Без исхода

VIII

Раннее майское утро.

В роскошно убранном кабинете большого каменного дома, на лучшей грязнопольской улице, сидели два человека: губернский предводитель, Александр Андреевич Колосов, и его интимный секретарь, Иван Петрович Лампадов.

Несмотря на ранний час, Колосов был занят. Он писал за большим рабочим столом, заваленным газетами, журналами и брошюрами.

Колосов — смуглый брюнет лет сорока, с поношенным, но все еще очень красивым лицом. Из-под густых, нависших бровей выглядывала пара черных, острых глаз, освещавших лицо умным, чуть-чуть плутоватым выражением; длинные, густые черные волосы были откинуты назад, открывая высокий лоб бронзового цвета. Во всей мощной фигуре Колосова была удивительная соразмерность и мягкость форм: он был высокого роста, не толст, не худ, а по-русски плотен и широк в костях, и обладал солидными, не без изящества, манерами. Складки под глазами и две-три глубокие борозды на лице ясно говорили, что Колосов на своем веку пожил, побывал в переделках, но все это не помешало ему с честью выйти из них таким солидным и кряжистым, каким видит его читатель…

Совершеннейшая противоположность Колосова — Иван Петрович Лампадов. Это — низенький, невзрачный, рыжеватый господин лет за тридцать, с робкими, добродушными маленькими светлыми глазками. Он сидел сбоку у письменного стола, пробегал газету и по временам поднимал острый юркий нос, взглядывая на Колосова, усердно накидывавшего четким, крупным почерком какое-то «мнение» на белый лист почтовой бумаги.

— Будет. Устал! — произнес Александр Андреевич, поднимая голову и выпуская струйку дыма. — Эка, что за дивное утро!.. (И он полной грудью дохнул свежего майского воздуха.) — Прикажите-ка, Иван Петрович, перебелить, да хорошенько, голубчик. К министру! — добавил он, подавая исписанную бумагу.

Колосов не говорил, а скорее пел тихим, задушевным тенором и при разговоре глядел на собеседника с такой ласковой серьезностью, что редкому человеку не чувствовалось с Колосовым, что называется, по себе.

Лампадов быстро взял бумагу и промолвил почтительно:

— Слушаю-с, Александр Андреич!

— Да не откладывайте в долгий ящик работы, о которой я вас просил вчера…

— Будьте покойны, Александр Андреич, в точности исполню.

— И когда мы составим резюме всех министерских циркулярных разъяснений по земскому делу, мы все это изучим основательно и явимся в собрание во всеоружии земских деятелей…

При последних словах Колосов ласково подмигнул глазом и прищурился.

— Они ведь ничего не делают, только шумят! — прибавил Колосов, презрительно мотнув головой на улицу.

— Через недельку все изготовлю-с. Из кожи буду лезть.

— Лезьте, лезьте, Иван Петрович! («На что же ты больше способен?» — договаривали колосовские глаза.) Зато потом отдохнем: в Новоселье поедем бекасов бить. Ведь вы у меня незаменимый, а? — продолжал Колосов, ласково трепля Ивана Петровича по коленке. — И если, поможет бог, меня выберут, секретарь в управушке — вы. Кто же другой? А жалованье там, батенька, не наше. В представительном собрании, — шутил Колосов, похлебывая чай, — мало не положат, а? Как думаете? Можно будет тысчонки полторы положить, так, что ли?

Лампадов осклабился и поклонился.

— Что, денег не нужно ли? Вы, пожалуйста, без церемонии…

— Благодарю вас, Александр Андреич, уж я и так взыскан вами, — проговорил Лампадов с легкой дрожью в голосе. — Из вертепа, можно сказать, извлечен.

— Полно, полно. Какие тут благодарности! Ни вам с них шубы, ни мне рубашки. И вертепы, милейший, лишнее — остаток семинарии. На-те! — добродушно сказал Колосов, подавая пятидесятирублевую бумажку несколько умиленному Лампадову. — На ваше жалованье не раскутишься. Как еще вы ухитряетесь? А доходишки у нас плохи. Ведь плохи, а, мой кабинет-министр?.. Что, матушка здорова?..

— Благодарю вас, слава богу…

— Кстати, вот новая газета… тут и ваша биография есть, рядом с моей… Прочтите, что пишут! — весело шутил Колосов, подавая несколько опечаленному Лампадову номер газеты. — Да вы не пугайтесь: не названы по фамилии, а просто так подлецами обругали, без фамилии, — смеялся Колосов. — Это все Крутовской!.. Я скоро доберусь до него, если не кончит! — тихо заметил Колосов. — Отсюда может проехаться и в Соловецкий, богу помолиться… Ведь следует грехи ему замаливать, почтеннейший?

— Пасквилянт-с!.. — сердито ответил Лампадов.

— Да вы прежде прочтите… не без подробностей, каналья, описал нас. И перо резвое… Вы его знаете?

— Как же-с его не знать! Полицеймейстер давно на него сердит. Всем известен…

— Прессы не любите?.. ха-ха-ха!.. Верно, в будущем номере и стрекаловская биография появится… Что, Стрекалов хлопочет? Слышали что-нибудь?..

— Говорят, Александр Андреич, купечество за них. Вчерась собирались у них-с; банкет был, разливанное море… целая их партия…

— Партия?! Собрания?! А разве, Иван Петрович, допускаются в пределах империи партии и скопища? — смеялся предводитель. — Вы ведь законник, в сенате стул протерли, пять лет судились и знаете это лучше меня! У нас одна партия — верноподданные! И мы партий не потерпим, как вы полагаете, милейший? — улыбался Колосов. — Ведь его высокопревосходительство, светлейший князь Сергий Николаевич Вяткин, никаких партий, кроме карточных, не любит?.. ха-ха-ха… — заливался Александр Андреич.

— Не любят-с!.. — подтвердил Лампадов.

— А главное, — хохотал Колосов, — заводы стрекаловские идут лучше вяткинских, а светлейший до сих пор с этим согласиться не может.

— Туговаты на согласие-с!..

— На все светлейший туги. Значит, почтенный мой друг, и соперник Николай Николаич Стрекалов, а равно и почтенная супруга его Настасья Дмитриевна не помешают вам, возлюбленный мой, получать гонорар в тысячу пятьсот! — добавил Колосов.

Лампадов таил дыханье, глядя на своего патрона с восторженным удивлением.

— Баранье стадо они все, вот что! — заметил Колосов. — А вы, Иван Петрович, куйте железо, пока горячо. Глядите в оба и работайте, иначе того и гляди выберут Стрекалова, и ваши полторы тысячи улетучатся. Сегодняшнюю бумагу поторопите, а то и сами перебелите. Секретно… Ответ на министерский запрос о школе… Который бишь запрос?

— Пятый-с!

— И, надеюсь, последний! «Реальная школа, ввиду не вполне благонадежного брожения в умах, может оказать вреднейшее влияние и усугубить мысли, потребностям времени не отвечающие!» Так, что ли, пишется? — смеялся Александр Андреич, читая свое же «мнение». — Глупо, но сильно! Ха-ха-ха! В кабинете гудел заразительный хохот.

— «И следовательно, — продолжал читать Колосов, лукаво щуря глаза, — деньги на школу, грязно-польским дворянством пожертвованные, было бы целесообразнее (каков слог-то, почтеннейший?) употребить на негласные пособия тем из дворян, которые особенно пострадали вследствие благодетельной реформы освобождения податного сословия». Кстати, сколько употреблено на пособия, Иван Петрович?

Лампадов заморгал глазками и быстро ответил:

— Десять тысяч!

— Остается еще сорок?

— С процентами-с сорок четыре тысячи восемьсот девяносто два рубля шестьдесят восемь с половиною копеек…

— И полукопейки, варвар, не забыл, точно инженер, представляющий сомнительную смету. Прекрасно!.. В ответ на запрос сумму проставьте покрупней. Да не забудьте в конце — я и упустил это! — насчет поверки сумм… Ну, до свидания… С богом, родной!.. На досуге прочитайте, как нас с вами распудрили. Впрочем, не бойтесь, этот номер в Грязнополье попридержали. Я уж просил почтмейстера…

Лампадов пожал протянутую руку и уже дошел до дверей, как Колосов вернул его и тихо спросил:

— Чуть было и не забыл! Узнавали о Кошельковой?

Лампадов мгновенно съежился и без пути заморгал светленькими глазками.

— Узнавал-с! — произнес он нерешительно.

— Ну, и что же узнали, carissimo?[3] Говорите скорей!

— Она дочь портного, живет в Галкином переулке-с. Заведение у них плохонькое-с, а отец, вдобавок, пьяница.

— Жаль девушку, жаль! — задумчиво проговорил Колосов. — Верно, ей дома не масленица!

— Она-с, как я слышал, замуж собирается.

— За кого?

— За подмастерья, у них живет. Человек молодой. Только пока отец не согласен, — говорит: капиталу у жениха нет.

— И хорошо делает! — живо подхватил Колосов. — Верно, и жених пьянчужка! Вы, Иван Петрович, как посвободней будет, разузнайте-ка хорошенько, под секретом. Девушку-то жаль! Такая молоденькая, худенькая! Ее можно бы к Надежде Алексеевне в горничные пристроить.

— Я узнаю-с, только вряд ли она пойдет! — быстро заметил Лампадов.

— Лучше же ей горничной быть, чем драться с пьяным мужем и плодить нищую братью! Вы побывайте у них и пришлите отца ко мне. Да смотрите, все это делайте тайком… А то черт знает что выдумают; еще в прессу опять попадем!..

— Она жениха любит и не пойдет жить в люди! — решительно настаивал Лампадов.

— Да? — тихо и протяжно процедил Колосов и пристально взглянул на Лампадова.

Под влиянием этого взгляда маленькие глазки Ивана Петровича беспокойней забегали, точно умоляя не тревожить их; неуклюжие худые руки бесцельно ерзали по сюртуку, точно в нем искали помощи, и на широкой лысине показались крупные капли пота.

Чуть заметное презрение скользнуло в колосовских глазах, когда они отвернулись от зардевшегося лица Лампадова. Колосов помолчал, закурил сигару и заметил:

— Можно ей и лучше партию подыскать и выдать замуж sa порядочного человека с хорошим приданым! Где-нибудь сколотим ей тысчонки три! Девушку жаль! — опять повторил Колосов добродушнейшим голосом. — Вы отца-то пришлите; ведь жизнь их не на розах, милейший мой. Так-то-с!

И, ласково потрепав по плечу Лампадова, Колосов снова пожал ему руку и раскланялся.

«Робость — большой порок! ну, чего я сробел?! Что подумает Александр Андреевич? — пробежало в голове у Лампадова за дверями колосовского кабинета. — А горничной ей быть невозможно… пропадет! Эка, что запустил: с небольшим приданым! В мой огород! Думает, судился, так на все готов?.. Понравилась, так спуску не даст! — думал Лампадов, и его добродушные глазки усиленно моргали, словно изыскивали средство помешать намерениям предводителя. — Память гениальная! Думал — забыл? Нет, шалишь! А как тайну эту узнает пасквилянт да в газету, что тогда?» — улыбнулся не без злости Лампадов…

Иван Петрович так был занят последней мыслью, что забыл о своей биографии и, шагая по улице с опущенной вниз головой, не заметил, как из растворенного окна маленького домика одного из грязнопольских переулков высунулась старушечья голова и окликнула его по имени.

— Иль очумел! — громко крикнула старуха. — Иван Петрович… Ваня! Самовар кипит!

— Иду, маменька! — очнулся невзрачный человечек и вошел в свою квартирку.