Без исхода

XXV

На другой день Александр Андреевич ждал к обеду князя Вяткина; обед по этому случаю был заказан самый тонкий, и вина приготовлены отборные. В ожидании приезда Колосов беседовал в кабинете с толстым, маленьким белокурым человечком, говорившим нежным тенорком, причем его светлые глазки глядели так добродушно, что вы без всякой опасности решились бы положить этому добродушному человеку в рот свой палец. Он был одет по моде, носил очки и смахивал скорей на адвоката или нотариуса, чем на помещика, каким он был в действительности. Колосов лебезил около маленького человечка и настойчиво просил его потерпеть.

— Отчего не потерпеть… Вы знаете, Александр Андреевич, насколько я… — Рыбаков (так звали белокурого господина) остановился и перевел дух.

— Знаю, дорогой мой, и я ведь…

Оба помолчали и взглянули друг на друга.

— Так в чем же затруднение?..

Рыбаков вместо ответа засмеялся и прибавил:

— Князь приехал… Поговорим после… Колосов выбежал и встретил князя у крыльца. Это был очень дряхлый, морщинистый князь, с фальшивыми зубами и в парике. Он, впрочем, бодрился и засеменил по лестнице, с видимым желанием показать, что он еще может бегать. Он прямо прошел с Колосовым в кабинет и, кивнув головой Рыбакову, медленно опустился в кресло.

— Я и говорю… кому бишь?.. да, вспомнил — графу Аракову в клубе… я и говорю: тут, граф, не полиция виновата… Впрочем, что же это я без предисловия, — улыбнулся князь Вяткин. — Заспорили мы, Александр Андреевич, с графом… Я и говорю…

«Скорей бы ты говорил только!» — подумал Колосов, усаживаясь подле князя.

— Я и говорю: нет, говорю, граф, — а вы знаете, граф опять не у дел… не потрафил нынешним! — как-то кисло усмехнулся князь, — тут не полиция виновата, что везде, знаете ли… — Морщинистые пальцы в кольцах описали вензель в воздухе. — Вина вся в бю-ро-кра-тии! — произнес князь с таким же точно торжеством, с каким Колумб открывал Америку. — Наши кровные денежки проживают: мы, землевладельцы, платим подати, а они… — Опять пальцы зачертили воздушные вензеля. — Я и говорю: граф, пока мы не примем мер, бедная наша родина не станет на ноги, пока дети наши не получат классического воспитания… Вот Катков завел лицей и слава богу, а то что везде? Графа-то Аракова сын лягушек режет, какие-то инсекты[32] собирает, а?.. Как вам это нравится?

Всю эту бессвязную речь ветхого князя Александр Андреевич слушал с видом глубокого внимания и, когда лепет князя пресекся, Колосов сказал:

— Князь! ваши слова да золотыми буквами бы напечатать… Вот что, князь.

Старик окончательно разнуздался, и в его тусклых глазах заблистал огонек.

— Нравится, а? А дочь генерала Фендрикова, сына героя отечественной войны, выходит за лекаришку… Что же это такое?.. И какой-нибудь employé[33], из поповичей, говорит: «Я член судебного института…» Нравится?.. Института? До чего все это дойдет… Я и говорю княгине, нет, виноват, графу: «Недалеко время, граф, что мужики нам законы издавать станут, а? Сядут в сенат и станут писать законы. Мы тогда мужиками станем, а они дворянами. А после и свои земли отдадим… возьмите их, берите остальное!..» — говорил князь, иронически подергивая непослушными губами.

— Князь… ваше сиятельство! Я привел бы сюда наших левых, левых привел бы сюда и посмотрел, что бы они могли сказать после ваших слов? Чай, языки бы свои прикусили! — с пафосом заметил Колосов.

Рыбаков не без улыбки внимал этой сцене.

— И знаете ли, достойный Александр Андреевич, — не унимался расходившийся старик, — я в свободное время и проект написал…

«Этого только недоставало, старый ты дурак!» — в одно время подумали Колосов и Рыбаков.

— О чем, князь?

— После в управу отдам… Делайте что хотите!.. Меморандум мой называется: «Об образовании молодого поколения в классическом духе православия, смиренномудрия, терпения и любви!»

— Князь… Дайте раньше прочесть… Ведь этакие вещи — ценность…

Старик совсем стал терять контенанс[34].

— Хорошо… пришлю… — лепетал он, точно мысли выползали у него из головы в виде круглых голых камешков. — Тут не полиция… тут энергия нужна… сильные меры… я предлагал… не послушали…

— И не мудрено, князь. Вот вы святую истину изволили говорить, а поймут ли ее у нас? Вот хоть бы наши левые, слышали, что они хотят?..

— Что?

— Стрекалова выбрать! — тихо отчеканил Колосов.

— Стрекалова? — переспросил князь.

Бедняга даже побагровел, и голос его задрожал при этой новости.

— Что ж? Вы полагаете, князь, не выберут?..

— Ни за что в свете… Ведь он… Он у меня в доме говорил, что мы все проели и пропили… а?.. В доме!.. Мерзавец! Да я не позволю…

Жаль было смотреть на лицо бедного старого князя, обтянутое, худое, с выдавшимися губами, дрожавшими от гнева и волнения; словно собака какая укусила князя, и он чуть не кричал, задыхаясь от бешенства.

Александр Андреевич молча смотрел на этот спектакль, внутренно радуясь, что князя, по выражению Колосова, «проехали по животу».

— Я им покажу… У меня, слава богу, еще связи не порваны… Н-н-е-ет!.. Стрекалову не бывать!..

Для объяснения ненависти князя к Николаю Николаевичу надо сказать, что князь благодаря стрекаловским заводам принужден был закрыть свои, и с тех пор одно имя Стрекалова приводило его в бешенство.

Колосов переглянулся с Рыбаковым, словно спрашивая: «Что, мол, хорошо нажучил?» — на что Рыбаков отвечал быстрым, лукавым взглядом из-под очков: «Хорошенько его, хорошенько!» А князь свирепел.

— Вашими устами да мед бы пить! — заговорил Колосов.

— Слепцы, что ли, наши избиратели? — вкрадчиво поддакнул Рыбаков. — Вождь наш отмечен, можно сказать, перстом божиим… Кому ж вождем быть, кроме князя!

— Спасибо… Польщен… благодарю!.. — прошамкал растроганный старик. — Но я стар и — что делать? — пока должен быть в столице… Но мое благословение на Александра Андреевича… Он молод, силен… Он достоин…

— Князь… ваше сиятельство!.. — изнывал Колосов.

Тут произошла одна из тех чувствительных сцен, во время которой все действующие лица, точно по команде, лезут в карманы за носовыми платками… Князь облобызал Колосова, и оба вытерли слезы… Рыбаков, для приличия, мял платок в руках…

— Я бы не прочь, князь, — нежно пел Колосов, — но против меня врагов много… Стрекаловская партия…

— Стрекалов? — опять взбеленился старик. — Ваши враги — мои враги… Этот либерал? Этот барышник, погубивший мои заводы? Нет! я еще, божией милостью, не совсем слаб… Я всем дворянам порекомендую вас. Я в Петербурге скажу… Вы — и больше никто!..

Тут князь дал наставление Колосову насчет того положения, в которое должно быть поставлено земство, дабы «принцип крови не потерпел ущерба». Колосов, слушая старческий лепет, утверждал, что он «будет действовать, твердо памятуя отеческое благословение именитого старца».

Опять сцена. Опять пришлось лезть за платками.

— Я, право, жалею, князь, — заметил, помолчав, Колосов, — что сказал вам о Стрекалове. Не расстроил ли я вас?

— Ничего, ничего… — бодрился старик.

— Да здесь и душно, князь… накурили… Не угодно ли к жене, она так всегда рада вас видеть.

— Отдохну… душно… благодарю… пойду… — лепетал бедный старик. — Надежда Алексеевна прелестна, мой милый Александр Андреевич, только не позволяет мне ухаживать… хе-хе-хе, — оскалился князь.

— Э, князь! С вашим умом всякая женщина будет рада, когда вы станете ухаживать.

Князю понравился комплимент. Он улыбнулся, как-то бессмысленно выпятив нижнюю губу, и заметил:

— Стариков нынче не любят… хе-хе-хе… Не любят, мой милый, — шутил старик, нетвердыми шагами уходя, опираясь на плечо Колосова, из кабинета.

Рыбаков едва удерживался от смеха.

— Добрый старикашка, — сказал Колосов, возвращаясь к Рыбакову, — но только…

И Александр Андреевич вместо окончания показал на лоб и медленно постучал пальцами по столу.

— Есть грех!.. — смеялся Рыбаков.

— Ну-с, батюшка, так как же насчет затруднений? а? — подсел к Рыбакову Колосов. — Теперь вы убедились, что старикашка за меня?.. Выберут, что ли, Стрекалова?

— Бог весть. Интригует он, мне это весьма коротко известно, и его шансы не меньше ваших…

— Вы думаете? — искоса поглядел на гостя Колосов, желая прочесть на лице, врет он или говорит правду.

Но лицо маленького белокурого человека было, по обыкновению, застлано тем светски-добродушным выражением, сквозь которое, как сквозь туман, ничего не видать…

— Думаю и даже, как нейтральное лицо, сам заручился четырьмя голосишками; знаете ли, приятно, когда найдешь людей тебе сочувствующих… ну, и подыскал…

— Для кого же? — быстро спросил Колосов…

— Да для того, — тихо улыбался Рыбаков, — кто это беспокойное дело об опеке кончит…

— Афанасий Яковлевич!.. И не стыдно? Да разве я день с вами знаком?.. разве я не уважаю вас как честнейшего человека? Разве я не понимаю, как неприятны эти глупые дрязги?..

— Не в том дело, — перебил его Рыбаков, — что вы понимаете и уважаете, — улыбался Рыбаков. — Вы и прежде уважали меня, а делу ход было дали…

— Но ведь вы знали… недоразумения…

— Именно мне и хотелось бы отклонить эти недоразумения…

— Даю слово, что дело задержится. Сироты хоть и жаловались, но дело у меня… Теперь я его задержу, а после мы его направим согласно с вашим мнением.

— Верно ли?

— Эх, Фома неверный… А мои векселя?

— Это точно, их у меня много…

— Так, значит, вы за меня?

— За кого же?..

Почтенные приятели еще несколько времени беседовали «по душе» и кончили свое дело к обоюдному удовольствию. Колосов обещал уговорить сирот, а в случае если не послушают, то принять более действительные меры, а Рыбаков, скупивший на всякий случай колосовские векселя, обещал «подарить Александру Андреевичу четыре голоса и пятый свой» и возвратить половину векселей, если сироты «умудрятся», и другую половину, если Колосовым впоследствии подряды по земству будут сданы Рыбакову, Эта сделка велась самым элегантным и даже задушевным образом. У обоих названных джентльменов никаких злодейских чувств не проявлялось, и они решили это дело так элегантно, мягко и нежно, что со стороны казалось, будто они оказывают сиротам такое одолжение, после которого остается только несказанно благодарить их. Слушая этих милых, порядочных людей и внимая задушевности их разговора, перспектива такого ласкового и изящного ограбления казалась настолько заманчивой, что всякий, с ужасом отскакивающий от немытого нищего, протягивающего руку за вашими часами в глухом переулке, с удовольствием, кажется, обратился бы к названным джентльменам с покорнейшей просьбой: обчистить его самым изящным образом и притом — что тоже имеет свою прелесть — на самом законном основании. Так это было мило.

Обед удался как нельзя лучше; вина были тонкие. Князю то и дело подливали икему; он млел и не спускал глаз с Надежды Алексеевны, а Рыбаков, с аппетитом поедая вкусные блюда и запивая их букетистыми винами, мысленно улыбался, припоминая, что он кушает не стерлядь и не рябчики, а дворянские денежки. «Голова у него башковатая! — мечтал маленький толстый обжора в антрактах между блюдами и взглядывал на амфитриона не без некоторого уважения. — Умеет, бестия, жить!..»

Обед прошел весело, и все подпили. Даже у Колосова засоловели глаза. Старик растаял и даже шептал: «Ah, si la vieillesse pouvait»[35], — за что Колосова сделала строгую гримаску, а Колосов шутя отвечал, что такие старики, как князь, заткнут за пояс нынешнюю тщедушную молодежь.

— Все князья Вяткины издавна славились долговечностью… — прибавил Александр Андреевич.

— Да… наш род издавна отличался крепостью… Вы не поверите, прелестная Надежда Алексеевна, что это были за крепыши… Куда нынешним!

— Верю, князь… Вы сами из крепких! — подшутила Колосова.

— Древний, древний род! — с уважением отнесся Рыбаков, смакуя шампанское.

— Гедиминовичи… Мы Гедиминовичи… Но только ныне нас, Гедиминовичей…

Старик не окончил фразы, но на его посоловевшем лице пробежала горькая улыбка, докончившая недосказанную фразу…

— Что ж Гедиминовичей?.. — улыбалась Колосова.

— Не всегда ценят… Не всегда, Надежда Алексеевна…

После обеда все пошли на балкон, пили чай и кофе и вели разговоры, обличавшие самое благодушное настроение. Князь забыл «меры» и говорил о природе не без сентиментальности:

— Ведь вот, хоть бы этот цветок… цветет и вянет… Грустно!..

Колосов согласился, что «грустно, даже больше — обидно», и вовсе некстати заметил нараспев, перевирая Лермонтова:

— Есть много непонятного в созвучье сил живых…

Даже Рыбаков — и тот трепал свое откормленное брюшко не без умиления и ударился в поэзию, рассказывая об Италии, о дивной, благословенной Италии:

— Боже, как там хорошо!..

Надежда Алексеевна дремала под этот поэтический сумбур.

Часов в десять гости разъехались, и Колосов ушел в свой кабинет. Там он еще долго сидел, потягивая дорогой херес, и был в том приятном расположении духа, которое находит на человека, наконец уверенного, что он скоро достигнет вожделенной цели. Взвесив все шансы и сообразив все обстоятельства, он пришел к убеждению, что все идет как по маслу и что предводительство с председательством уживутся, как самые лучшие друзья. Он благодушно, очень благодушно вздохнул от легкого сердца и не без глубокого религиозного чувства шепнул, осенив себя медленно и истово крестным знамением:

— Слава тебе, господи, слава тебе!

Был первый час ночи. В доме тишина. Колосов надел халат и тихо вышел из кабинета.

— Надя! Ты спишь? — тихо постучал он в двери спальной.

— Нет… Что тебе?

Колосов вошел в полуосвещенную матовым светом комнату. Надежда Алексеевна полулежала в кресле в белом пеньюаре. Грустная, задумчивая, она была очень хороша в эту минуту. Увидав мужа, в таком костюме, в такой час, у себя, она вскочила как ужаленная с кресла и испуганно, точно девочка, крикнула:

— Что тебе?..

— Надя… милая ты моя Надя!..

И Колосов протянул губы, чтобы поцеловать жену. Она отскочила назад и стала белей рубашки. Губы ее дрогнули. Она была испугана.

— Чего испугалась, ребенок? Или ты не моя жена, Надя?

— Александр… уйди! Ты ведь знаешь, я люблю другого.

— Так что ж?..

И Колосов снова стал подходить к жене несколько пьяной походкой, находя, что сегодня она «замечательно мила».

— Не подходи… Я отдалась другому!.. — отчаянно шепнула молодая женщина.

— Люби других, но и меня люби, мужа… — мягким, слегка пьяноватым голосом шептал Колосов и решительно обнял свою законную жену.

— Подлец! — крикнула жена и упала в обморок.

Долго еще после ухода мужа Надежда Алексеевна была в бесчувственном состоянии. Она точно окаменела; она ничего не чувствовала, не слышала, не видала. Наконец пришло сознание, и горькие рыдания раздались в спальне; она уткнулась в подушку, смачивая ее слезами. Проходили долгие минуты, а бедная женщина не переставала плакать. Она было искала оправдания и себе и мужу и точно попадала в какую-то бездну, которая, как неодолимая сила, тянула ее в себя… Отчаяние и оскорбленное самолюбие, и отвращение к нему и к себе, и нет оправдания!.. Если же оно и подкрадывалось, словно змей-искуситель, в сердце бедной женщины, то какой-то голос шептал ей: «А прежде? прежде? Разве не служила ты двум богам? И разве не привык к этому твой муж? Что ж теперь ты мучаешься? Или и это порыв? Опять порыв, после которого снова примиренье?»

Бедная не находила ответа. Она страдала, и не дай бог никому испытывать такие страдания.

А Колосов скоро заснул в своей спальне под влиянием хорошего хереса. Он спал, и снились ему хорошие сны. Снилась и портниха — эта худенькая, неопытная девушка, до которой он не добрался, но надеялся добраться… Словом, очень хорошие вещи снились Александру Андреевичу.

Пока жена плачет, а муж спит, читатель ниже может узнать историю наших знакомых Колосовых, супружескому счастию которых тоже немало завидуют многие добрые отцы и матери Грязнополья, наивно желающие и своим дочерям такого же счастия и довольства, какими пользуется, по их мнению, Надежда Алексеевна.