Без исхода

XL

Настала осень. Черемисов хандрил и по утрам занимался с Федей. На этих уроках стала бывать постоянно Настасья Дмитриевна, и Федя, — казалось Черемисову, — при матери очень редко обращался к нему с вопросами. Всем в этом доме как-то жилось невесело последнее время: Стрекалов был пасмурен и недоволен; Речинский хоть и бывал почти что каждый день, но Ольга по-прежнему была холодна; Настасья Дмитриевна глядела невесело. Ленорм уже не было. Месяц тому назад она оставила стрекаловский дом и поступила на сцену под чужим именем, к крайнему изумлению всего семейства и в особенности Настасьи Дмитриевны.

Чтения на заводе были прекращены, и хотя Черемисов хлопотал через Колосову о разрешении ему читать лекции в зале, обязательно предложенной одним из помещиков, но разрешения ему не дали. Он в последний раз сходил на завод, раздал те деньги, которые получил со Стрекалова за последнюю работу, семейным и бедным рабочим и простился с ними. Его проводили самым сочувственным образом: все сожалели, что он оставляет их, и многие очень горячо пожимали ему руки.

Отношения Глеба к Стрекалову становились натянутей и холодней с каждым днем. Настасья Дмитриевна не переставала обращать внимание своего мужа на перемену, замечаемую в детях, и во всем, по обыкновению, винила Черемисова. Стрекалов уже не противоречил ей, а внимательно вглядывался.

Тучи собирались и грозили разразиться грозой в этом степенном и приличном доме, где, казалось, никакая гроза не могла иметь места.

Однажды утром Федя, по обыкновению, занимался с Черемисовым. Настасьи Дмитриевны не было. Черемисов показывал какой-то физический опыт, но Федя, против обыкновения, слушал очень рассеянно и был что-то особенно задумчив.

— Что с вами, Федя, — нездоровится? — спросил Глеб.

— Нет… я здоров… Знаете ли, что мне все лезет в голову, Глеб Петрович? — сказал Федя, как-то странно глядя на Черемисова.

— А что?

— Отчего запретили вам читать на заводе?..

— Не хотят…

— А зачем не хотят? — с каким-то болезненным любопытством допрашивал мальчик. — Зачем?

— Зачем? — переспросил Глеб. — А вот зачем, — проговорил Глеб, кладя руку на плечо ученика. — Если все будут знать больше, то не так легко будет обманывать людей вроде того, как обманывал ваш управляющий немец… Ну, может быть, и вам пришлось бы жить несколько иначе…

— Бог с ней, с этой жизнью! — прошептал Федя.

— И счастие ваше, если вы, возмужавши, останетесь с таким же добрым сердцем и жить будете не для одного себя, но и для других. Благо вам, друг мой, если дорога ваша будет иная и если вы не зароете своих талантов в землю, а выйдете с ними на житейскую битву. И если падете — бог знает каково будет в ваше время, — то падете с честью и с сознанием, что послужили ближнему. Ведь лучше пасть, чем вредить другим? Так ли, друг мой?

Федя молчал.

— Учитесь, — благо судьба вам дала возможность учиться, — и тогда вы узнаете то, о чем теперь подсказывает вам горячее сердце. Узнаете, что жизнь только тогда хороша, когда и другим хорошо.

— Значит… значит… — с трудом проговорил мальчик, — отец мой…

— Оставьте отца. Он не виноват ни в чем. Вы будете больше виноваты, если потом станете таким же, как он. Его время было иное время!

— И все это богатство нажито трудами других?

Глеб глядел на Федю, ласково улыбаясь.

— Что ж вы не отвечаете?

— Что мне отвечать вам? Вы сами все узнаете, если останетесь тем же добрым и хорошим.

— Я останусь… Я буду лучше! — почти вскрикнул отрок, и глаза его блеонули… — Я не сложу рук и не стану пользоваться чужим… нет!

В этот миг по коридору раздались чьи-то торопливые шаги. Учитель и ученик переглянулись.

— Это отец! — шепнул Федя испуганно.

— Ну что ж?

— Вы не знаете… Ах, вы не знаете! — почти что закричал мальчик. — Они вас не любят, и теперь если отец слышал, что вы говорили, вас попросят уехать. А каково мне будет?

— Что делать, быть может, вы и правы: мне придется уехать.

— Нет, что вы, не уезжайте! Я вас так полюбил… — тихо прошептал Федя.

— Придется уехать — уеду. И без меня вы не пропадете; вам шестнадцать лет, учитесь только и помните, для чего вы учитесь, и, быть может, когда я буду стариком, а вы в цвете сил, я полюбуюсь вами и с гордостью скажу: вот он, мой ученик, он не зарыл своих талантов, не извратил своего сердца! Но главное: не унывайте, не падайте духом.

Мальчик горячо и искренно обнял Черемисова. Какое-то свежее, давно не испытанное чувство смягчило сердце Глеба, и он глядел на юношу с надеждой. Ему хотелось в нем видеть молодую, бодрую силу, которая будет иметь возможность послужить родине бодрее и лучше. И ему как-то верилось в эту минуту, и на сердце было хорошо. Сомнение не закрадывалось невольным, непрошеным гостем.

Николай Николаевич слышал этот разговор от слова до слова и отскочил как ужаленный. Он был бледен от горя и злости. Губы его дрожали, и резкие морщины собрались на лбу. Он пришел в кабинет, и тяжело опустился в кресло, и с час сидел неподвижно, устремив глаза в одну точку. Он переживал большое горе.

— Так вот он кто… вот какую змею отогрел. Он хочет оттолкнуть от меня сына, любимого моего Федю! Подлец! — прошептал он, и в глазах его блеснула глубокая ненависть.

Настасья Дмитриевна пришла звать его обедать и была поражена его видом, так он осунулся и изменился в несколько часов.

— Nicolas, голубчик, что с тобой? Что ты, здоров, Нике? — испуганно спрашивала Настасья Дмитриевна.

— Ничего, я здоров, все пройдет… Сегодня же вон этого мерзавца. Сегодня же! — вдруг стукнул Стрекалов по столу с такою силою, что Настасья Дмитриевна испугалась.

— Что? — побледнела она. — Что ты говоришь? У нее недостало духу спросить. Она не смела высказать того, что подумала об Ольге.

— Боже, что за время! — глубоко вздохнул Стрекалов. — Кто мог думать, что Черемисов такой негодяй, и притом опасный негодяй!

— Николай, не томи меня. Скажи, что случилось?

— Случилось то, — глухим голосом проговорил Николай Николаевич, — чего я не ожидал: Федя, мой милый Федя, любит этого негодяя и заражен его идеями.

У Настасьи Дмитриевны отлегло от сердца. Она ждала более ужасного.

— Он, — с величайшим презрением продолжал Стрекалов, — хотел оттолкнуть от меня сына. Сегодня же этого мерзавца не будет… Иди, Настенька, обедать; я не пойду. Оставь меня одного.

Жена поцеловала мужа в лоб и вышла из кабинета.

За обедом Настасья Дмитриевна даже не взглянула на Черемисова и молча сидела, опустив глаза в тарелку. Только когда Федя громко заявил желание идти после обеда гулять с Черемисовым, она вскинула на Федю суровый, резкий взгляд и заметила ледяным тоном:

— Сегодня идти нельзя. Останься дома.

— Отчего?

— Оттого, что мать так хочет! — сухо оборвала мать.

Ольга поняла, что мать сердита, и как-то конфузливо взглянула на Глеба. Ей показалось что он усмехнулся. Федя посмотрел на мать, и нельзя сказать, чтобы взгляд его был очень нежен.

Мальчик понял, что значила эта выходка, и побежал наверх к Ольге. Она сидела за маленьким столом и читала книгу.

— Ольга… милая… Ты знаешь ли… Черемисов уедет?

— Что ты?

— Да. Я это наверное знаю.

И брат рассказал сестре о том разговоре, который услышал отец.

— А какой он хороший, сестра, если б ты знала!

— Ты думаешь, я не знаю, Федя…

— Он добрый… добрый… Ты не думай, Оля, что он резкий. Это манера его, а зато он честный, такой хороший… не похож на нас… Ах, голубушка, если б ты знала, как мне жаль его!

Ольга обхватила брата и крепко поцеловала его. Феде показалось, что на щеку его скатилась сестрина слеза.

— Что с тобой, Ольга? И тебе его жаль?

— Нет, Федя… нет, мой милый! — сконфузилась сестра, — мне жаль, что тебя оставляет такой человек!

До вечера Николай Николаевич сидел у себя, запершись в кабинете. Настасья Дмитриевна несколько раз подходила, но не решалась постучать. Стрекалов сидел, и чем более думал, тем тяжелее становилось ему.

— Возненавидеть отца! А я его так люблю, люблю! — шептал отец, и по лицу его текли слезы. К вечеру Николай Николаевич несколько успокоился и велел попросить к себе Черемисова.

— Я просил вас, господин Черемисов, — начал Стрекалов, — чтобы благодарить вас…

Он остановился. Черемисов взглянул на него и понял в чем дело.

— Я хочу сказать вам, господин Черемисов, что ваши занятия с моим сыном прекратились, и я нарушаю наше условие.

Стрекалов опять замолчал. Глеб было поднялся с кресла.

— Признаюсь, я никак не ожидал, чтобы вы так ловко умели носить маску и, пользуясь доверенностью, позволили себе развращать моего сына идеями, которые мне кажутся, — вы извините меня, — безнравственными. Мало того, вы и на заводе, пользуясь тем же доверием, сделали то, что из-за вас, быть может, несколько десятков людей потеряют места.

Он перевел дух и взглянул на Глеба. Оба смерили друг друга, и у обоих в глазах сверкнула ненависть.

— Вы кончили, господин Стрекалов? Или еще хотите злоупотреблять моим терпением? — холодно спросил Глеб.

— Нет-с, я не кончил.

— Тогда продолжайте. Я готов вас слушать еще пять минут, но не больше.

Этот тон, этот сухой, презрительный взгляд окончательно взорвали Стрекалова.

— Милостивый государь! — крикнул он, вскакивая с места. — Кто дал вам право издеваться?..

— Успокойтесь, господин Стрекалов, и не кричите! — тихо прошептал Глеб и пристально посмотрел на Стрекалова.

Николай Николаевич снова сел.

— И вы еще позволяете просить меня успокоиться? Вы, пожелавший оторвать сына от отца, — вы, желавший развратить ребенка…

Он задыхался и не мог продолжать.

— Довольно, господин Стрекалов! — сказал тихим шепотом Глеб, и сказал это таким шепотом, что Стрекалов, взглянув на его бледное, искривленное злостью лицо, тотчас же умолк. — Я завтра уеду и считаю лишним продолжать брань. Скажу только, что сына вашего я от вас не отрывал. Впрочем, думайте что хотите.

Он встал и тихо вышел из кабинета. Стрекалов со злобой поглядел ему вслед.

В тот же вечер Черемисов отыскал себе маленькую комнату в глухой улице и рано утром, когда еще стрекаловский дом спал, стал собираться. В это время тихо отворилась дверь, и на пороге появилась длинная фигура Филата.

— Не помочь ли вам, Глеб Петрович? — проговорил он.

— Не нужно.

— Нет, уж позвольте, я ведь от души, потому от вас, кроме добра… вот, позвольте, чемоданчик уложу.

Скоро все было уложено, и Филат взялся сходить за извозчиком.

По коридору раздались торопливые шаги, дверь шумно растворилась, и в комнату вбежал Федя.

— Я боялся опоздать, — проговорил он, едва удерживая слезы. — Дайте, я помогу вам уложиться.

— Уж все готово. Спасибо.

— Где вы будете жить? Можно к вам зайти? — робко спросил Федя.

— Я буду очень рад.

Глеб сказал адрес.

— Я… вы не сомневайтесь… я сдержу слово… только тяжело мне будет без вас!

Глеб крепко пожал ему руку. Явился Филат и объявил, что извозчик готов. Федя бросился к Глебу на шею.

— Прощайте, голубчик! — шептал он со слезами. — Я буду стараться… я…

Слезы душили его.

Глеб крепко обнял юношу, пожал руку Филату и спустился вниз.

— Прощайте же! — еще раз крикнул Федя и припал к Черемисову.

Черемисов уселся, пожал еще раз руку Феди, кивнул головой и уехал.

— Хороший был господин! — угрюмо заметил Филат. — Пойдемте-ка, Федор Николаевич. А то как бы не узнали.

Ольга стояла у окна и, приподняв уголок занавески, видела сцену прощания.

Она долго следила за Черемисовым и, когда извозчик скрылся из глаз, глубоко вздохнула и вытерла слезы.

«Опять на широкой дороге, опять цыган, бродяга с одними добрыми намерениями! — едко усмехался Глеб. — Опять на перепутье… Неужели ж вечно так?» Он вспомнил все прошлое: и прошлое было тем же скитанием с места на место.

«Нет! В деревню, в деревню! Там травли не будет!»

И снова надежда пробралась в его измученное сердце, и он с радостью, как утопающий, ухватился за соломинку.

«А если и там тот же конец?»

Он отогнал от себя эту мысль и вступил в беседу с извозчиком.