Без исхода

XXII

Прошел месяц. Выборы земцев почему-то были отсрочены. Чтения на заводе шли своим чередом, хотя грязнопольский beau monde перестал на них присутствовать, к немалому удовольствию Черемисова. Стрекаловы сперва аккуратно посещали завод en famille[30], но после двух-трех чтений и они перестали ездить, несмотря на робко выраженное желание Ольги Николаевны и Ленорм. Настасье Дмитриевне самой ездить не хотелось, а пускать девиц одних она считала «неблаговидным». Сам Стрекалов после первого чтения перестал бывать на следующих, так что единственным постоянным посетителем чтений, кроме рабочих, был только управляющий немец, который постоянно досиживал до конца и хотя плохо понимал русский язык, но тем не менее усердно и внимательно слушал Черемисова.

Воспользовавшись приглашением Надежды Алексеевны «навестить ее запросто», Черемисов был у нее два раза и успел вселить ей мысль о концерте в пользу семейств рабочего люда. Мысль эта была принята Надеждой Алексеевной с жаром; она принялась деятельно хлопотать, сама ездила к губернатору, который, конечно, разрешил ей сделать «доброе дело», сама раздавала билеты с такой очаровательной грацией и с такой кокетливой улыбкой, что люди, которые и гроша не дали бы в пользу «этих негодяев», давали теперь по десяти и более рублей в маленькие ручки Надежды Алексеевны с самым искренним, по-видимому, участием к положению семейств «этих честных тружеников». Таким образом, благодаря красоте и уменью Надежды Алексеевны концерт вышел блистательный, и была собрана весьма почтенная сумма.

В то же самое время отношения Николая Николаевича к своему управляющему стали заметно сухи. Стрекалов стал подозревать немца в большом воровстве; книги оказались не совсем аккуратны. Стрекалов однажды сообщил о своих подозрениях Черемисову, жалуясь вообще на людей, не понимающих, сколько они могут и сколько не должны мочь.

— Ну, бог с тобой, — воруй! — говорил, по обыкновению не без горячности, Николай Николаевич, — но знай по крайней мере границы! Я знаю, честного управляющего найти трудно, ну и, конечно, известный процент в бюджете завода кладу на воровство, — и пользуйся этим процентом с тактом, да не заходи дальше!

Результат разговора был тот, что Стрекалов предложил Черемисову нелегкое дело — проверить все заводские книги за трехлетнее управление немца. Черемисов принял предложение, не споря даже о цене, предложенной Стрекаловым.

Целый месяц по вечерам он просиживал за книгами, делая из толстых бухгалтерских фолиантов выборки, выписки, и скоро безмолвные цифры, разобранные Глебом, стали намекать на крупное воровство; впрочем, работа еще начиналась, и Глеб с большей энергией углубился в этот дремучий лес цифр, надеясь к осени кончить свой труд.

Звездный июньский вечер заглядывал в отворенное окно комнаты Черемисова. Его косматая голова склонилась над толстой бухгалтерской книгой. Глеб заработался за выписками. Наконец он поднял голову, взглянул на массу исписанных им цифр, и лицо его перекосилось усмешкой. Он долго просидел, задумавшись, над книгой… «А еще Крутовской сомневается! — презрительно шевельнулась мысль. — Сомневается и меня чуть не в подлецы произвел!» — копошилось злостное чувство против Крутовского.

Хотя Глеб и говорил, что не сердится на Крутовского за высказанные им подозрения относительно образа действий Глеба, хотя он по-прежнему дружелюбно встречался с Крутовским, но на дне души его зрело злое зернышко, которое могло разрастись в чувство ненависти. Глеб, правда, старался уверить себя, что он по-прежнему любит приятеля, но что-то внутри шевелилось, отнимая у отношений тот задушевный характер, который прежде существовал между ними. Подсмеиваясь над Крутовским, что он «или в зубы, или пожалуйте ручку!», Глеб — дитя своего времени — и сам не был безупречен в этом отношении. Недоверие, критическое отношение к нему самому, выраженное вдобавок в резкой форме, хотя и смягченное потом Крутовским, задело его самолюбие сильней, чем он сам предполагал. «Да как он смел подумать? как смел?» — спрашивал себя в эту минуту Черемисов, не без злости к Крутовскому. Тон сарказма и иронии как-то настраивался сам собой при встрече с Крутовским. Глеб шевелил его «литературного червяка» не без яду; понятно, и Крутовской не оставался в долгу. Обладая меньшей сдержанностью и большим воображением, чем Глеб, Крутовской — скорее художник, чем логик — рисовал себе картину обращения Глеба в «прохвосты», и картина выходила, по его мнению, «оригинальная». Эта «оригинальность» понравилась Крутовскому, и он, недолго думая, набросал письмо к петербургскому приятелю и в этом письме, правда в шуточной форме, нарисовал очень художественную и резкую характеристику лица, обращающегося из «ярых» в «прохвосты». Письмо имело в виду будущее и подразумевало Черемисова. Крутовской так увлекся собственным созданием своего воображения, что и не замечал, как он бессовестно лгал на приятеля; его подкупила оригинальность, и он не задумался послать свое произведение в Петербург к одному знакомцу, охотнику до чужих «характеристик». На другой же день в Крутовском шевельнулось сознание сделанной гадости. «Ведь я, свинья, набрехал все на Глеба, а там поди письмо по всем закоулкам разнесут!» — подумал Крутовской и немедленно написал знакомому письмо, в котором чистосердечно каялся в лганье, поясняя процесс этого лганья и заклиная немедленно вернуть первое письмо обратно и под страхом «подлеца» никому не говорить ни единого слова… Однако было поздно. Мастерская характеристика Крутовского сделала свое дело. Сплетня начинала созревать, готовясь принять самые гигантские размеры.

Глеб усердно продолжал работать и не заметил, как тихо отворилась дверь и на пороге явился Крутовской.

Крутовской пришел к Глебу с намерением рассказать о своем «художническом промахе», и сознание гадости еще более укололо его при виде Глеба. «Спины не разгибает, а я фантазии сочиняю!» Но, постояв с минуту на пороге, Крутовской уже забыл, зачем пришел. Пораженный роскошью обстановки, он, прищуриваясь, оглядывал комнату и заметил не без насмешки в голосе:

— Дворец у вас, Черемисов, отличнейший!

Черемисов поднял голову и сухо заметил:

— Здравствуйте, Крутовской, что скажете?..

— И цветы тропические, экраны… ишь мягкость какая… — продолжал Крутовской, опускаясь на диван… — Роскошно живете, Глеб Петрович!

— Да, роскошно, Крутовской, — совсем сухо заметил Глеб.

Тон Черемисова раздражил Крутовского. «Живет как филистер и не извиняется!» — подумал он, и глазки его злобно забегали.

Он весь съежился на большом диване; в его маленькой, нервной, бледной фигурке с умными глазками замечалось что-то кошачье; он точно кошка свернулся в клубок, готовясь сделать прыжок на врага.

Секунду он помолчал, озираясь язвительно по сторонам, и наконец спросил:

— Ваш либерал дома?

— Вы про Стрекалова спрашиваете?

— Конечно, кто ж другой…

— Кажется, нет.

— Подслушивать нас не будут?.. — тихо шипел Крутовской.

— А вы разве какое-нибудь радикальное средство от зол пришли предложить? — с саркастической усмешкой спросил Глеб, задетый за живое тоном Крутовского.

— Вы в них не верите… Вы ведь все постепенно, постепенно… — явно язвил Крутовской.

Глеб сверкнул глазами. Лицо его побледнело, губа слегка задрожала. Одно мгновение ему хотелось схватить Крутовского за шиворот и размозжить ему голову. Однако, секунду спустя, он сам покраснел за свою мысль.

— Вы ругаться пришли? — холодно спросил Глеб.

— Вы нынче свободное выражение мнений называете руганью? Скоро, пожалуй, не смей и слова вымолвить, сейчас отлучение, как непогрешимый папа.

— Бросьте этот тон и говорите иначе.

— Вам не нравится?

— Нет…

— А мне он, Черемисов, нравится. Вот вы воображаете, будто и дело делаете, а Стрекалов не далее, как вчера, говорил одному мерзавцу, не хочет ли он к нему управляющим заводом… К чему же эти ваши труды!..

Крутовской с презрением махнул рукою на ворохи бумаги.

— Кому он предлагал?.. — живо спросил Глеб.

— Начальнику мастерских на железной дороге.

— Это еще посмотрим.

— Нечего смотреть… Объедет он вас, — улыбнулся Крутовской, — а пока вы будете канитель плести, пожалуй, эта барская жизнь…

— Что?.. — спросил Глеб.

— Втянет!.. — едко заметил Крутовской.

Оба помолчали. «Опять?» — шепнуло злое чувство. Глеб начинал злиться.

— Я вас прошу — без советов. Втянет или нет — не ваше дело. Наперед ныть не стану; я ведь не из плаксивых, дряблых господ, которые вечно киснут и топорщатся, точно без них мир провалится.

— Это кто же? — подскочил на диване Крутовской.

— Ваша братия! — резко сказал Глеб. — Радикалы, которые в руках ловкого человека станут…

— Чем? — вскочил, как ужаленный, Крутовской.

— Стрижеными овцами! — пришпилил Черемисов. — Пора нам объясниться, Крутовской, — продолжал Глеб тихим, шипящим голосом. — Вы начали, я докончу. Вас, как и многих, безделье и самолюбие заест, вспомните это! Заест и сделает или новейшими Печориными, или добродетельными охранителями сосуда радикализма, завещанного вам в оны дни. Как вы встали на одну точку, дальше не пойдете — отчасти по невежеству, отчасти по лени, и всякого, кто пойдет дальше, будете в своем кагале производить в прохвосты… От жизни отстанете, и жизнь останется впереди вас… Вам нужна палка с именем. Скажи эта «палка», что я гений, вы первый на меня молиться станете, — я это знаю. И тем печальнее, что вы одинаково быстро их развенчиваете… Самостоятельности — ни на ломаный грош! Зеркало вам чаще показывать нужно. Зеркало нелицеприятное, в котором бы стадо казалось стадом, а не борцами.

Крутовской слушал эту злостную, страстную речь, прищуря глазки и подобрав побелевшие губы. Он пристально смотрел на Глеба и крикнул:

— Стара песня…

— Нет, нова, и вы это чувствуете…

— Я пришел предупредить вас, а вы…

— Довольно! — сухо перебил Глеб. — У меня дело есть…

— Белки в колесе?.. — не мог не подсказать взбешенный Крутовской.

— Хотя бы и это! а затем прощайте! — тихо шепнул Глеб, и лицо его исказилось таким злым, жестоким выражением, что Крутовской подошел к двери и вышел вон.

Когда он очутился на улице, ему сделалось как-то скверно. Злость исчезла под влиянием сцены, окончившейся таким полным разрывом. Был близок человек, и вдруг! За что разошлись? Из-за чего вся эта глупая ссора? «Я шел покаяться в пакости и снова начал гадить… фу, мерзость!» Крутовской зашел в трактир и спросил вина. Он залпом выпил бутылку и сильней почувствовал раскаяние. Он ведь искренно считает Глеба честным человеком. Он любил, — нет, врет! — любит Глеба. Он готов теперь же вернуться к нему и искренно броситься на шею. Он сейчас же это сделает! Действительно, Крутовской вышел из трактира и чуть не бегом добежал до стрекаловского дома. Он подошел к нему, постоял и не решался войти. Самолюбие подняло голову. Со слезами на глазах отошел он прочь, разрывая отношения с близким человеком.