Без исхода

XXXV

Глеб сидел в раздумье перед толстой книгой счетов, только что им оконченной. Цифры показывали ловкое обирание со стороны Карла Карловича. Показывая в отчетах плату рабочим, цифра которой была и без того не особенно велика, он в действительности платил значительно меньше. Счет штрафных денег тоже был нечист, — цифры показывали это ясно.

Долго сидел Глеб над своей работой и сумрачно глядел на массу исписанных цифр. Невольно приходили ему на память слова Крутовского, что ничего из этого не выйдет. Увлеченный работой, он и не хотел думать об этом, а теперь?

Он припомнил, что в последнее время отношения Стрекалова заметно изменились, он несколько раз намекал о чтениях, сам стал посещать их и даже выказал неудовольствие, что на чтения ходит много рабочих. А доктора уже просили прекратить их. Глеб ждал, что скоро, пожалуй, и его попросят о том же.

С каждым днем Глеб более и более убеждался, что самое его дело — какое-то эфемерное, непрочное, в зависимости от каприза богатого барина. «Хочет он, и я кое-что делаю, а не хочет? К чему ему на свою голову хотеть?»

На лице Глеба появилась знакомая злая усмешка, и он поник головой. Прежние мысли, в которых он играл роль мудрого змия, а Стрекалов — глупой овцы, показались ему теперь чем-то наивным. На душе было тяжело, скверно. Ядовитое, безотрадное сомнение потихоньку пробиралось к его возмущенному сердцу.

«Ведь и не луну схватить хочешь, а чувствуешь, что вот придут, скажут: „Брысь!“ — а ты благодари… И безо всякой драмы это произойдет, а так, по душе, патриархально…»

Он нервно вскочил и, словно волк в клетке, заходил по комнате.

В эти минуты он припомнил все те сделки с совестью, от которых в былое время с негодованием бы отшатнулся, но с которыми в доме Стрекаловых ему поневоле приходилось мириться. Года четыре тому назад он сурово бы отвернулся от Стрекалова, а теперь он любезничал, хитрил с ним. А впереди еще виднелась длинная кривая дорога разных мелочных сделок, которую надо было пройти, не выдав своего негодования.

А чего достигнешь?

Глеб горько засмеялся.

— Туда же, маленький Лассаль! — ядовито шепнул он. — Крошечный Лассаль, добивающийся разными кривдами права обучать грамоте под страхом ежеминутно быть…

Черемисов не докончил. Ему стыдно было сказать слово, которое вертелось на языке. Злоба, тупая, бессильная злоба душила его.

— Прохвост ты, прохвостом в глазах большинства так всю жизнь и останешься! — шептал он глухим голосом, готовый зарыдать от злости. — Мышь подлая, бессильная… Что ты сделаешь, что? А туда же! — мудрый змей! Змей, которого всякий, кому не лень, раздавит или отдаст околоточному!

Глеб бросился на постель и уткнулся в постель. Глухие, тяжелые рыдания вырвались из его груди.

В это время по коридору проходила Ольга, и до ее слуха долетели эти больные стоны. Она в испуге остановилась и прислушалась. «Господи, неужели это он?» — подумала Ольга, и сердце ее замерло. Она невольно подошла к дверям, они были неплотно притворены, и стоны слышались явственно. Ей хотелось войти в комнату, но она боялась. «Но он, быть может, болен?» Она тихо приотворила дверь и заглянула. Все было тихо. Высокая фигура Черемисова уже стояла у окна, спиной к Ольге. Она быстро отскочила и тихо притворила двери, так что Глеб ничего не слыхал.

«Что с ним… верно, ему тяжело? — думала Ольга, спускаясь вниз, ошеломленная только что слышанным. — Отчего он страдает?» — задумывалась молодая девушка, и ей хотелось подойти к нему и спросить, что его мучит. Она горько усмехнулась своей мысли, вспомнив его вечно суровое лицо и холодное обращение. «Что я ему?» — подавила вздох Ольга, садясь за фортепиано.

Глеб долго стоял у окна и не слыхал, как давно уже стучали в дверь. Наконец постучали сильней, и Глеб повернул голову и попросил войти. Вошел Филат.

— Письмо вам, Глеб Петрович.

Глеб взял письмо и хотел было читать, но заметил, что Филат дожидается.

— Вам нужно что?

— Я, Глеб Петрович, имею к вам просьбу…

— В чем дело?

— Приищите мне, Глеб Петрович, какое-нибудь местечко.

— Не могу я этого сделать, Филат. Где я вам место приищу? Сами знаете, знакомых у меня никого нет.

— Да я не по лакейской части, — надоела она, — я, если б куда-нибудь в деревню, на волю…

— И этого не могу… А здесь, видно, уж очень не нравится?

— Бог с ними! — махнул Филат своей длинной рукой, проводя по носу, — все штрафы да штрафы… А здесь мне долго не жить, нет возможности, Глеб Петрович. Строгость — это еше ничего, но только что ж они из меня сделали? — продолжал Филат, очевидно, давно искавший случая перед кем-нибудь излить свое горе.

— А что?

— А то, что стал я, одним словом, как обученная собака, — сказал Филат, комично оттопыривая руки. — Мне бы жить в деревне, охотник я до деревенской жизни, а тут вот (он показал на шею) белого этого ошейника да фрака не снимай, да только слушай: «Филат, подайте! Филат, примите! Филат, позовите! Филат, уберите!» — не без злобы передразнивал Филат своих господ. — Разве это жизнь? Я, конечно, Глеб Петрович, к слову только. Может, услышите о месте, я грамоту знаю, конторщиком мог бы…

— Ладно; коли что услышу, скажу.

— Благодарю вас, Глеб Петрович!

Филат, по обыкновению, поклонился и ушел.

— И ему надоело! — усмехнулся Глеб, принимаясь за письмо.

Письмо было от Людмилы Николаевны. В длинном послании она рассказывала Глебу известную читателю историю Фенечки и в заключение просила Глеба помочь. «Я просто теряю голову, Глеб Петрович, — кончала она письмо, — как спасти бедное создание. Несколько времени тому назад я собиралась просить вас, но думала, что сумею помочь и без вас. Теперь вижу, что ошиблась, денег я достала немного, без денег ничего нельзя сделать; если можете, помогите. Я буду вас завтра ждать в слободке».

— Бедняге самой помощи искать нужно, а она другим вечно помогает! — как-то грустно улыбнулся Глеб, окончив письмо.

На другой день он отправился в слободку. — Ишь непоседа! — крикнула ему Ленорм из сада, когда Глеб проходил мимо.

Глеб обернулся и, увидав обеих девушек, поклонился. Ольга особенно внимательно взглянула на него и никакой перемены не заметила в его лице; ей только показалось, что глаза его стали какие-то задумчивые.

— Вы куда это, господин Черемисов, собрались?

— Гулять.

— Верно, опять на завод?

— А что? — быстро спросил Глеб.

— Ничего. Вы ведь влюблены в рабочих.

Глеб ничего не ответил и собирался отойти.

— Вы здоровы, Глеб Петрович? — вдруг неожиданно спросила Ольга и покраснела.

Ленорм быстро окинула ревнивым взглядом Ольгу и Черемисова.

— Отчего вы спросили, Ольга Николаевна? Разве я кажусь больным?

— Нет… так… мне показалось! — сконфузилась молодая девушка.

— Я совершенно здоров.

— Такие люди не болеют, Ольга! — не без иронии заметила Ленорм. — Им некогда. Они живут головой, а не сердцем, — прибавила она со скрытым упреком в голосе.

— Вы думаете? — задумчиво проговорила Ольга и, не дожидаясь ответа, точно он ее нисколько не интересовал, тихо отошла от решетки и пошла в глубину сада.

Черемисов спустился с пригорка и вошел в слободку. Словно пчелы, один подле другого лепились невзрачные серенькие домишки; на улице была грязь, солнце пышными снопами света освещало этот уголок нищеты и свинства… Вывеска «портного мастера Кошелькова» привела Черемисова к дверям невзрачного флигелька.

— Спасибо вам, Глеб Петрович, что пришли! — встретила Черемисова Людмила Николаевна.

Она была взволнованна; глаза были красны от слез.

— Вот деньги, передайте их и посоветуйте скорей уехать.

— Теперь все уладится. Они повенчаются и уедут. Отец согласился! — весело щебетала маленькая женщина.

— И прекрасно!

Глеб вышел и сел на завалинке у дома.

А Людмила Николаевна отдавала деньги Фенечке и советовала скорей венчаться. Фенечка слушала ее, все еще недоумевая.

— Чего вы удивляетесь? Ведь теперь все хорошо устроилось. Правда? — обратилась она к белокурому подмастерью Афанасию.

— Уж я не знаю, как и благодарить вас, — проговорил мастеровой.

— Какие там благодарности. Главное — уезжайте, да не забудьте, что я у вас посаженая мать.

— Добрые вы, — вдруг сказала Фенечка и заплакала.

— Ах, какая вы плакса. С чего это? — утешала Людмила Николаевна, сама утирая набегавшие на глаза слезы. — Теперь Колосова не бойтесь.

Она обняла девушку и, не выслушав благодарностей Афанасия, быстро вышла из комнаты.

Крутовская и Черемисов шли молча по слободке. Черемисов искоса поглядывал на свою спутницу и злился на ее благодушное настроение. А Людмила Николаевна шла и ни о чем не думала, она рада была доброму делу и как-то душевно размякла. Изредка она взглядывала на Черемисова и, видимо, не решалась сказать что-то такое, что готово было слететь с языка. Наконец добрая женщина не выдержала и тихо, ласково прошептала, глядя своими большими синими глазами в лицо Глеба;

— Какой вы добрый!

«Какая ты нюня!» — подумал Глеб и в ответ на ее слова прибавил шагу.

— Вот и спасли человека! — сказала она голосом, в котором звучала задушевная нота.

— Вы думаете? — едко спросил Глеб, взглядывая сбоку на маленькую добрую женщину.

— А вы? — удивилась Людмила Николаевна, широко раскрывая глаза. — Разве нет? К чему ж тогда было помогать?

— Были деньги, вот и все! — оборвал Черемисов, пуще озлившись после естественного вопроса своей спутницы.

Она замолчала. Испугавшись сурового тона, она, как улитка, спряталась в скорлупку и до самого дома не проронила ни слова. Только прощаясь, она робко спросила:

— А к нам?

— В другой раз, Людмила Николаевна.

— Вы сердитесь на мужа?

— С чего, вы это взяли? — опять раздражился Глеб.

— Так зайдите. Володя рад будет.

Черемисов отказался. Он был в таком настроении, что ему никого не хотелось видеть.

— В другой раз я зайду! — проговорил Глеб. — А вы не сердитесь на мои слова, Людмила Николаевна. Смягчите их в вашем добром сердце! — прибавил он, крепко пожимая ее маленькую ручку.

Долгое время спустя после этой сцены Людмила Николаевна не могла себе объяснить, отчего это ей всегда так неловко в присутствии Черемисова и отчего его тон так резал ее нежные уши. «То ли дело Володя! Он умеет говорить мягко и нежно, и насмешка его не такая жестокая!» Тем не менее сердце ей подсказывало, что на такого человека, как Глеб, положиться можно. «Странный он только, но вовсе не злой!» — говорила впоследствии не раз Людмила Николаевна про Черемисова.