Без исхода

XLIV

Крутовской двое суток не был дома. Случайно встретился он в гостинице с двумя помещиками-степняками, ехавшими в Петербург закладывать имения, разговорился с ними и получил от них работу. Работа была спешная, надо было в два дня снять несколько копий с планов и написать множество бумаг, так что Крутовской на это время поселился поблизости у одного знакомого; по окончании работы он отнес ее степнякам, которые остались очень довольны и оставили Крутовского пить чай. Не прошло и четверти часа, как между новыми знакомцами, которых Крутовской видел первый раз в жизни, завязался горячий спор, затянувшийся за полночь. Спор был весьма оживленный, в котором Крутовской, чуть не с пеной у рта, доказывал несколько подвыпившим, крайне добродушным степнякам, что они ретрограды, которым одно место — Камчатка.

Добродушные и рыхлые, как тесто, степняки никак не могли с этим согласиться, так что Крутовской пуще злился и еще более старался их убедить. Дело, однако ж, кончилось тем, что он вместе с степняками напился и бережно был уложен одним из своих новых знакомцев на кровать в номере.

Крутовской проснулся поздно, с головной болью, и удивленно озирался кругом.

— Вы вчера, знаете ли, немножко того, — поспешил заметить с другой кровати добродушный степняк.

— И вы меня, вместо Камчатки, уложили в постель? — захохотал Крутовской.

— Да… Я и сам вчера хватил… только вы слабы: много ли выпили, а уж не могли лыка вязать, только и повторяли: в Камчатку, в Камчатку их! Мы вас и уложили. А горяченьки же вы, батюшка, очень горяченьки… Пыл, знаете ли, самый молодой. Я и сам прежде горяч был, когда в гусарах служил: бывало, чуть солдафон провинился — в морду его. Да и нельзя, я вам скажу, иначе; какая там эмансипация ни будь, а с нашим мужепесом, — это у нас так в губернии мужланов прозвали, — смеялся степняк, — одно спасенье — в морду!

Помещик говорил эти слова с таким мягким, добродушным юмором и с такой наивной уверенностью, что Крутовской не мог не улыбнуться.

— Ей-богу, вы этому поверьте: это как бог свят. «Эка меня дернуло вчера состязаться с ними! — подумал Крутовской, одеваясь. — Нечего сказать — экземпляры, и по нынешнему времени пожалуй что и редкие!»

— Я вот теперь с соседом в Питер еду закладывать имение в поземельный банк, а почему? — рассказывал степняк, натягивая сапоги на свои неуклюжие, точно бревна, ноги.

— Прогореть изволили?

— А почему прогореть изволил?

— Старая песня — эмансипация?

— Нет, песенка-с не та, а прогораем мы потому, что норовит тебя мужик надуть. Я, скажу вам по совести, был прост, — ах, как прост! скажи вы мне: Антон Антоныч, здесь, мол, в жилетке у меня сто рублей, — я поверю; а он этой-то простотой и воспользовался. «Отчего не вспахано?» — «Вспахано, говорит». — «Врешь!» — Божится. «Брешешь, каналья!» Мужик в ноги. Тут бы ему в зубы, ан руки и связаны: мировой институт-с выдумали… Прогонишь его вон, а землица кое-как вспахана, — снова отдай денежки за работу… Вот-с мы и прогораем за нашу простоту. Спасибо еще банк выручает: ссужает деньгами.

Крутовской глядел на степняка, на его толстое, топором скроенное, загорелое лицо, на котором добродушие и какая-то особенная, первобытная наивность, с оттенком лукавства, сквозили в каждой черте, в каждой складке. «А я его еще вчера в Камчатку посылал, — за что? — улыбался Крутовской. — Никакая Камчатка ничего с ним не поделает».

Крутовской оделся и стал прощаться.

— А чаю? Так без чаю на улицу выйдете, что ли? Нет, это как же можно! я вас не пущу, — останавливал степняк.

— Нужно мне…

— И мне нужно поскорей бы в Питер, да ведь нельзя же не пивши и не евши, — хохотал помещик. — Вы останьтесь-ка, выпьем чайку, закусим, тогда и простимся по-дружески. Очень уж вы душевный человек, хоть и ругаетесь.

Крутовской остался пить чай. После чаю пошла закуска, кончившаяся только к четырем часам.

— Вот теперь и собираться помаленьку можно, — правда, сосед?

«Сосед», вообще малоразговорчивый, заметил:

— А вот погоди: я только котлетку докончу.

— Что ж, погодим. Съешь. Кстати и я еще закушу.

Оба еще съели.

Когда кончился наконец завтрак, степняки распрощались с Крутовским, облобызав «душевного человека».

Крутовской шел домой довольный, что несет жене заработанные деньги. Денег было довольно на месяц. «А после как? — думалось Крутовскому. — После работишка навернется, а то и редактор вышлет же наконец!» О последнем, впрочем, он вспомнил больше для успокоения, так как надежда эта в последнее время становилась для него каким-то призраком. «Ну, наконец уроки найду!» — утешал себя Крутовской и, кажется, утешился, потому что вмиг повеселел и, посвистывая, гоголем повернул на Московскую улицу. По другой стороне улицы он заметил Ленорм, возвращавшуюся с репетиции, и не хотел было подойти к ней, так как еще злился на нее за последнюю сцену.

— Черт с ней, не подойду! — шепнул он и все-таки подошел.

— Что давно не видать вас? — заметила молодая девушка.

— Да что ходить?..

— Не пускают? — посмеивалась Ленорм.

— Кто меня смеет не пускать? — вспылил Крутовской.

— Да вы так не кричите на улице, а то еще вас з полицию возьмут. Лучше у меня кричите. Пойдемте.

Он пошел к ней на квартиру.

— Пока посидите, злитесь один, а я переоденусь!

Через несколько минут она вернулась и улеглась на диван.

— Вы извините, что я в блузе и с ногами на диван легла — устала!

— Так кто ж меня не пускает? — злился Крутовской.

— Я почем знаю!

— Так и не говорите пустяков.

— Да и к чему вам ходить ко мне? — говорила, улыбаясь, Ленорм. — Материалу для статей у меня мало.

— Вы сама — богатый материал.

— Не особенно… Бывают у меня, правда, очень интересные экземпляры, которые доставили бы вам богатую жатву…

— Кто?

— Вот вам и скажи… к чему? Вам все равно нельзя с ними встречаться у меня.

Крутовской изменился в лице. «Что ж это за женщина, неужели она…» Он не посмел докончить мысли и в первый раз обратил особенное внимание на квартиру, в которой он так часто бывал. Теперь она его поразила роскошью и богатой обстановкой.

«А ведь жалованье ее маленькое!» — досказал Крутовской.

Ленорм поняла, о чем думает ее гость.

— Так вам хочется знать, кто бывает у меня? Извольте, скажу: во-первых, генерал…

— Зачем?

— Для приятных разговоров!.. — с какой-то циничной наглостью проговорила актриса.

Крутовского передернуло от этого тона. Он взглянул на Ленорм. Она полулежала на диване, закинув назад обнаженные руки.

— Я ведь жить хочу, Крутовской, жить не по-вашему, не по-мещански.

— А в роскоши?

— Да. А роскошь денег стоит!

— А генерал…

— Ее оплачивает! — закончила девушка и захохотала.

— А со мной отчего же и не пошутить? — прошипел Крутовской, хватаясь за шляпу.

— Отчего ж, если сами напрашиваетесь? — заметила она и нагло поглядела ему в глаза.

Этот наглый взгляд, взгляд куртизанки, окончательно сразил Крутовского, и в голове его пронеслась мысль: «И я, дурак, чуть было не втюрился! Бедная Люда!»

Он скоро раскланялся и ушел.

«Быстро же излечился и скоро всему поверил этот добрый, но сумасбродный повеса! — улыбнулась молодая девушка и грустно опустила хорошенькую головку. — Теперь он не придет ко мне. Черемисов будет мною доволен».

Крутовской был поражен видом своей жены — так она была истомлена и бледна. Он тихо подошел к ней и протянул руку; она ласково подала свою и не сделала никакого вопроса, не проронила ни одного упрека.

— Людмила, друг мой, ты совсем больна.

— Нет, я здорова, — улыбнулась она, — а вот Леша вчера был нехорош…

Крутовской вспомнил, что в доме не было денег и что дня два Людмила Николаевна сидела без гроша, и ему стало совсем стыдно.

— Что с ним?

— Вероятно, простудился… Вчера доктор был.

— А деньги?..

— Черемисов дал; я его вчера встретила…

— Ну, слава богу. Вот, Люда, деньги, достал-таки. Он подал ей пятьдесят рублей.

— Опять в долг? — тихо спросила Людмила Николаевна.

— Нет, Люда, заработал. Случайно встретился с двумя помещиками, которые едут в Петербург закладывать имения, и получил от них работу; два дня чертил им планы, писал бумаги. Работа была спешная, от этого ты меня и не видала два дня.

— То-то ты бледный такой… устал?

«Она же еще меня жалеет!» — подумал Крутовской, и сердце его сжалось.

— Люда, милая Люда! — порывисто бросился к ней Крутовской, — ты прости меня…

— Полно, Володя, полно, мой друг, в чем тебя прощать? — шептала она, обнимая его.

— Ведь я люблю одну тебя и никого более!

Она вздрогнула от радости; из глаз ее полились тихие, облегчающие слезы.

Между ними не было никаких объяснений, она не проронила ни одного упрека… У обоих было легко на сердце; точно после бури наступило затишье.

— Тебе, Люда, лечиться надо, — говорил Крутовской, гладя ее волосы. — Ишь, кашляешь…

— Теперь я совсем здорова! — весело отвечала молодая женщина. — Гляди, — подвела она мужа к постели, где валялся сынишка, — и он поправляется, румянец на щечках. Ну, поцелуй, дитя мое, папку, целуй его, он у нас славный! — весело щебетала Людмила Николаевна.

Крутовской поцеловал сына и горячо обнял жену.