Без исхода

XXXIV

Николай Николаевич возвращался домой в отвратительном расположении духа. «И я дурак-то… верил еще этому подлецу! — вслух ругался Стрекалов. — Все было у них заранее подготовлено». Стрекалов подъехал к дому и так сильно подавил пуговку, что Филат, быстро отворивший двери, сообразил, что барин чем-то не доволен. Настасья Дмитриевна, с трепетом ожидавшая мужа, тотчас же прошла в кабинет и, взглянув на Николая Николаевича, сразу поняла, что он потерпел неудачу.

— Тебя это огорчило, Николай? — тихо спросила она.

— Нисколько, Настенька, право, нисколько! — храбрился Стрекалов.

— Выбрали Колосова?

— Ну, разумеется. Князь Вяткин, — ты ведь знаешь, как все наши болваны боятся этого идиота, — порекомендовал его; его и выбрали. Эта скотина, кроме того, расславил меня чуть не красным, кстати и лекции на заводе приплел.

— Кто тебе это сказал?

— Губернатор.

Настасья Дмитриевна сумрачно покачала головой.

— Он, конечно, не придает словам этого дурака никакого значения, но все-таки…

— Прекрати ты эти глупости. А то вздумали лекции читать… Еще не то про тебя выдумают.

— Надо сказать Черемисову…

— Слепые! — промолвила Настасья Дмитриевна с торжественностью пророчицы. — Безумцы! — тихо говорила она и подергивала своими искривленными от злости губами. — Не знали, кого выбирают… Вчера еще его бранили за растрату, а сегодня он — бескорыстный деятель!.. Хороши! — добавила Стрекалова, смеясь тихим, язвительным смехом.

— Да, близоруки… он их огреет, — не без злости сказал Стрекалов. — И поделом! Впрочем, ну их, чего мне еще? — заговорил он, спустя несколько времени, глядя на жену с какой-то ласковой задумчивостью. — Ты мой незаменимый друг, дети наши — ребята хорошие, сложа руки мы, кажется, не сидим, а в поте лица зарабатываем свой честный хлеб… Разве это не счастье, Настенька?

— Милый ты мой! — заметила Настасья Дмитриевна, припадая на грудь супруга.

За обедом Николай Николаевич не без игривости рассказал о своей неудаче «сослужить службу родине», шутил с детьми и, казалось, легко примирился с неудачей. Но это только казалось. Когда он пришел в кабинет и остался один, он долго ходил в волнении из угла в угол и не раз так энергично ругался вслух, что привел бы в смущение Настасью Дмитриевну, если б она только услыхала, какие ужасные речи произносит ее любимый друг.

Особенно мучила Николая Николаевича мысль о том, что теперь, пожалуй, ему не удастся провести железную дорогу, которая соединила бы Грязнополье с Кавказом. «У этого мерзавца (надо думать, Стрекалов имел в виду Колосова) губа не дура, и он при помощи старого глупца (вероятно, Николай Николаевич подразумевал светлейшего) и земства смастерит эту штуку!»

А «штука», по мнению Николая Николаевича, была очень заманчивая штука. Он в сотый раз прикинул примерно, сколько бы осталось от постройки с версты, и даже «примерная» сумма на маленьких счетах выходила такая, что захватывало дыханье, а пальцы примирали к костяшкам.

— Один счастливый удар, и цель сразу достигнута… Сразу! — шепнул Николай Николаевич.

Под влиянием этой громадной «примерной» суммы и деревни и заводы как-то меркли и теряли в глазах Николая Николаевича прежнюю ценность. Ввиду возможности вдруг получить то, что накапливается десятком лет, Стрекалов в эту минуту готов был бы на многое.

Приобретатель-художник уже мечтал о тех сокровищах, которые лились к нему широкой волной: в его воображении, проносился длинный поезд его дороги, вместо его удобного дома в Грязнополье перед ним вырастал дивный дворец в Петербурге. А дальше? Дальше — почет, блеск, слава, портреты в иллюстрациях, статьи в газетах и новые гигантские предприятия, после которых его имя, пожалуй, сделается историческим. Разве такая цель не стоит труда?

Николай Николаевич откинулся в кресле, точно хотел отогнать от себя безумные мысли. Он мысленно оглянулся на пройденный путь и мог по совести сказать, что потрудился на своем веку немало и нажил состояние. Но разве такие бывают состояния? Разве теперь, в горячее время, когда умные люди из ничего созидают громадные богатства, не пора ли и ему действовать, чтоб не остаться с разинутым ртом, когда минет пароксизм концессионной горячки?

Он возлагал надежды на земство. Оно могло быть прочной ступенью, но эта ступень исчезла из-под ног. Надо рассчитывать на другое.

У него есть дочь. Он ее любит, горячо любит. Она хороша, его Ольга, и председатель суда, Речинский, не сегодня-завтра сделает предложение. Он это знает наверно. А Ольга?

Стрекалов попробовал заглянуть в душу к дочери и, пожалуй что в первый раз в жизни, испытал недоумение. Что за человек она, его Ольга? Будет ли она счастлива с Речинским и так ли легко станет нести бремя супружества, как несет ее мать? И кажется, что впервые Николай Николаевич задумался над серьезным, вдумчивым выражением строгих серых глаз, и отцу почему-то вдруг стало жаль дочь.

— Это вздор! — прошептал он.

Женский идеал Николая Николаевича вполне олицетворялся в его жене. «Она не увлекалась, она не волновалась, не задумывалась (вспоминал Стрекалов время своего сватовства), а разве мы не счастливы? А отчего? — Мы умели исполнить свои обязанности. И Ольга, конечно, как и ее мать, сумеет исполнить свой долг!» — отгонял свои сомнения отец и запнулся на последнем слове. Перед ним смутно пронесся образ молодой женщины, при виде которой у него когда-то сильней билось сердце, как никогда потом не билось при виде Настасьи Дмитриевны. Припомнил он, что Ольга упряма, по временам бывает какая-то странная. Тысяча мелочей из ее детства вспоминались ему, и эти мелочи приняли теперь в глазах отца характерный оттенок, — они свидетельствовали о самостоятельности и силе Ольгина характера.

И он снова пожалел дочь.

А председатель суда представлял со всех сторон отличную партию: молод, основателен, имеет связи, карьера, и крупная карьера, впереди. Стрекалов взвесил все эти стороны, но в главном ему совестно было признаться даже самому себе. Речинский был сыном финансового туза, через которого вопрос о миллионах мог быть легко решен замужеством дочери. Таким образом, все зависело от Ольги.

«А если она не согласится? Разве подвергается подобный случай? И разве такие случаи часты?»

Снова на лбу Николая Николаевича появились морщины, свидетельствовавшие о напряжении мысли. Снова приобретатель-художник мечтал о золотой реке, и в конце концов он решился: дочь его выйдет замуж за Речинского.

Решившись, он все-таки даже и подумать не посмел о принуждении дочери (боже сохрани; он ее так любит!), Он только решился во что бы то ни стало убедить дочь. Ему казалось не трудным делом убедить семнадцатилетнюю девушку.

Отвязавшись от своих сомнений, Николай Николаевич стал спокойней; обычная улыбка разгладила морщины, и его маленькие, умные глазки, черневшие, точно угольки, забегали быстро.

Он тихо придавил пуговку у своего стола, и в дверях, словно тень, появился Филат.

— Управляющий не приходил?

— Сейчас пришли.

— Позовите его, а как он выйдет, попросите ко мне Настасью Дмитриевну!

Тщательно приглаженный, белокурый немец, лет сорока, с большими белыми зубами и длинными рыжими усами, вошел в кабинет и низко поклонился.

— Садитесь, Карл Карлович. На заводе все благополучно?

— Благополучно, Николай Николаевич, только…

— Что?

— Народ очень ленивый, сами знаете… Недовольны, когда штраф налагаем.

— Разве много штрафованных?

— Человек сорок. Сегодня при расчете шумели немного… Говорят: «Это бессовестно».

Карл Карлович улыбнулся презрительной улыбкой и прибавил:

— А разве русский мужик понимает совесть!

«Ты понимаешь ли?» — промелькнуло в голове у Стрекалова.

Карл Карлович помолчал и потом тихо заметил:

— Позволю вам сказать, прежде этого неудовольствия не было. Они понимали, что штраф берется за нехороший поступок, и молчали.

— Что вы хотите этим сказать, Карл Карлович?

— Я хочу доложить вам, с вашего позволения, что народ портиться стал.

— Отчего?

— Русский мужик мысли хочет иметь! — совсем глупо улыбнулся Карл Карлович. — Лекции слушает!

— Вам они не нравятся?

— Точно так, не нравятся! — решительно произнес Карл Карлович. — Я сам на них бываю и… — Карл Карлович помолчал минуту. — Это нехорошо… Господин Черемисов неосновательный человек, вы меня извините, он то говорит, о чем следует молчать.

Стрекалов стал слушать внимательней.

— Он им говорит, — продолжал Карл Карлович, не без труда изъясняясь по-русски, — вы рабочий, вас обижают, хозяин от вашей работы профит[39] имеет, а вы что? Это говорить нельзя. У нас в Пруссии никакой фабрикант у себя этого не позволит; говори, где желаешь, но не на фабрике.

— Он им так прямо и говорит?

— О нет! Этот господин не дурак. Он прямо этого не говорит, но смысл такой выходит.

— Много народу бывает на его чтениях?

— Очень много, последнее время и дети стали ходить. Это нехорошо, Николай Николаевич. После этих лекций какого уважения можно ожидать. Штраф назначишь — недовольны. Сегодня я посадил трех в карцер — опять недовольны… Как вам угодно, а это очень нехорошо. Дисциплины нет — ничего нет! — совсем горячо добавил Карл Карлович.

— И доктор читает?

— И господин доктор, и тоже нехорошо. Вчера так говорил господин доктор: если, говорит, пища дурна и квартира дурна, человек мало живет, а если, говорил господин доктор, пища хороша и квартира хороша, человек много живет. Вы, конечно, изволите понимать, что это значит? — подмигнул ядовито голубым глазом Карл Карлович. — У нас, в Пруссии, такому бы доктору отказали.

— То у вас, в Пруссии, а то в России! — почему-то вдруг осердился Николай Николаевич.

— Это, конечно, не мое дело, но я только с вашего позволения доложил вам…

Карл Карлыч встал.

— Приказаний не изволите дать?

— Нет. Завтра я сам у вас буду.

«И черт меня сунул просить тогда об этих чтениях. Со всех сторон о них говорят. Один Черемисов ни слова, точно чтений и нет. Верно, впрочем, немец приврал. Не любит он Черемисова».

Он подумал о Черемисове и сознался, что до сих пор не мог себе дать ясного отчета, что это за человек.

Когда пришла Настасья Дмитриевна, Стрекалов не прямо приступил к вопросу, его занимавшему; он прежде поговорил о посторонних вещах и только, спустя четверть часа, будто мимоходом обронил:

— Речинский сегодня был, Настенька?

— Нет… А что?

— Так…

— Он стал реже бывать.

— Не заметил… Отчего?

— Об этом надо спросить у Ольги, — полузагадочно ответила Настасья Дмитриевна.

— А не у Речинского?

— Вряд ли… Ольга что-то последнее время нелюбезна с ним. Я ее спрашивала: что это значит? — молчит!

— Тебе это кажется, мой друг, что она не любезна. Речинский любит Ольгу, и если бы…

— Ты думаешь, я не молю об этом бога?

— Они были бы счастливы? — допрашивал Стрекалов.

— Я думаю. Он такой порядочный человек и, наверное, любит Ольгу.

— А Ольга?

— Ольга? — переспросила мать, на секунду останавливаясь в раздумье. — Я уверена, Николай, она сумеет исполнить свой долг, как я! — проговорила с гордостью Настасья Дмитриевна. — Если она пока не влюблена, если она выйдет замуж без сумасшедшей страсти… что ж? Бог с ней, со страстью! Страсть к добру не ведет. Разумная привязанность лучше.

— Ты думаешь, зная Ольгу?

— Уверена! — категорически отчеканила мать, вспомнив о том, как она сама выходила замуж.

Оба замолчали. Оба задумались. Ни отец, ни мать не промолвились, почему и тому и другому так хотелось этой свадьбы.

— Я давно собиралась поговорить с тобой, мой друг, об этом. Времени терять нечего; надо сблизить молодых людей и убедить Ольгу.

— Ты разве думаешь, она не согласится?

— Не то… Она согласится, но только…

— Против воли… ты это хочешь сказать, Настенька? — порывисто спрашивал Стрекалов.

— Бог знает что у нее на душе. Ольга последнее время стала скрытна, всегда одна за книгами у себя в комнате, ко мне не ласкается, как прежде…

— Ты что-нибудь подозреваешь?

— Бог с тобой! В чем подозревать Олю?

— Черемисов близок с ней? — неожиданно спросил отец с каким-то странным, необъяснимым волнением, мгновенно охватившим все его существо.

— Что ты, что ты? — Настасья Дмитриевна даже перекрестилась. — Избави этого, боже!

— То-то! — вздохнул легко Стрекалов. — С чего это ко мне шальная мысль забрела!

— Твой Черемисов сфинкс. Молчит все. Он и с Федей не особенно, кажется, близок, хотя Федя и любит его. Воля твоя, не люблю я твоего Черемисова.

— За что? За его молчаливость, Настенька?

— Бог знает что он за человек! — вздохнула Стре-калова. — Сердце говорит мне, Николай, не друг он нашему семейству. Не верю я ему, не верь и ты… Сердца в нем мало. Я давно наблюдаю за Федей, и стало казаться мне, что не тот стал Федя, что был прежде.

— Факты, Настенька, факты!

— Их нет. Он увертлив и хитер, твой Черемисов! Я только чувствую, что Федя не тот. Холодней ко мне стал, подчас странные идеи высказывает, сам себе постель стелет, говорит, стыдно заставлять другого. Это чье влияние?

— Ну, это еще не беда… К порядку приучается.

— Не то, мой друг, не то…

— Ты, Настенька, предубеждена против Черемисова.

— Не нравится он мне и эти его лекции на заводе, из-за которых бог знает что на тебя выдумают.

— То кровь кипит, то сил избыток! — усмехнулся Стрекалов. — Впрочем, они скоро прекратятся… Бог с ними!

— Давно бы пора… Говорят, он там на заводе любовь приобрел… Какие-то артели устраивает… Не твоя польза у него на уме, верь мне!

— Да у меня-то она! Я пятьдесят лет на свете живу, и не меня провести какому-нибудь молокососу. Так ты думаешь, влияние его на Федю скверное?

— Дай бог, чтобы я ошибалась! — вздохнула Настасья Дмитриевна.

Хотя осязательных фактов и не было, но в сердце Стрекалова заронилось сомнение: «Странный он человек, очень странный!»

Николай Николаевич покачал головою и спросил:

— Ты расспрашивала Федю, о чем Черемисов говорит с ним?

— Спрашивала.

— И что же?

— Федя отвечал с улыбкой, что о многом они говорят.

— Гм! — Стрекалов пожал плечами. — Сейчас Карл Карлович был… Тоже жалуется…

— Будь настороже, мой друг. От этих людей все станется. Заметил ли: он никогда лба не перекрестит!

Стрекалов промолчал. В его глазах это была не большая беда. Он сам не отличался особенным соблюдением обрядов.

— И эта сухость… резкость какая-то… Точно он с нами и говорить-то не хочет…

— Это уж характер такой.

— Н-н-н-нет… Нет, Николай. Я наблюдала за ним. Иной раз так презрительно смотрит, столько злости…

— Наблюдай, Настенька, и, если что заметишь, скажи. Избави бог Федю от дурного влияния… Избави бог… И Ольгу береги! Время нынче смутное! — проговорил Стрекалов с чувством страха за своих любимых детей.

— Да! — вздохнула мать. — Странное время… Стригут волосы и идут в доктора! — добавила она, презрительно скашивая губы.

Стрекаловы проговорили за полночь, и результатом их беседы было решение: во что бы то ни стало убедить Ольгу принять предложение Речинского.

— Это было бы счастием для всех нас! — закончила Настасья Дмитриевна, поднимаясь с кресла и прислушиваясь к бою часов. — Однако поздно, Николай, первый час!

— Да, Настенька, для всех, моя умница! — значительно промолвил Стрекалов, целуя жену.

— Ты, быть может, ужинать хочешь, Нике? — предложила Настасья Дмитриевна, останавливаясь на пороге.

— И, если позволишь, с хересом, — улыбнулся Николай Николаевич, любуясь роскошным станом жены, которая лениво потягивалась и изгибалась с неподдельной кошачьей грацией.

— Будет и херес, мой друг! — тихо ответила она, кивнув головой, и ровным шагом ушла распорядиться, чтобы подали ужинать в маленькой столовой. По дороге она остановилась у дверей Ольгиной комнаты и приложила ухо. Она услышала тихое, ровное дыхание спящей девушки и пошла дальше.

— Избави боже! — тихо шепнула она, перекрестилась и с чувством злобы подумала о Черемисове.