Без исхода

XII

В тот же день, часу во втором, пара кровных серых рысаков осадила фаэтон у подъезда стрекаловского дома, и Александр Андреевич Колосов выскочил и позвонил. Филат, уже во фраке и белом галстуке, молча и угрюмо отворил двери и, на вопрос: «Принимают?» — лаконически ответив: «У себя, пожалуйте!» — снял с гостя пальто и отворил боковую дверь.

Через ряд комнат, убранных с той изящной простотой, какой вообще отличался этот дом. Колосов дошел до маленькой гостиной, где на диване, перед круглым столом, сидела Настасья Дмитриевна. Увидав Колосова, Настасья Дмитриевна приятно улыбнулась, усадила гостя в кресло «поближе» и крайне любезно осведомилась о здоровье «милейшей Надежды Алексеевны». Колосов поцеловал ручку хозяйки, сказал, что жена не совсем здорова, «простудилась во время вчерашнего катания» (тут Стрекалова вздохнула и посоветовала французские лепешки) и велела передать Настасье Дмитриевне «самый низкий поклон», — добавил Колосов, нагибая голову. На вопрос Стрекаловой: «Скоро ли в деревню?» — Александр Андреевич ответил, что, вероятно, в июне, и поторопился от имени жены пригласить Настасью Дмитриевну «посетить их скромную деревушку летом, приехать погостить со всем семейством». Настасья Дмитриевна опять протянула свою ручку (сперва взглянув на нее не без приятного чувства: рука, действительно, была хороша), которую Александр Андреевич снова поцеловал, и заметила: «Она такая милая, ваша Надежда Алексеевна!» Тут Колосов поспешил узнать о здоровье «прелестной Ольги Николаевны, живого портрета матери», и «несравненного Феди, который обещает походить на отца», на что Настасья Дмитриевна усмехнулась, шепнула: «Вы отчаянный льстец», — и заметила, что дети здоровы, вероятно читают в саду с mademoiselle Lenorme, причем прибавила, что француженка «образованная молодая девушка, много училась», что «нынче, слава богу, и женщины взялись за ум», так как «требования становятся шире». «Вот и я на старости лет, — улыбнулась Настасья Дмитриевна, — учиться вздумала, читаю Маколея! Преинтересная книга!»

Хозяйка и гость так мило любезничали друг с другом, что им обоим надоели эти дипломатические прелюдии.

«Ведь я знаю, неспроста прикатил ты сюда!» — подумала Настасья Дмитриевна, рассказывая о вчерашней прогулке на лодке, когда «луна так мягко, нежно светила».

«Экая шельма! льется-то как, льется!» — шептал в душе Колосов, прибавляя вслух:

— На лодке кататься очаровательно, но не рано ли, Настасья Дмитриевна? Беречься надо; чего доброго, недолго и грипп схватить! нынче поветрие, Настасья Дмитриевна!

И Колосов так кротко, серьезно глядел на хозяйку, что та не удержалась, чтобы в уме не произнести весьма не лестный для Колосова эпитет.

— А Николай Николаевич, по обыкновению, занят? — осведомился Колосов.

— Nicolas на заводе. Сегодня суббота, и там у него расчеты, скучная материя! Да не послать ли за ним? — проговорила Настасья Дмитриевна, приподымаясь ровно настолько с дивана, насколько требовало приличие (ни на полдюйма больше). — А то он сожалеть будет, что вас не видал…

— Э, полноте, зачем беспокоить? У Николая Николаевича время — деньги, а у меня его всегда найдется и для вас и для него.

— Не скромничайте, Александр Андреевич. Ведь и у вас хлопоты, дела… Мы бы менее спокойно спали, если бы не знали, что у нас такой предводитель…

— Последнее время, слава богу, последнее время, Настасья Дмитриевна. Вот скоро земские выборы будут, и часть обузы с меня свалится…

— Да кто ж, как не вы, Александр Андреевич, председателем управы будет? Кому же, кроме вас? — удивилась Стрекалова.

Колосов даже обиделся от такого предположения и горько усмехнулся.

— Да хоть вы-то пожалейте меня, добрая Настасья Дмитриевна, ведь я и с предводительством-то устал.

— Но согласитесь, Александр Андреевич, что для блага общества…

— Конечно, благо общества — святое дело, но ведь человек прежде всего эгоист и о себе хочет подумать. Устал я, стар стал, и спина побаливает; ближе к старости, отдыха хочется. Как сдам свое предводительство, забьюсь в Новоселье и стану хлеб сеять; ну их со службой совсем. Земство — дело новое, трудное… По счастью, в городе уж называют будущего председателя управы.

— Кого?

— Говорят, а вы знаете, Настасья Дмитриевна, глас народа — глас божий, что выберут князя Сергия Николаевича Вяткина! — тихо проговорил Колосов, глядя на Настасью Дмитриевну с невинностью младенца.

При этой новости в сердце Настасьи Дмитриевны заскребли кошки; глаза ее как-то странно блеснули, и рука что-то очень шибко перебирала каемку батистового платка. Впрочем, Настасья Дмитриевна была дама опытная и заметила:

— Что ж… князь Вяткин весьма почтенный человек!

— И с таким старинным именем, потомок Рюрика! — подсказал Колосов.

— Да, и с именем! — повторила Стрекалова и вспомнила не без боли, что у нее нет родовых предков. — Но — entre nous soit dit[15] — князь несколько от времени отстал, — ядовито усмехнулась Настасья Дмитриевна.

Колосов не «смел спорить против этого». Напротив, «вполне соглашаясь с мнением уважаемой Настасьи Дмитриевны», он заметил, что для земства нужен был бы человек более деятельный, молодой и, главное, «не зараженный сословными предрассудками».

— Конечно, разделение сословий — историческая необходимость, но нельзя же в настоящее время быть крепостником pur sang. Земство именно должно примирить, сгладить эти различия…

— Еще бы! Слава богу, у нас выводятся татарские порядки, а земство — c’est presque une assemblée nationale![16] — тихо шепнула Настасья Дмитриевна.

— Не совсем, но почти! — улыбнулся Колосов, — и потому тем более необходим человек, понимающий требование времени.

«Только не ты!» — промелькнуло в голове Настасьи Дмитриевны.

— Ведь надо, — продолжал Александр Андреевич и даже впал в некоторый пафос, — ведь надо, говорю я, о железных дорогах подумать, позаботиться о народном образовании, наши проселки — ces routes du diable[17] — исправить! А князь, хоть и заслуженный человек, но на все это туговат; il ne comprend que[18] налево кругом да тихим шагом марш!.. — усмехнулся Колосов.

— И вдобавок глух! — пришпилила Стрекалова.

— Нам нужен человек образованный, — продолжал горячо Колосов, — человек, сознающий потребности народа и умеющий стоять на высоте своего положения… И если есть такой человек, то это…

— Кто же? — поспешила спросить Настасья Дмитриевна.

— Уважаемый всеми Николай Николаевич, — неожиданно сказал Александр Андреевич, глядя в упор на хозяйку.

Настасья Дмитриевна была поймана врасплох. Мысль о председательстве давно ею лелеялась и принадлежала самой Настасье Дмитриевне; но все приготовления делались втайне, крайне осторожно. Она не ожидала нападения с этой стороны и улыбнулась, осклабившись, словно кот, которому к морде неожиданно поднесли тарелку со сливками.

«Пробрало небось? Ужо запоешь, запоешь!» — подумал грязнопольский Талейран.

Настасья Дмитриевна и верила, и не верила искренности слов Колосова; этот задушевный, горячий тон, эта серьезная ласковость взгляда на минуту смутили ее. «Не хочет ли он занять большой суммы?» — пробежало у нее в голове. Но она скоро оправилась; улыбка быстро сбежала с губ, и вместо нее явилось выражение не то удивления, не то скорби.

— Nicolas? — переспросила она. — Спасибо, милейший Александр Андреевич, за лестное о нем мнение, но у него у самого столько дела, столько дела!.. Просто сердце надрывается, глядя, как он, бедный, работает; вы ведь знаете его слабости: разные проекты, постройки, заводы.

— Эту слабость и нужно нам! — воскликнул Александр Андреевич. — И я первый, Настасья Дмитриевна, подам голос за Николая Николаевича!

— Что вы, батюшка? Что вы, Александр Андреевич? Куда это вы меня прочите? — раздался вдруг сзади громкий голос, и в гостиную, неслышно по ковру, вошел сам хозяин, Николай Николаевич.

Он крепко, по-английски, пожал руку Александра Андреевича, громко чмокнул жену в губы и повалился в кресло.

— Куда это вы меня суете, а? Что вы, почтеннейший, Александр Андреевич? Куда нам, купцам?! Мы купцы, аферисты, предприниматели! — не без самодовольства говорил Стрекалов. — Наше дело машины делать, заводы строить, вино гнать, а вам — наставлять нас и оберегать наше дело!..

И Стрекалов раскатился громким густым смехом.

После расспросов о здоровье Надежды Алексеевны и замечаний о погоде, разговор, конечно, возвратился к предстоящим выборам.

— Да, батюшка, земство дело нешуточное; смело можно сказать: эра новая, — и перекреститься! С земством можно много чего сделать: банки завести, рельсовые пути проложить, школы, газ, водопроводы, да всего и не перечтешь!.. Новым, свежим повеяло на нашу бедную Америку! — весело говорил Стрекалов.

— Денег только разве мало, ни у кого нет, — скромно вставил Колосов.

— И деньги будут, если наш брат помещик поймет, что без технических знаний да с жизнью не по карману — ему капут. — Николай Николаевич сделал при этом энергический жест и показал рукой на пол. — Рабочий после реформ не одумался, разорен, рук много и дешевы; теперь только не зевай и пользуйся временем, дело можно делать! А делаю я дело — у меня народ сыт!

Стрекалов говорил с жаром и видимым убеждением, и Александр Андреевич не без зависти глядел на этого свободно трактующего богача, у которого такой дом, такие лошади, такие сигары…

— Вам бы и помочь делу! — промолвил Колосов.

— Куда нам?! — усмехнулся Стрекалов, хотя довольное лицо ясно говорило, что Николай Николаевич не прочь…

— Вообрази, Николай, кого хотят выбрать? — вставила слово Стрекалова. — Я уверена, ты даже и не поверишь…

— Я, Настенька, всему поверю. Скажи, что выберут полицейскую каланчу, и тогда поверю… Кого же?

— Князя Вяткина!

Стрекалов даже осердился.

— Не может быть? — обратился он к Колосову.

— Говорят, и шибко…

— Да неужели, Александр Андреевич, наша, soit disant[19], джентри не ведает бо, что творит?

— Я сам только что говорил об этом Настасье Дмитриевне…

— За титулы, что ли, его выберут? — громко горячился хозяин. — Ведь на титулы, — пора бы это понять, — нынче смотреть нечего! Я всего отставной гвардии поручик, как видите, не велика птица, — усмехнулся Николай Николаевич, — и, как знаете, не жалею, что не генерал. Теперь не генералы нужны, а деньги да ум; генералы нынче на бирже стоят слабо, а билеты выигрышного займа крепко. Вот что, батенька!

«Погоди, как провалишься на выборах, тогда и узнаешь: слабо ли стоят у нас генералы!» — подумал Колосов.

— Я вот сам работаю иногда на заводе, могу за любой станок стать и горжусь этим; вначале у меня были крохи, а теперь состояние. И обязан этим кому? Одному себе! По передним спины не гнул! Натура не такая, не выдержала бы… не гнется!

Карие глазки Николая Николаевича блестели ярко, быстро бегая по сторонам. Он говорил, не останавливаясь, скоро, возбужденно…

— Да не может быть, Александр Андреевич? Неужто выберут князя? Правда, большинство избирателей — помещики, но все-таки… c’est trop fort![20]

— Разве на наших можно положиться! — заметил Колосов.

— Да, трудновато!..

— И даже очень! — многозначительно проговорила Стрекалова, уходя из гостиной.

Стрекалов поднялся с кресла и быстро заходил по комнате. Потом несколько фамильярно подхватил Колосова под руку и повел в свой кабинет. Кабинет был в стрекаловском вкусе — прост и полон удобств: дубовая, прочная мебель, обитая черным репсом, посреди — большой рабочий стол, заваленный планами, чертежами и брошюрами, далее конторка со счетами и бумагами, исписанными цифрами; еще стол с моделями разных зданий и фабричных и земледельческих машин, по стенам карты, планы стрекаловских фабрик и домов, портреты Уатта, Франклина, Стефенсона, Модслея и других знаменитостей, а в углу большой шкаф с богатой библиотекой.

Они уселись, закурили сигары и заговорили. Стрекалов настоятельно доказывал необходимость не стесняться «сословными перегородками», требовал земству более простора, «чего при ловкости можно достигнуть», и беспощадно рисовал картины одна мрачнее другой.

— У нас нынче голод, а вследствие того — недовольство! Следует и об этом подумать, Александр Андреевич! Ведь вы человек влиятельный! Неужели вы допустите благое дело погибнуть, поручив его вначале Вяткиным?

Стрекалов долго говорил на эту тему и говорил увлекательно, энергично, резко. Колосов слушал со вниманием и одобрял, повторяя: «Да, картина непривлекательная!» — хотя непривлекательность картины нимало его не смущала.

— Мало того, мало! — горячился Николай Николаевич, — скажите — ужасная! Ведь допускать голод, значит, — понизил голос Стрекалов, — значит скорыми шагами приближаться к брожению умов. Сегодня он, — указал Николай Николаевич пальцем на улицу, хотя улица была пуста и его не было, — сегодня он милостыню просит, завтра — красть начнет, а послезавтра и на нас с вами, если встретит в глухом переулке, занесет свою дрожащую от голода руку.

Такое быстрое, трагическое развитие похождений этого ужасного таинственного незнакомца, имя которого — он, не особенно испугало Александра Андреевича, и хотя он внимал Стрекалову не без приличного участия, тем не менее про себя таки подсмеивался и даже не был бы в большой претензии, если бы не только «послезавтра», но даже и сегодня этот мифический «он» занес «в глухом переулке свою дрожащую от голода руку» на почтенного хозяина.

Переждав паузу, во время которой Колосов успел закурить новую сигару из ящика Стрекалова, Николай Николаевич продолжал:

— Голодные люди, как нас учит история, самые опасные люди в государстве; кто сыт, тот консервативен. А у нас еще скрывают голод, и разные господа поют о всеобщем благоденствии. Не скрывать надо это бедствие, а по мере сил истреблять его, строить железные дороги, поощрять заводы, не жалеть денег на приюты и больницы; жертвовать нужно и дворянам и купцам, жертвовать пока немногим, чтобы потом, быть может, не в далеком будущем, — совсем понизил свой голос Николай Николаевич, глядя на собеседника в упор, — не пришлось бы пожертвовать большим и, умирая, знать, что дети наши будут образованные пролетарии, а следовательно, и утописты. Вот, почтеннейший Александр Андреевич, мое искреннее мнение, и вот чего не понимают наши Вяткины, помогающие недовольству своими бессмысленными мерами… Нынче палкой управлять нельзя, а надо изыскать иные, более мягкие, хотя по результатам и более действительные способы, и тогда он поймет, что завидовать нечего и что сегодня он наг, а завтра сам может есть с серебряной тарелки и курить хорошие сигары.

— Не хуже этих! — засмеялся Колосов, показывая на стрекаловские londres[21].

— Именно… не хуже!.. А то у нас, Вы только вспомните недавнюю историю…

Александр Андреевич вспомнил, и так как при этом воспоминании ничего не почувствовал, то пожал только плечами, а Николай Николаевич так яростно плюнул на чудеснейший американский ковер под ногами, что Колосов не без удивления взглянул на оплеванное место.

— Ведь пятьдесят человек из края ушли. Пятьдесят рабочих сил, пятьдесят рабочих единиц, которые на поле или фабрике принесли бы и хозяину и себе пользу на пятьдесят тысяч! А сколько бы у этих пятидесяти единиц было бы детей и, следовательно, новых рабочих сил?!.. — горько сокрушался Николай Николаевич о «рабочих единицах».

У Колосова не было ни фабрик, ни обширных земель, а потому не было повода и ему сокрушаться о потере «пятидесяти рабочих единиц»; но тем не менее и он не желал отстать от собеседника и, видимо, попадал в его тон; он тоже хотел бы «большей независимости земских функций», он тоже жалел о потере «пятидесяти граждан», хотя надеялся, что «колонизация зато выиграет»; он тоже поощрял «устройство в Грязнополье водопровода и газа» (хотя воды он и не пьет, но зато, — вспомнил Колосов, — можно безопасно возвращаться по ночам из клуба); он шепотом передал Николаю Николаевичу о недавнем событии в одном земском собрании и даже заявил сожаление, что в «числе гласных мало представителей крестьянского сословия».

— Об этом, так по крайней мере мне кажется, жалеть нечего, Александр Андреевич. Хотя наш русский мужик не глуп, особливо в таком деле, где может вас надуть, но тем не менее, согласитесь, задача цивилизации для него то же, что китайская грамота.

Конечно, Колосов согласился, хотя не без некоторого приличного колебания и заявления о «задатках в русском народе».

Впрочем, и Николай Николаевич признавал «задатки», хвалил сметливость, и терпение русского человека и объяснил, что он, Николай Николаевич, «честный его друг, но не слепой народник и смотрит беспристрастными глазами».

— Стали шибко пьянствовать последнее время! — говорил Николай Николаевич. — Ну, и честность хромает. Я, например, своим рабочим плачу хорошо и аккуратно; отработал неделю — и получи сполна деньги, если штрафов нет, а он все же норовит что-нибудь у вас стянуть… Нет у них этой немецкой выдержки, этого западнического уважения к чужой собственности… Индивидуализма нет! И долго всего этого ждать, если не возьмемся мы сами за ум!

Немало еще говорили наши знакомые и говорили оба более или менее в либеральном духе. Колосов окончательно убедился, что Стрекалов не прочь от председательства и что, пожалуй, «заговорит, шельма, грязнопольцев, падких до речей», а Стрекалов и в самом деле, ввиду возможности выбора Вяткина, не отказался бы от случая приложить к делу «мягкие, но более действительные способы» к успокоению умов. А кроме того, приятно быть во главе либерального учреждения и, по выражению Стрекалова, «дело делать», ну и три тысячи — вещь не лишняя.

Скоро Колосов распростился и ехал к князю Вяткину.

Он чувствовал, что к трем тысячам (а сколько могло быть за этими тремя тысячами других тысяч, — еще опыт не показал) ползет еще рука, и он решил во что бы то ни стало не допускать этой руки. «Хотя бы пришлось для этого коммунистом сделаться, которых столь боится мой почтенный друг! — думал, посмеиваясь, Александр Андреевич. — Видно, богатство развивает боязнь призраков. Чего боится? Точно у нас полиции нет!» — громко хохотал в своей коляске Александр Андреевич.

Такие мысли занимали почтенного предводителя, пока он катил по грязнопольским улицам и пока ему мерещилось много цепких рук, тянувшихся к тому же, к чему и он тянулся. «Предводительство и председательство дадут мне гонорар приличный! А мне он нужен во что бы то ни стало!»