Неслышный зов

СУД

Ночью у Громачевых был обыск. Милиционеры перетрясли постели, спускались в погреб, были на чердаке, в сарае, но больше всего рылись в вещах Анны.

— Где у вас флажок? — спросил у нее сотрудник угрозыска.

— Какой флажок? Нет у меня никакого флажка, — сказала Анна. — Может, вам нужна тряпочка, которой я прикрываю от пыли приправы? Так вот она.

Мачеха показала розовую салфетку.

— Не придуривайся, — остановил ее милиционер. — Мы за тобой давно следим. Лучше вытаскивай без разговоров, чтобы нам зря не перетряхивать твои тряпки.

Так как Анна флажок сожгла, то они, конечно, его не нашли.

— Одевайся, — приказал сотрудник угрозыска. — Пойдешь с нами.

— Это что же, арестуете меня? — каким-то не своим, будто осипшим голосом спросила Анна.

— Да, имеем ордер на арест, — и милиционер показал мачехе сложенную пополам бумажку. — Разрешается захватить с собой белье, полотенце, мыло и зубную щетку, — добавил он и, подойдя к мальчишкам, поинтересовался: — А вы что ж, одни останетесь?

— Нет, у нас отец есть, — ответил Ромка. — Он должен утром приехать.

— Скажите отцу, чтобы обязательно зашел в угрозыск.

Ничего не взяв из вещей, милиционеры подождали, пока Анна увяжет узелок с бельем, и лишь затем предложили:

— Пошли.

Уходя, мачеха даже не взглянула на мальчишек.

В начале девятого часа в доме появился отец со своим сундучком, пахнущим паровозом. Узнав о ночном обыске, он оторопел:

— За что ж ее?

Ромка рассказал о флажке и о мельнике.

— Ничего такого не могло быть, — строго заметил отец. — Не выдумывай. Ты еще сопливый, чтобы в таких делах разбираться.

Видно, своими догадками Ромка отбил у отца аппетит. Хлебнув несколько ложек бульона, он отодвинул тарелку и сказал:

— Пойду узнаю, что ей предъявлено. Может, напрасно забрали.

Старый Громачев не стал переодеваться, так в рабочей, испятнанной мазутом одежде и пошел.

Вернулся он хмурым, уставшим, будто постаревшим на несколько лет. Ничего не говоря мальчишкам, машинально разделся и улегся отдыхать.

Чтобы не мешать ему, братья вышли на улицу и там стали раздумывать: что делать с «монтекристо», купленным у бандита?

— Я все боялся, что найдут его, — сказал Дима. — И нас тоже арестуют.

— Где же ты его держал?

— Сперва под подушкой, а как пришли с обыском — спрятал за ремнем под рубашкой.

— А если бы тебя ощупали?

— Я бы сказал, что нашел.

— Так бы тебе и поверили! Могли в тюрьму посадить и из пионеров выгнать. Надо пистолет утопить, — предложил Ромка. — Все равно патронов не достать.

— Что ж, мои деньги ни за что ни про что пропали? — сопротивлялся Дима. — Давай лучше спрячем в дупло.

Они так и сделали: завернули «монтекристо» в промасленную ветошь, набрали в банку сырой глины и вдвоем вскарабкались на старую черемуху, росшую у фоничевского сада. Димка запихал в узкое дупло пистолет, а Ромка глиной замазал отверстие.

Не успели мальчишки спуститься на землю, как из дома Фоничевых донеслись крики, хлесткие удары. Во двор выбежала с распущенными волосами Матреша, за ней — Трофим. Извозчик нагнал жену у грядок и принялся стегать собранными в жгут вожжами.

— Чертова борода, не смей драться! — закричал Ромка с дерева.

— Милицию позовем! — пригрозил Дима.

А Трофим словно был глухим. Сбив жену с ног, он продолжал стегать ее и приговаривать:

— И в дом не смей… Твое место в хлеву со свиньями.

Злобно пнув жену сапожищем, он ушел в дом, с грохотом захлопнул дверь.

Мальчишки, видя, что Матреша неподвижно лежит меж грядок, спустились с дерева, расширили лаз на случай, если придется удирать, и подползли к избитой соседке.

— Тетя Матреша, не плачьте, — сказал Дима. — Уходите к нам… сейчас папа дома, он не позволит Трофиму драться.

— Ой, миленькие мои, вы-то хоть не смотрели бы, как он зверствует. Не для детей это…

Мальчишки помогли ей подняться и повели в свой дом. Отец усадил Матрешу на топчан и дал ей выпить валерьянки.

— Чего это Трофим кидается? Пьян, что ли?

— Да нет, тверезый. Все насильниками меня попрекает, поганой зовет. Сперва на чистую половину не пускал, а сейчас нигде жить не позволяет. Твое место, говорит, в хлеву, со свиньями…

— А вы у нас живите, — предложил старый Громачев. — Я в поездках по три дня пропадаю, хоть за мальчишками посмотрите.

— А что же Анна?

— Нет у нас Анны. Ночью ее арестовали и не скоро выпустят. Был я в милиции — говорят, мельник ее связной сделал. С Серым на пару действовал.

— Господи, сколько горя от этого Серого! В каждом доме слезы. Застращали они, видно, ее. Ах, несчастная Аннушка! Может, передачу ей снести?

— Пока следствие не кончится, передавать ничего нельзя, — печально сказал отец. — Мне вот на дежурство пора.

— Да я с радостью останусь, — соглашалась Матреша. — Да вот, боюсь, мой ирод стекла перебьет.

— Ничего, если выбьет, сам и вставит. Управу на него найдем. Ишь вздумал в наше время женщину избивать!

Матреша не вернулась к Трофиму, осталась жить у Громачевых.

На другой день утром из фоничевского хлева послышалось поросячье повизгивание и громкое хрюканье. Пара хряков, привыкших вовремя получать теплое пойло, настойчиво напоминала о себе.

Трофим, приметив, что его жена хлопочет у колодца в чужом дворе, подошел к забору и, никак не называя ее, грубо напомнил:

— Кто за тебя свиней кормить будет? Оглохла, что ли?

— А у меня свиней нет, — ответила Матреша. — И слушать ничего не желаю. Довольно, натерпелась.

— Вон оно как! — изумился Трофим. Он не ждал от кроткой Матреши решительного отпора. — Значит, по рукам пошла, бандитская шлюха? Ну погоди! Я тебя после этого и в хлев пущать не стану!

— Не больно нуждаюсь, — отозвалась Матреша. — Чем ты-то лучше бандитов? Как злодей кидаешься, готов с живой шкуру содрать. Да не ощеривайся, не боюсь! Попил моей кровушки, будя! Хозяйствуй сам. Лучше в батрачки пойду, чем твои кальсоны грязные стирать. Противен ты мне пуще Серого!

Она гордо повернулась и пошла прочь. Трофим оторопел. Столь строптивой ему еще не доводилось видеть жену. Обозлясь еще больше, он схватил валявшиеся под ногами вилы и запустил их в Матрешу. Но не попал… Вилы воткнулись в землю прямо перед ней. И Матреша не вздрогнула, не взглянула на них.

Через некоторое время из фоничевского хлева послышался пронзительный предсмертный визг сперва одного хряка, затем такой же вопль другого. Разъяренный извозчик вымещал свою злобу на ни в чем не повинных тварях, лишь бы досадить ушедшей жене.

Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой, любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела потупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ней взглядом. Даже Матреше она не ответила на поклон.

Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.

Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирался из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привозивших зерно на помол, жили несколько дней в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.

Анна, конечно, ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.

Судья спросил у Анны:

— А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?

— Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».

— И вы поверили?

— А то как же. Мне с этим флажком везло.

— У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.

— В доме нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.

— Какие сведения вы передавали Лийву?

— Никаких. Я только приносила записки, которые получала от незнакомых людей.

— Какой был пароль?

— А что такое пароль?

— Ну, какие-то слова они предварительно говорили?

— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».

— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.

— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.

У адвоката тоже были вопросы:

— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?

— Нет, я это делала задарма.

— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?

— Никогда.

— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?

— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.

— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончили?

— Никакой. Я умею только расписываться.

— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.

Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она предводительница банды.

Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.

— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.

Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.

Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.