяснив, что я учитель, мой немец несколько смягчился и стал любезнее… На заводе до трех тысяч людей работают, и ничего себе… Стрекалов говорит, что очень довольны…

«У меня, — пояснял он, — людям хорошо. Я враг всяких притеснений… Работают аккуратно и получают в субботу расчет, ну, а если он не исполнит своей обязанности, то — что делать — и я не должен исполнять своей… Око за око, зуб за зуб…» Года три тому назад что бы сказал я на это?.. А теперь?..

Я молча кивнул головой и спросил у немца:

— Как велика плата?..

— О… — поспешил сказать пруссак, — плата очень велика… пятьдесят копеек в день, но только русский человек работает лениво… Надо часто штрафовать…

— И много штрафуете?..

— Много… Пьяница — русский человек.

А «русский человек» добродушно посматривал на нас и слушал, как его ругали, точно и не его ругали… Этот «русский человек» глядел таким жалким, что немец имел полнейшее право, нимало не стесняясь, называть его скотом; «русский человек» только добродушно улыбался, когда немец коверкал русскую ругань…

Я полюбопытствовал узнать у Стрекалова, правда ли, что люди пьянствуют.

— К несчастию, Карл Иванович совершенно прав! — отвечал Стрекалов. — Пьянство большое и особенно в последнее время… последнюю рубашку готовы пропить… Посмотрите на их лица…

Я посмотрел… Стрекалов говорил почти правду. Большая часть лиц — были испитые, изможженные лица…

— И штрафы не помогают… Уж, кажется, Карл Иванович потачки не дает (Карл Иванович широко улыбнулся, открыв ряд крупных белых зубов). И все-таки пьют!..

Осмотревши завод, мы молча возвращались домой…

— Мне кажется, — сказал я, и, признаюсь, сердце мое забилось, как у школьника, — вы бы, Николай Николаевич, могли сделать доброе дело…

Стрекалов вопросительно вскинул на меня глаза…

— Помочь и им и себе… Пьянство ведь невыгодно и вам?

— Еще бы… Сколько пропадает времени! — живо подхватил Стрекалов.

— И если бы… например… (я чувствовал, что говорю несвязно, я впервые пробовал «окольный путь»)… вы захотели устроить для рабочих чтения…

Улыбайся, дружище, сколько хочешь, и сумей вообразить эту сцену… Я жду, ты готов даже смеяться и заметить, что «соловья баснями не кормят», но ведь начало не конец, и Стрекалов не ты, а потому слушай…

— Чтения? — переспросил Стрекалов и пристально взглянул на меня. — Для чего?..

— Рабочие развлекутся. Меньше будут пьянствовать…

«Англичанин» крякнул и промолчал.

Гаденькое чувство колыхнулось во мне. Чувствовать, какие обходы надо делать, и в конце концов не сметь сказать прямо то, что может говорить семилетний мальчик. Признаюсь, я чуть было не «сошел с рельсов» и не проврался…

— Мысль ваша, Глеб Петрович, недурная, — наконец сказал Стрекалов, подходя к дому. — Мы о ней поговорим…

Начало сделано… Что будет дальше, не знаю, но я снова не без задора сую свой нос туда, где меня не спрашивают, и… верю…

Выкладкой и цифрами моего англичанина соблазнить можно; докажи ему, что доход его увеличится от той или другой меры, он готов будет на самый резкий шаг… Года три тому назад я бы не выжил и трех дней у моих англичан, но «уроки» сделали свое дело… Я уже не бросаюсь на каждого с пеной у рта и со скрежетом зубовным (а помнишь, как мы бросались, и к чему это приводило?) и начинаю привыкать слушать многое не без стоического хладнокровия. На войне (а разве мы, в некотором роде, не воины?) допускается многое, и так как кидание с пеной у рта не всегда дает осязательные результаты, то надо пробовать мудрость змия. Не мытьем, так катаньем… Что ж, попробуем!..

Однако я слишком расписался, а мне пора заняться с отроком. Малый понятный, добрый, из него может выйти порядочный человек, если не погубят его «добрые люди». Пока прощай и бога ради не хандри, не злобствуй, поклонись от меня своему дядюшке и подразни старика, сказав, что я не «на цепуре…»

Глеб все это писал совершенно искренно и не замечал, сколько было в этом письме юношеского задора, непрактичности и глубочайшего идеализма, несмотря на его «практические рассуждения». Он выходил на окольную дорогу один, без союзников, и верил…