Без исхода

LV

Ранним январским утром через Неву, по мосткам, ходко шел Черемисов. Мороз стоял изрядный; северный ветер пронизывал насквозь и бесцеремонно резал уши, нос и щеки.

«Однако прохватывает!..»

Он плотнее застегнул весьма легкое для зимнего времени пальтецо и почти бегом пустился по мосткам.

— Эк его понесло! Ишь как от мороза улепетывает, сердечный! — засмеялись шедшие сзади два мещанина в теплых шубах.

— Должно быть, мазурик какой!

— Мазурик, верно, и есть! Пальтецо-то ветром подбито. Беда, сколько нынче стало этих мазуриков.

Перейдя Неву, Черемисов остановился, перевел дух и не спеша пошел по Большой Дворянской улице.

«То-то старуха обрадуется! Бедняга, верно, думает, что сын так и канул в воду! — размышлял Черемисов. — Пожалуй, вдобавок и бедствует, а я теперь и сам, как цыган какой!.. И с каким же удовольствием я напьюсь сейчас горячего чаю! Экий дьявольский холод», — вздрагивал снова Глеб.

Пройдя улицу, он повернул в глухой Дунькин переулок и вошел в ворота небольшого деревянного дома.

«Видно, моя старуха заспалась: шторы еще спущены. Разбужу-ка ее!»

Он быстро вошел в знакомые ему темные сени, сразу нашел ощупью ручку от колокольчика и сильно дернул.

— Эка звонит, черт, как! — раздалось сердитое ворчанье за дверью. — Чего вам? — высунулась из-за двери нечесаная голова.

«Неужто мать со своей верной Анисьей рассталась?» — подумал Глеб, взглядывая на незнакомое лицо.

— Авдотья Степановна спит еще?

— Какая такая Авдотья Степановна?

— Черемисова… старушка…

— Такой не слыхала. Здесь живут чиновники.

— Чиновники? А Черемисова не живет?

— Никакой Черемисовой здесь нет! Сказано — чиновники, в казначействе служат.

— Значит, мать съехала! Вы давно здесь живете?

— Да чего вы расспрашиваете? Чего вам надо-то? — подозрительно заметила кухарка. — Ишь холод какой несет. Коли что надо, ступайте к дворнику! Нечего у чужих дверей стоять! — с сердцем проговорила она и захлопнула двери.

— И то верно! — заметил Черемисов, уходя вон. Он вошел в дворницкую.

— Здорово, Иван! Не узнали, видно?

Дворник недоверчиво поглядел на костюм Черемисова, сначала в темноте не узнал бывшего жильца, потом привстал и проговорил:

— Не сразу и узнаешь! Вы не господин Черемисов ли будете?

— Я самый. Скажите, пожалуйста, куда мать переехала?

— Авдотья Степановна? Да вы разве ничего не знаете? — с запинкой заметил дворник.

— Что случилось? — быстро спросил Глеб.

— Да уж месяца с три будет, как Авдотья Степановна скончались, царствие ей небесное! — перекрестился дворник.

— Скончалась? — сквозь зубы прошептал Глеб, бледнея.

Несколько секунд он простоял, не двигаясь с места, наконец присел к столу и закрыл лицо руками.

— Все вас покойница поджидала! — между тем рассказывал дворник. — Очень об вас скучали. Бывало, на дню раз пять за мной посылали, просили вас разыскать. Я ходил в адресный, к знакомым вашим ходил, ничего не узнал. На одни депеши сколько денег извели. В Грязнополье депеши все посылали. Так, не дождавшись вас, и померли. Вещи после них, какие были, знакомые ваши студенты продали и похоронили вашу маменьку.

— Доктор был, лечил?

— Два дохтура ходило. И утром и вечером. Как следует лечили, да ничего не могли поделать. Слышал я, будто вода маменьку одолела, водяная болезнь была.

— Ну, прощайте! — поднялся Черемисов. — Спасибо за хлопоты. Будут деньги — поблагодарю. Теперь нет.

— Не извольте беспокоиться! На добром слове спасибо! — проговорил дворник, провожая Черемисова.

Черемисов вышел из ворот и машинально повернул направо. На него напал какой-то столбняк. Он без цели бродил по улицам и исколесил пол-Петербурга. Наконец часу в пятом, усталый, иззябший и голодный, он очутился на Васильевском острове. Он огляделся и направился в Семнадцатую линию к одному знакомому просить пристанища на ночь.

— Иванов дома? — спросил он, входя в темный коридор, еле освещавшийся крошечной лампочкой.

— Господи! который это раз на дню все Иванова спрашивают. Нет здесь Иванова, давно нет! — отвечал из глубины коридора старушечий голос.

— Куда он съехал, не можете ли вы сказать, Анна Петровна?

— Да вы кто такие? — приблизилась хозяйка, приглядываясь в темноте к Черемисову. — Голос будто знакомый.

— Как не знакомый. Черемисова помните?

— Извините, батюшка, извините, голубчик, старуху; вас-то не узнала! Ведь темень-то какая, а большую лампу — денег стоит! Пойдемте-ка в комнату, вот сюда. Этот жилец не скоро придет: в театре на трубе играет… музыкант. Каждый день часу в первом ворочается. Мы и лампу его зажжем.

Когда Анна Петровна зажгла лампу и увидела перед собой посиневшего, дрожавшего от холода Черемисова в очень старом платье и в легкой верхней одежде, то на добродушном, суетливом лице старушки выразилось неподдельное участие.

— Изменились-то как вы, Глеб Петрович! Ай, как изменились… худой стали. Вот сюда на диванчик… новенький… летом на Щукином по случаю купила, семь рублей дала. Экие морозы стоят, а дрова — страсть! Что ж я-то, старая дура, болтаю, а чайку-то и не предлагаю. Акулина! — кричала старушка в коридор. — Самоварчик, да поскорей. Поворачивайся, как вор на ярмарке. Сейчас согреетесь чайком! — суетилась Анна Петровна. — Недавно, видно, приехали и маменьки не застали? Иванов тогда сказывал, что маменька ваша… Все, батюшка, под богом ходим, сегодня я живая тварь, а завтра?.. Что делать! Бог нас не дожидается. Он всегда готов принять нас, готовы ли мы…

— Давно Иванов от вас съехал, Анна Петровна?

— Месяца с два будет. Укатил, бедняжка, Дмитрий Дмитрич далеко, — слышала я… За ним, за голубчиком, еще пятнадцать рублей осталось, да я только так, к слову. Он отдаст, коли будут деньги, а не отдаст — горевать не буду. Добрый уж очень человек был. Простота. Что делать? И сам не знал. Так, вдруг, в одну ночь собрался и уехал, мой сиротливый. И все про эти пятнадцать рублей поминал: вы, говорит, у приятелев спросите, а то, товорит, разживусь — пришлю, и трески, говорит, пришлю, а сам посмеивается. И Никифоров тоже, знали чай, брунет такой, из себя страшный, словно разбойник. Он последний месяц с Ивановым жил — тоже уехал! Да, времена пошли! — рассказывала добродушная старушка, наливая чай. — У меня теперь не прежние жильцы живут. Те хорошие люди были, не взыскивали; по времени, деньжонки случатся, и помогут старухе, — а теперь требовательны уж очень: чуть что ему не потрафишь — ну, разумеется у меня не заправские номера! — сейчас: «Я, говорит, вас в „Листке“ отпечатаю». А мне что? Наплевать и на него, и на «Листок»! Пусть на старости лет печатают старуху, коли совести нет! — горячилась Анна Петровна. — А дороговизна какая стала по нонешним временам! Так, знаете ли, и перебиваюсь из кулька в рогожку. Вот тоже дочь схоронила с полгода тому назад.

— Катя умерла?

— Умерла, голубушка, умерла. Видно, я прогневила господа! Тоже расходы были, ну, разумеется, схоронили как следует, крест на могилу справила, заняла тогда тридцать рублей и процент плачу. Что поделаешь? Да кушайте ж, Глеб Петрович, на здоровье. Булочку-то берите. Ишь посинели как. На дворе вьюга. Давайте-ка еще стаканчик налью. Где вы теперь стоите?

— Где стою? — усмехнулся Черемисов. — Да нигде пока не стою, Анна Петровна.

— Что вы, Глеб Петрович? Разве можно так, без квартиры? По такой погоде не только человек, а и собака имеет свою квартиру.

— Еще не нанял.

— Что ж, у меня про вас есть преотличная комната, — правда, небольшая, но зато комната во вкусе. Вот и берите. Восемь рубликов не дорого, а? — нерешительно прибавила Анна Петровна, понижая несколько голос.

— Не в том дело, а денег у меня теперь нет, Анна Петровна.

— Нашел, что сказать! Точно мне ваши деньги сейчас и нужны. Я, слава богу, не безбожница! Отдадите, когда будут. Нешто я вас не знаю? Слава богу! Я не бесчувственный скот; хотя стара, а все помню и насквозь вижу. Я не забыла, как вы мне по времени помогали и Катю-покойницу учили. То-то девочка любила вас! Ну-кась еще стаканчик.

Черемисов пожал руку доброй женщине.

— Довольно. Я совсем согрелся.

— И слава богу. А теперь пойдемте, посмотрим вашу комнату. Ваши вещи где?

— Да тут, в коридоре оставил. Чемодан один и тот невелик.

— Эх вы, простые мои, простые. Птицы вы небесные! — ласково улыбаясь, проговорила старуха. — Акулинушка! Возьми-ка вот ихний чемодан, в угольную комнату снеси. Пойдемте-ка.

Они пошли смотреть комнату. На пороге ее, держа высоко в руках свечку, Анна Петровна остановилась и спросила торжественным голосом:

— Какова?

Комната была маленькая, низкая, темная в одно окно.

— Отличная, — улыбнулся Черемисов.

— А насчет клопов будьте спокойны. Ни одного клопа не увидите. Я их сама не люблю. Ну, теперь отдыхайте. Акулина, принеси им подушку, — обратилась она к выглядывающей из-за ее плеча Акулине, — да наволочку надень, кстати и простыньку захвати.

— Да у меня белье есть.

— Есть и будет; потом сама разберу ваши вещи, что нужно починю, — ведь вы, простые, без нашего глаза совсем голые станете. А затем отдыхайте, а я пойду. Кое-что надо поработать. Я ведь по-прежнему все сама. Как еще бог ноги мои старые носит!..

Черемисов лег в постель и, несмотря на сильное горе, от усталости и холода скоро заснул под теплым, мягким одеялом, данным тою же доброй Анной Петровной.