Без исхода

XV

Несколько времени после свадьбы зять и тесть вели дела вместе, но пронеслись слухи об уничтожении откупов, да, кроме того, сгорела знаменитая ситцевая полугаровская фабрика, и зять отделился от тестя. После раздела Стрекалов мог считаться во ста тысячах. Предсказания его о том, «мало ли что вперед может случиться», сбылись: после уничтожения откупов дела старика Полугарова пошли плохо; тут же подоспело освобождение крестьян, тоже наделавшее бед не умевшему извернуться Полугарову. Дела его окончательно запутались, и он понемногу совсем разорился и, наконец, разоренный, умер на руках у растроганных зятя и дочери, которые, впрочем, не рискнули своим состоянием, чтобы вовремя спасти старика от банкротства.

Дела Николая Николаевича в то время, наоборот, шли отлично. Он знал технику многих производств, один из первых в то время завел пароходное общество, с толком читал разные специальные книги по заводскому и фабричному делу, знал химию, понимал сельское хозяйство, прилагал прочитанное со смелостью на практике, и дела его шли блестяще. Ему, как говорят, везло. Он строил фабрики, заводы и имел успех. В то время, когда помещики плакались на «эмансипацию» и бросали земли, Стрекалов скупал их за бесценок, смекнув, что эмансипация с небольшим наделом, собственно говоря, не мешает ему выгодно сдавать земли и получать оброки, как он получал прежде. Он еще и во время крепостного состояния освободил крестьян, наделив их по полторы десятины на душу, не без остроумия замечая:

— Крепостной работает хуже, ну и заботься, кроме того, о нем, а наемный — денежки получил, и баста. Не годится — вон. Было бы болото, а черти всегда найдутся.

Николай Николаевич почитывал политико-экономические книжки. Восхищался Смитом и в развитии промышленности видел конечную цель блага и цивилизации; с этой стороны идеалом его была любимая им Англия с ее бесчисленными заводами, фабриками и мастерскими. Поклонник Бруно-Гильдебранта, Жюля Симона, Рошера, Сея и других экономистов, русский англизированный практик Николай Николаевич вполне разделял их мнения и рад был, что «гидра пролетариата не висит над русской землей». Впрочем, если б и явился пролетариат, то это было бы, по мнению Стрекалова, неизбежное зло, помочь которому могли бы сами пролетарии трудолюбием и бережливостью.

С своими рабочими, — а у Стрекалова их было временами до трех тысяч, — Николай Николаевич обращался относительно хорошо; он и во время крепостного состояния не наказывал телесно, кормил вволю, но донимал их штрафами; система штрафов была доведена до виртуозного совершенства, и рабочие были постоянно в долгу у хозяина, так что de facto[23] они работали за половину, рыночной цены; при стрекаловских заводах и фабриках были школы и больницы, но в них как-то неохотно шел мужик, тем более что и там Стрекалов завел такую дисциплину и такой казарменный порядок, которые удивительно пугали русского человека.

С крестьянами (Стрекалов имел несколько имений) Николай Николаевич тоже вел дело ловко и хорошо при помощи штрафов. Если мужик не вовремя внес оброк — налагался «умеренный» штраф; вырубил дерево из господского леса — опять штраф; пустил свинью в господское поле — штраф же.

— Ведь я, любезнейший, по совести поступаю! — говорил обыкновенно виновному мужику Николай Николаевич. — Ты ведь рубил дерево?

— Это точно, что рубил, Миколай Миколаевич! — отвечал, понуря голову, мужик.

— А по закону разве можно рубить?

Мужик, разумеется, молчал.

— Нет, Степан, рассуди сам, — ласково продолжал Николай Николаевич, — можно ли по закону рубить чужое дерево? Ведь я твою избу не трогаю?..

— Да что ее трогать… Вот соломы нету, покрыть нечем!..

— Ну, и ты моего не трогай, а то сам посуди, что было бы, если б я твое трогал, ты мое… Черт знает что было бы!..

Мужик опять молчал.

— А тронул — что делать, с кем, брат, греха не бывает? — заплати… Ведь это лучше, чем за порубку судиться… Нынче ведь, Степан, строго… Новые суды — ой, ой, ой…

— Нечего платить, Миколай Миколаевич… Освобони, отец родной…

— Теперь не можешь — подожду. Ты, кажется, плотник, а мне плотник нужен, амбар срубить… Ты и деньги заработаешь, и штраф заплатишь…

Обыкновенно мужик соглашался «на штраф».

— У меня, — говаривал Стрекалов, — все по добросовестному соглашению. Сам чувствует, что неправ, ну и штрафуется. По крайней мере приучится к честности и порядку.

Нельзя сказать, чтобы подобный, хоть и вполне законный, образ действий очень нравился крестьянам, которым приходилось «штрафоваться», так как подобная система делала то, что и крестьяне и рабочие, на самых законных основаниях, находились в положении не лучшем, чем при крепостном состоянии. Поэтому-то мужики нередко говорили:

— Ну, отпори лучше, а не штрафуй! Отпори лучше, коли тебе обидно!

Слыша подобные речи, Николай Николаевич ужасался «скотству русского человека» и замечал, что в нем нет решительно никакой чести и сознания человеческого достоинства.

— Сечь просит! — говорил не без соболезнования Николай Николаевич, — точно я палач или живодер. Я, слава богу, в жизнь никого пальцем не тронул и не трону, а виноват — плати или судись. Кто работает у меня — получает сполна свою плату… никто гроша его даром не задержит… Я тоже, — с гордостью продолжал Николай Николаевич, — начал с небольшим; по передним спины не гнул, казну не обкрадывал, с крепостных шкуры не тянул и выбрался в люди… ну, и всякий может. Ведь вот Сиволапов: мужик был, а теперь коммерции советник и концессионер… Ну, и ты работай, а то сечь…

Несмотря на такие убедительные примеры о самом барине и о Сиволапове, мужик все-таки просил сечь…

— Нет, брат, уйди… Не могу я этого видеть, как ты унижаешься! — говорил Стрекалов и действительно искренно возмущался такой глубокой, по его словам, «испорченностью русского человека».

А мужик все валялся в ногах и говорил:

— Хоть убей, а заплатить нечем. Секи!

Тогда Николай Николаевич приказывал уводить такого невольного охотника до сеченья и уменьшал штраф, но все-таки взимал его с легким сердцем, без всякого «страха и упрека».

Тех мужиков-«кулаков», которые умели разными прижимками своей же бедной братьи сколачивать деньгу, Николай Николаевич особенно любил, таковых поощрял и нередко ссужал деньгами.

— Такому и дать ее жаль! — говаривал Стрекалов. — Не на вино пойдут, а на дело. Сколько тебе?

— Да сот пять-то нужно. В Подгорье хочу трахтир ладить! — замечал мужик.

— Ладь, ладь… дело хорошее. Место людное, бойкое, доход будет. Вот тебе деньги, ступай с богом!

— Кормилец, ты наш… дай бог тебе всего, что пожелаешь! — благодарил кулак, уходя с деньгами.

— Желаю успеха. На дело не жаль!

Таким образом Стрекалов пользовался в окрестностях Грязнополья репутацией кормильца и ангела-человека. Кабатчики, харчевники, торговцы, кулаки, лесные маклаки, скупщики крестьянского хлеба — весь этот народ боготворил Николая Николаевича и пропагандировал его имя, известное во всей губернии.

Только бедняки недолюбливали этого благодетеля, но их говор считался говором пьяного и ленивого народа.

Пока он наживал деньги и предпринимал предприятия, Настасья Дмитриевна ежегодно рожала по ребенку; но из восьми человек детей осталось в живых только двое: сын и дочь. В последнее время у Стрекаловых детей не было. Настасья Дмитриевна находила, что рожать утомительно и что частые роды портят красоту, и решила, что можно, при уменье, обойтись и без детей…

Детей своих Стрекалов любил без памяти, и дети росли среди довольства, ласк, под присмотром бонн и гувернантки, сперва немки, потом англичанки и наконец француженки. Образование им, по словам родителей, хотели дать основательное, и правда: и сын и дочь уже в четырнадцать лет знали четыре языка, свободно на них говорили, не худо знали гимназический курс и мастерски играли на фортепиано; сын, кроме того, изучил бухгалтерию. Когда сыну минуло пятнадцать лет, отец задумал приготовить его к университету (для чего и пригласил Черемисова), а по окончании курса решил послать на завод в Англию. Дочь, которой было семнадцать лет, еще училась и тоже должна была присутствовать на некоторых уроках Черемисова, конечно, в присутствии гувернантки. Стрекаловы жили скромно, особняком. Сам он был постоянно занят, то в разъездах, то дома за делом; жена не любила выездов; впрочем, у них был небольшой, но избранный либеральный кружок грязнопольских жителей. Судебный персонал был, конечно, в том числе.

В последнее время Николай Николаевич лелеял самую заветную мысль; ему хотелось получить концессию; раз это дело сорвалось, но он не унывал и хотел испробовать удачи во второй; председательства он желал, как средства скорей подвинуть дело; впрочем, и без него он надеялся, что зимой все будет решено, так как приготовления все были сделаны, и даже для этого он часто приглашал к себе в дом молодого председателя грязнопольского суда, имевшего в Петербурге большие связи, который не без особенного удовольствия заглядывался на дочь Стрекалова. «Если бы Ольга полюбила его, — иногда мечтал Стрекалов, — дело бы значительно подвинулось; конечно, заставлять ее не буду!» Он только искусственно сближал их, чему помогала, конечно, и Настасья Дмитриевна, так как, помимо связей, председатель, по их мнению, был солидный, изящный молодой человек с блестящей карьерой впереди, которая того и гляди приведет его к министерскому креслу.