Колосов позабыл принять меры, чтобы злополучный номер «Курьера» не дошел до подписчиков, и потому грязнопольцы имели высокое наслаждение прочесть, как обработали одного из уважаемых сограждан. О статье заговорили, номера «Курьера» возились из дома в дом и читались во всеуслышание, две дамы чуть было не поссорились из-за права прочесть статью раньше другой, а одна решилась даже украсть номер «Курьера» из библиотеки, так велико было ее желание скорей узнать, что написано про «уважаемого Александра Андреевича»; одним словом, маленькое болото заволновалось. По обыкновению, грязнопольцы разделились на две партии: на одобрявших и не одобрявших статью; хотя и та и другая партия одинаково рады были скандалу и не без гаденького чувства радовались, что в газете промывали кости ближнего, тем не менее большинство громко вопило о нарушении всяких приличий, о разнузданности печати и призывало на автора статьи громы небесные. В клубе, где по поводу этой статьи собралось множество грязнопольцев, против Крутовского предлагались самые разнообразные меры: одни предлагали отправить депутацию к господину начальнику губернии с просьбою выслать «этого негодяя» из города, другие предлагали «отдать этого мерзавца» под суд, наконец третьи рекомендовали более радикальное средство: без всяких депутаций и суда высечь «негодного писаку». Меньшинство, восставшее против этих мер, было встречено неодобрительно.
— Сегодня Колосова пропечатают, — волновались почтенные грязнопольцы, — завтра меня, послезавтра третьего… что ж это за жизнь будет? Тогда хоть убегай из Грязнополья со свободой прессы!
— Господа! — заговорил Рыбаков. — Господа…
— А потом, — перебил лысый советник казенной палаты, — в семейную жизнь ворвутся.
— И поделом! — хихикает молодой прапорщик.
— И начнут на наших жен и дочерей пасквили печатать.
— А ведь это было бы недурно! — шепчет прапорщик на ухо товарищу.
— Да что тут рассуждать, господа, следует просто выпороть этого мерзавца, без всяких разговоров! — раздается чей-то громкий голос.
— Господа… Милостивые государи! — тщетно взывает Рыбаков.
— Тс! — вопят со всех сторон. — Дайте слово Афанасию Яковлевичу!
— Вы против или за? — ревут расходившиеся грязнопольцы.
— Разумеется, против. Какой честный человек…
— Говорите! — перебивают Рыбакова. — Говорите!
Говор несколько смолк. Рыбаков крякнул, высморкался, поправил очки и начал:
— Милостивые государи!
— À bas[42] Рыбакова, à bas!
— Господа, да что же это такое? Свиньи мы, что ли? — раздались голоса. — Афанасий Яковлевич, говорите! Если кто перебьет вас — выведем.
— Попробуйте! — не унимался все тот же выпивший дворянин в форме отставного моряка.
— Антон Иваныч… Антоша! — успокоивали его приятели. — Три кругосветных плаванья совершил, парламенты разные видел, а мешаешь человеку сказать речь… Хорош!
— Милостивые государи!
Моряк захохотал таким веселым, заразительным смехом, что засмеялись все. Однако приятели подошли к моряку и отвели его к буфету.
— Продолжайте, Афанасий Яковлевич, теперь он не помешает. Он в буфете.
Рыбаков снова крякнул и начал:
— Милостивые государи…
— Я уже третью рюмку коньяку выпил, а он еще не может начать, ай да оратор! — вдруг снова раздался громкий, веселый голос моряка из буфета. — Лучше, позвольте, я скажу речь…
Опять смех и запирание дверей на ключ.
— Ну, теперь будьте спокойны, Афанасий Яковлевич. Он заперт.
— Милостивые государи! — снова начинает Рыбаков, кидая беспокойные взгляды на двери в буфет, — я надеюсь, что выражу мнение всех честных и здравомыслящих людей, если скажу, что гнусный пасквиль, который мы имели несчастие прочесть на страницах газеты, к сожалению, весьма распространенной, возбудил в нас чувство глубокого презрения к автору…
— Ишь как говорит… по нотам! — замечает кто-то.
— Шельмы всегда так говорят! — хихикает чей-то голос.
— А разве он шельма?
— И еще какая! — раздается шепот. — Специально сирот обирает.
— Тс… тс… господа! Слушайте!
— Неблагонадежность презренного пасквилянта по достоинству оценена уже давно, и только потому мы имеем несчастие терпеть присутствие этого темного проходимца в нашем городе. Наше время, милостивые государи, к несчастию, рядом с величественными реформами, изумляющими не только Восток, но и Запад…
— Это он к чему же о Востоке и Западе?
— Так надо. Известно, речь…
— С политическим оттенком, ха-ха-ха!
— Господа, не перебивайте!
— …Не только Восток, но и Запад, — продолжал свою импровизацию почтенный оратор, — показывает нам те крайние грани, столбы, так сказать, до которых может дойти распущенность некоторой части молодого поколения. Не останавливаясь ни перед чем — ни перед религией, ни перед святыней домашнего очага, ни перед собственностью…
— Ты-то очень ее уважаешь! — заметил чей-то голос, так что почтенный оратор заикнулся и несколько сконфузился.
— …Не останавливаясь, говорю, ни перед чем, эти люди — адепты безумных учений — клевещут на все то, что достойно уважения честных и порядочных людей. Чем же, милостивые государи, должны мы отвечать клеветнику, написавшему грязный пасквиль? Презрением! Разве грязь, бросаемая из-за угла в достойного и уважаемого нами предводителя, доверие к которому так блистательно было заявлено на недавних земских выборах, может хотя на секунду поколебать наше высокое уважение к бескорыстному общественному деятелю? Я полагаю, милостивые государи, напротив: гнусная клевета, брошенная пасквилянтом, который — кто может поручиться? — мог быть орудием какой-нибудь недостойной интриги, заставит нас тесней сплотиться вокруг нашего любимого предводителя и сказать, какое глубокое негодование возбудила в нас презренная клевета. Поэтому я предлагаю поднести Александру Андреевичу адрес в этом смысле. Я кончил, милостивые государи! — заключил Рыбаков, отирая платком лоб.
«Милостивые государи» остались чрезвычайно довольны речью.
— По нотам говорит, ах, как говорит.
— Браво, Афанасий Яковлевич! — вопил моряк, успевший таки пробраться в залу. — Брависсимо… Настоящий Жюль Фавр… Да что Жюль Фавр… Выше… Язык, я вам доложу…
И он полез целоваться с оратором.
— Вам бы, батюшка, — говорили другие, — в адвокаты.
— Я так и думаю! — охорашивался маленький толстенький господин.
— Разумеется! — вопил моряк. — Денег-то сколько загребете… Господа! Напишем прежде адрес Афанасию Яковлевичу!
— Антоша! Ты опять? В трех кругосветных плаваниях был и чуть выпьешь, — сейчас скандал. И не стыдно? Пойдем-ка лучше в буфет.
— Пойдем. Отчего не пойти, но только чего же мы выпьем?
— Выпьем чего-нибудь… найдем, чего выпить.
Приступили к редакции адреса. Сочиняли его общими силами. Редактор, г. Кашкадамов, напирал больше на грамматику.
— Господа! ведь это невозможно… ведь грамматика это…
— Ну вас с грамматикой… Главное, чтобы от сердца! — перебил лысый советник. — От полного сердца!
— Но, однако, разве возможно выразиться: «Сердца наши пишут», Это, согласитесь… Не лучше ли сказать так: «Строки эти продиктованы нашими сердцами»?
Согласились, что действительно лучше «строки эти продиктованы» и т. д. Пошло далее уже без особых затруднений, и адрес явился в следующем виде:
«Милостивый Государь
Александр Андреевич!
Мы, нижеподписавшиеся, с глубочайшим сожалением прочли в 152 No газеты „Ежедневный курьер“ статью, озаглавленную „Из Грязнополья“, в которой безыменный автор позволил себе целый ряд клевет, направленных против вашей высокоуважаемой личности. Нет слов, милостивый государь, которые бы могли выразить то негодование и то презрение, которое почувствовали мы по прочтении этого гнусного пасквиля. Мы вполне уверены, что клеветы эти не могли ни на минуту оскорбить вас, потому что деятельность ваша так высока, так чиста и безупречна, что не темному пасквилянту судить ее. Судим ее мы, ваши сограждане и ваши сослуживцы, и спешим выразить вам еще раз чувства самого глубокого уважения к вашей безупречной деятельности и искренней любви лично к вам, как к личности, высоко и с достоинством носящей имя грязнопольского дворянина. Презрение да будет уделом клеветнику и ответом на недостойную клевету; ей нет места по отношению к такой светлой, высоко развитой личности, как ваша, Александр Андреевич. Примите же, высокоуважаемый и благородный деятель, строки эти, продиктованные нашими сердцами, как залог того уважения и той любви, которые никогда не иссякнут, что бы ни выдумывала гнусная клевета».
Честь редижирования[43] адреса всецело принадлежала Кашкадамову, и его усердно благодарили. Адрес моментально покрылся подписями. Порешили, что три депутата отвезут его немедленно Александру Андреевичу, и затем адрес будет, с согласия Александра Андреевича, напечатан в местном органе и послан в редакцию «Ежедневного курьера», после чего зала собрания опустела, и грязнопольцы расселись за зеленые столы.
— Не чересчур ли уже мы хватили? — говорил высокий полковник, лизнув пальцы перед сдачей карт.
— Главное, от сердца… — заметил лысый советник.
— Спору нет, но только ведь статейка не без основания…
— Скажу больше, полковник, — понизив голос, говорил советник. — Я доподлинно знаю, что денежки тю-тю!
— И много?
— Да тысяч этак пятьдесят! — сладко причмокнул советник.
Другие партнеры передернули губами от удовольствия, что человек мог стянуть такой большой куш.
— Куда же он их дел?
— Верно, на текущий счет положил в обществе взаимного кредита! — глубокомысленно сказал тощий банковый чиновник. — Что больше делать? Натурально, на имя жены.
— То-то и не натурально, молодой человек. И денег нет. Он их размотал. Колосов — мот большой руки, впрочем человек он умный и благонамеренный.
— А если следствие? — снова заикнулся банковый чиновник.
Лысый советник посмотрел на него и, усмехаясь, заметил:
— Вы полагаете, Александр Андреевич пижон, что ли? Что ему ваше следствие, когда деньги эти правильно показаны на пособия.
Банковый чиновник согласился и объявил, что покупает.
— А все-таки адрес не мешает. Пусть! И, главное, от сердца! — закончил разговор советник и объявил, что он покупает второй раз.
Генерал сидел в кабинете и пробегал «Ежедневный курьер». Он несколько раз одобрительно улыбнулся:
— Пикантно написано… очень пикантно и зло! Верно, там опять подул южный ветер! — шепнул он, принимаясь за обтачивание своих бесподобных ногтей. В соседней комнате раздались шаги. Генерал довольно поспешно подвинул к себе бумаги.
— Александр Андреевич Колосов! — доложил вошедший чиновник.
— Au bonheur![44] Просите! — заметил генерал, пряча номер «Курьера» и углубляясь в лежавшие перед ним бумаги с тем глубоким, сосредоточенным, деловым видом, из-за которого генерал пользовался репутацией весьма солидного администратора.
Александр Андреевич вошел в кабинет и, останавливаясь у порога, заметил:
— Прошу извинить, что помешал вашему превосходительству…
Генерал встал с места и пошел навстречу к Колосову.
— Садитесь, Александр Андреевич. Я очень рад вас видеть! — заметил генерал, пожимая ему руку. — Бумаги потерпят.
— У вас, ваше превосходительство, время дорого.
— Э, полноте! Работы, правда, не мало. Вот! — кивнул он головой на лежавшие перед ним дела, — все это надо прочитать и подписать.
«И ты подпишешь, хотя и не прочтешь!» — мысленно улыбнулся Колосов.
— Надежда Алексеевна здорова?
— Благодарю вас.
Вышла маленькая пауза.
— Я приехал к вашему превосходительству, — заговорил Колосов, — показать вам, до чего в последнее время доходит печать, и попросить вашего совета.
Генерал вежливо наклонил голову.
— Вы, вероятно, уже изволили слышать?
Лицо генерала приняло сосредоточенно внимательное выражение.
— О чем?
«Ведь врет, каналья, врет как!» — подумал Александр Андреевич.
— О той статье, напечатанной в «Ежедневном курьере», которая направлена против меня.
Генерал пожал плечами.
— Скажите! Давно она напечатана?
— Вчера я получил номер. Не угодно ли вам прочесть, что позволяют себе разные писаки.
Генерал взял номер газеты и стал читать.
Колосов внимательно смотрел на генерала. Генерал был серьезен, как статуя командора. Он подал обратно номер и заметил:
— Надеюсь, Александр Андреевич, подобные глупости не могли оскорбить вас.
— Напротив, ваше превосходительство, они оскорбляют. Не первый раз уже я был предметом нападок со стороны лица, которое, как небезызвестно вашему превосходительству, не пользуется репутацией благонадежного человека. Месяц тому назад господин Крутовской написал первый пасквиль, о котором я имел честь в то же время вам доложить, и вот теперь он, пользуясь безнаказанностью, позволил себе написать новый пасквиль, еще грязнее первого. Насколько я припомню, ваше превосходительство при первом моем докладе изволили посоветовать мне жаловаться суду, причем обязательно изволили прибавить, что нынче суд правый и скорый и что, следовательно, клеветник будет наказан. Я тогда не последовал совету вашего превосходительства, — хотя и принял его к сведению, — только потому, что полагал не совсем удобным дать случай суду оставить без внимания мою жалобу и тем самым гласно, так сказать, узаконить безнаказанность писак, которые почему-либо находят нужным клеветать на людей, именно таких, которые облечены доверием правительства.
Александр Андреевич перевел дух и взглянул на генерала. Генерал весьма озабоченно крутил свои усы.
— Не рискуя сам принять на себя ответственность в таком деле, я счел своей обязанностью, ваше превосходительство, предварительно ознакомиться с вашим взглядом на этот вопрос и, прежде чем прибегать к помощи справедливого и скорого суда, прибегнуть к помощи вашего превосходительства и спросить вашего совета: должен ли я жаловаться суду, или же вы, быть может, изыщете средства оградить меня и без помощи скорого и правого суда, и тем самым не допустите, чтобы авторитет власти был обсуждаем в суде гласно при публике, весьма охотной до скандалов подобного рода.
Генерал был поставлен в весьма неловкое положение словами Александра Андреевича. Он очень хорошо понял, в какую сторону гнет Колосов, и все тонкие шпильки, на которые не поскупился Александр Андреевич, произвели на генерала некоторое впечатление. Он несколько времени помолчал и наконец заметил:
— Вы, право, Александр Андреевич, придаете слишком большое значение газетной статье.
— Я попрошу извинения у вашего превосходительства, — говорил Колосов все мягче и нежней по мере того, как замечал, что ставил генерала в несколько затруднительное положение, — если позволю себе не вполне согласиться с вами. В данном случае не статья важна, а важны симптомы настроения известного оорта людей. Вашему превосходительству, конечно, лучше меня известны те принципы и цели, которыми руководствуются молодые люди, которые, к несчастию, не всегда увлекаются поодиночке, а составляют, так сказать, сплоченный союз и пользуются всякими средствами, чтобы посеять в обществе неуважение к авторитету, и вот именно с этой точки зрения я и смотрю на то систематическое преследование, которому подвергаются в газетах лица, или облеченные доверием, или выдающиеся по своему положению и состоянию. Ваше превосходительство, конечно, лучше меня знаете, какого взгляда держаться по этому поводу и какая существует оценка тем стремлениям, о которых я только что имел честь высказать вашему превосходительству.
— Чего же вы, однако, хотите, Александр Андреевич? — спросил генерал, понемногу теряя свой прежний апломб.
— Я бы хотел, прежде чем решиться действовать, узнать ваше мнение. Я так был счастлив, что вчера еще получил адрес от господ дворян, возмущенных слишком наглой клеветой.
— Адрес? — переспросил генерал.
— Точно так-с. Не угодно ли будет взглянуть?
И Колосов подал известный читателю адрес. Генерал прочел его, повертел его в руках и подал обратно.
— Я сделаю внушение Крутовскому!
— Я буду вашему превосходительству, конечно, весьма благодарен, хотя снова позволю заметить себе, что боюсь, как бы снисходительность вашего превосходительства не была сочтена им в данном случае за молчаливое согласие.
Генерал сделал нетерпеливое движение.
— Я только потому позволил себе выразить такое предположение, что имею сведения, что не один Крутовской из числа таких людей, которые могут подумать именно таким образом. Есть и другие: например, приятель его, господин Черемисов, учитель в доме у Николая Николаевича Стрекалова. Николай Николаевич, с разрешения вашего превосходительства, устроил у себя на заводе чтения, и господин Черемисов, пользуясь этим разрешением, читает простому народу о таких вещах, которые вряд ли соответствуют разрешению вашего превосходительства.
Генерал не мог мысленно не обозвать Колосова самым неблагозвучным эпитетом.
— Мне это все известно, — проговорил он. — Вы, вероятно, имеете неверные сведения, а тому, что знаю я, я не придаю особенного значения. Все это очень обыкновенные вещи.
— Конечно, ваше превосходительство, все зависит от степени достоверности, и я не смею противоречить, но что касается до статьи господина Крутовского, то надеюсь, что это факт, не подлежащий сомнению?
— Я призову его и поговорю с ним.
— Я уже докладывал вашему превосходительству…
— Так чего же вы наконец хотите от меня? — несколько возвысил голос начинавший сердиться генерал.
— Я ничего не хочу. Я только прошу вашей защиты.
— Я вам сказал, что я сделаю.
— В таком случае, — сказал, поднимаясь, Александр Андреевич, — мне остается только еще раз благодарить ваше превосходительство.
Генерал сухо раскланялся.
В тот же вечер Колосов писал в Петербург к князю Вяткину. Письмо было длинное и убедительное.
— Посмотрим, — сказал Колосов, пробегая оконченное письмо, — каково сочинять пасквили и каково за них гладят по головке. То-то светлейший обрадуется! Какой великолепный материал для его нового мемория, который он печатать не станет, а велит переписать и…
Александр Андреевич громко расхохотался, окончив чтение своего письма, и, пряча его в стол, проговорил:
— Если б не дураки, тяжело бы нашему брату на свете жить!
Он позвал Гришу, разделся и, лежа в постели, слушал Гришины рассказы о его любовных похождениях, пока тихо не задремал.