Без исхода

XLII

На бенефис молодой актрисы собрался весь Грязнопольский beau monde; молодежь, по подписке, готовилась поднести подарок и закидать бенефициантку букетами; грязнопольские дамы и девицы ехали, чтобы взглянуть на торжество, которое готовилось для «худенькой девчонки», успевшей, к досаде маменек, прельстить «холостого генерала». Колосова с мужем и неизбежным Айкановым сидела в бенуаре; сама — бывшая актриса, она была на репетиции и от души давала неопытной еще на сцене Ленорм советы, горячилась, побранилась даже с горячей девушкой и теперь не без волнения ждала, как справится с трудной ролью ее новая ученица. Семейство Стрекаловых за пять минут до начала явилось в бельэтаже; Настасья Дмитриевна, одетая с необычайным вкусом и изяществом, заранее вооружилась полупрезрительной улыбкой, готовясь в первый раз увидеть на сцене «эту маленькую сумасбродку, променявшую место гувернантки в порядочном доме бог знает на что». Николай Николаевич не разделял мнения своей жены: он видел Ленорм несколько раз на сцене и находил, что она играет недурно и на сцене очень пикантна; впрочем, при жене он последнего замечания не делал и вообще обходил молчанием расспросы жены о «маленькой сумасбродке». Ольга, чуть-чуть похудевшая и побледневшая за последнее время, нетерпеливо ждала поднятия занавеса, а пока беглым взглядом обводила партер. Вдруг в лице ее вспыхнул румянец, глаза оживились, она взялась за бинокль. В креслах она заметила Черемисова.

— Кого это ты разглядываешь, Ольга? — беспокойно промолвила мать, заметив краску на щеке дочери.

— Никого особенно, мама. Речинский здесь! — холодно ответила Ольга, опуская бинокль на барьер.

— Ты здорова, Оля?

— А что, мама?

— Целый день была бледна, а теперь раскраснелась — быть может, у тебя жар? Хочешь — уедем; не особенно много потеряем.

— Нет, я здорова. Здесь жарко, я и раскраснелась.

После какой-то увертюры, исполненной для удовольствия музыкантов и в особенности капельмейстера, который изгибался, махая палочкой, точно он выделывал гимнастические упражнения, поднялся занавес, и все обратили внимание на сцену.

Раздались оглушительные рукоплескания. В изящной, стройной женщине, с замечательно выразительной и красивой физиономией, одетой со вкусом и шиком, незнакомыми грязнопольским дамам, Стрекаловы не сразу признали свою подвижную, маленькую, скромно одетую гувернантку — так сильно изменила ее сцена и костюм. Она кланялась публике удивительно мило и грациозно, без прикладываний рук к сердцу и без особого приседания, и опустилась в кресло с таким чисто французским изяществом, что даже Настасья Дмитриевна не могла не шепнуть Ольге, что «сумасбродка умеет себя держать на сцене».

Сперва молодая актриса чуть-чуть оробела, но робость продолжалась недолго; речь ее сделалась тверже, увереннее, — она вошла в роль. Перед зрителями была красивая великосветская женщина, умная, страстная, лукавая, нежная, кокетка, тонко обманывающая мужа и унижающая соперницу — наивную, робкую девушку, на которой хотел жениться любовник молодой женщины. Игра ее была тонка, изящна, грациозна и свидетельствовала о крупном даровании. Едва уловимые оттенки чувств передавались ею художественно; мимика, манеры — безукоризненные. В сцене объяснения с девушкой, в которой она бранит своего любовника, она так естественно переходила от ненависти к сопернице к жалости к ребенку, так трогательно умоляла девушку отказаться от молодого человека, что грязнопольцы разразились бешеными восторгами, а Колосова залилась слезами, бросилась за кулисы и кинулась на шею артистки, осыпая ее похвалами.

Ольга взглянула в партер. Черемисов глядел в их ложу. Они встретились глазами. Глеб поклонился; Ольга приветливо наклонила голову.

— Знаешь, кто в партере, Федя?

— Кто?

— Черемисов! — шепнула Ольга.

Федя взглянул вниз и без церемонии закивал головой.

Настасья Дмитриевна наклонилась и, увидев ненавистного Глеба, заметила Феде:

— Держи себя прилично, Федя, и не кивай головой, как мужик!

«Неужели румянец Ольги от этой встречи?» — беспокоилась мать и зорко следила за Ольгой; но Ольга, спокойная, бледная, точно статуя, сидела на своем месте и впилась глазами в сцену. Только нервное подергивание сжатых губ показывало, что она неспокойна: игра Ленорм произвела на нее сильное впечатление.

Пьеса кончилась; подарки были поднесены, цветы брошены; начался водевиль. Черемисов вышел из театра. В подъезде его сильно толкнула какая-то женщина; он посторонился и увидел Людмилу Николаевну.

— Глеб Петрович, — торопливо заговорила она, — видели вы Володю?

— Нет, не видал.

— Ах, боже мой, найдите его поскорей, — прошептала она умоляющим голосом, откидывая густую вуалетку.

Черемисов взглянул на Крутовскую и был поражен бледностью и страдальческим видом ее лица.

— Быть может, его здесь нет?

— Здесь, где ему быть! — как-то грустно сказала она. — Надо доктора: ребенок опять плох и, кажется, на этот раз не выживет… — печально добавила Людмила Николаевна.

— Я позову…

— Я бы и сама позвала, да… денег нет и… заложить нечего! — заикнулась маленькая женщина, слабо улыбаясь.

— У меня есть. Поезжайте домой, а я поеду за доктором.

— Спасибо вам! Так не беспокойте Володю; пусть веселится. Только скорей доктора!

Через несколько минут Глеб был в маленьком домике вместе с доктором. Доктор прописал лекарство, велел прикладывать лед и, успокоив бедную женщину, уехал. Черемисов остался сидеть.

Людмила Николаевна несколько приободрилась, и когда ребенок, после ледяных компрессов, заснул, она протянула Глебу свою исхудалую руку и тихо заметила:

— Спасибо вам, Глеб Петрович; теперь я молодцом стала. Верно, Володя скоро придет.

— Давно он ушел?

— Третий день его нет. Это с ним часто бывает, — улыбнулась Людмила Николаевна. — Зайдет куда-нибудь, заспорит, да и останется. Иногда беспокоишься, ждешь, бог знает каких страстей не думаешь, а он придет и смеется над моими страхами. Сегодня он, верно, в театре был: бенефис… он любит театр. Верно, где-нибудь ужинает. Теперь он скоро будет.

Пробило два часа. Людмила Николаевна подошла к окну, прислушалась. Кругом было тихо, только слышалось неровное дыхание ребенка.

— Вы, Глеб Петрович, идите спать — поздно; что вам сидеть?

— Обо мне не беспокойтесь. Вы бы сами лучше заснули, а я пока посижу.

— Не до сна мне! — вдруг, точно стон, вылетел из ее груди крик, и она тихо зарыдала.

Глеб понял драму маленького домика и молчал.

— Глеб Петрович, — сказала Людмила Николаевна, отирая слезы, — нет ли у вас в виду какого-нибудь места?

— Пока нет, но я похлопочу: напишу в Петербург к приятелям.

— Я, видите ли…

Ей трудно было продолжать. Наконец она не выдержала и продолжала:

— Я бы не хотела стеснять Володю. Вы только не подумайте, чтоб я его винила, боже сохрани! Он полюбил — и прав, конечно. Она — оригинальная женщина;, вероятно, и вам понравилась, так что полюбить немудрено…

— Да про кого вы говорите? — улыбнулся Глеб.

— Главного-то я и не сказала, — сквозь слезы заметила Людмила Николаевна, — я говорю про Ленорм, ведь вы ее знаете?

— Знаю. Она мне не нравится…

— Вам, кажется, никто не нравится… Тесс! Проснулся… Глеб Петрович, послушайте, хорошо он дышит?

— Он не проснулся и дышит хорошо, напрасно вы так беспокоитесь. Засните-ка лучше.

Она откинулась в кресло и закрыла глаза. Часы громко пробили четыре; она встрепенулась.

— Володя, это ты? Ах, что я! — приподнялась она, проводя рукою по глазам. — Глеб Петрович, идите домой. Я посмотрю сама за ребенком.

— Полноте, спите лучше!

— Володя, верно, где-нибудь заспорил… Он увлекается… Это время бедняга все денег искал, а редактор не шлет… Тяжело ему, бедному, с обузой на шее! — указала она на себя и на ребенка.

Она опять задремала и не просыпалась. Пробило девять часов, когда Глеб тихо ушел из домика, положив несколько денег на стол, а Крутовской все еще не возвращался.