Неслышный зов

ЖИВАЯ ГАЗЕТА

На уроке черчения Ромку неожиданно подозвал к себе Сергей Евгеньевич и заговорил как со взрослым:

— Громачев, вы мне очень нужны. Я дал согласие руководить живой газетой. Но один не справлюсь. Хотелось бы получить острый материал на наши темы. Говорят, вы пишете? Не сочините ли для нас хотя бы две-три сценки?

Первая возникшая мысль — отделаться от предложения преподавателя. И так почти никакого времени не остается на свои дела, а тут еще корпи по вечерам — сценки пиши.

— Я в общежитии живу, там негде сосредоточиться, — пожаловался он. — Если пишешь, ребята норовят в тетрадку заглянуть и чуть ли не на плечи сесть. Нет, я не сумею.

— Если вам нужны условия, я могу помочь, — не отставал Сергей Евгеньевич. — Добудем свободную комнату… Да я свою могу предложить. Приезжайте ко мне. Там книги и полнейшая тишина.

После таких предложений отговариваться стало неловко. Ромка сознался:

— Я кое-что набрасывал о наших дуэлянтах, но до конца не дописал.

— Ничего, покажите нам со старостой кружка. Вы, наверное, знаете ее… Нина Шумова из токарного.

— Знаю. Как доделаю — покажу, — согласился Громачев.

В тот же день вечером он вытащил черновики и, переписывая стихи начисто, изрядно переделал их.

Ромка бегом поднимался по лестнице. На площадке пятого этажа его остановила Нина:

— Куда так торопишься?

— Хочу пойти на каток.

— Нас сегодня к себе приглашает Сергей Евгеньевич.

— А нельзя ли без меня?

— Во-первых, невежливо отказывать женщине, — заметила Нина. — Во-вторых, взрослый человек ждет, выкажешь неуважение к нему.

— Ты что, себя женщиной считаешь? — удивился Ромка. — А я принимал за хорошего парня.

— Спасибо за комплимент. Будь я действительно хорошим парнем, сейчас бы тебя с лестницы вниз головой спустила. Посчитал бы ступеньки. На сборы даю полчаса. Мойся, переодевайся. В семь встретимся здесь.

Надев новый костюм и свитер, в назначенный час Громачев поджидал на лестнице Шумову. Она спустилась к нему в белой шапочке, белых рукавичках, шубке-дубленке, отороченной по подолу светлым мехом. Не сказав друг другу ни слова, чтобы не дай бог кому не взбрело заподозрить, будто они вместе идут гулять, юная пара чуть ли не бегом спустилась во двор и поспешила к трамваю.

По привычке Ромка доехал бы до нужного места на подножке, но с девчонкой было неловко. Он прошел с ней в вагон и попросил у кондуктора два билета. И Нину это почему-то не удивило, точно так и полагалось.

Мари жил в семиэтажном доме на Мойке. Шумова и Громачев поднялись на последний этаж и позвонили. Дверь открыл сам Сергей Евгеньевич. В прихожей он помог Нине снять шубку, повесил ее и провел гостей в небольшую комнату, в которой вместо стен от пола и до потолка были стеллажи с книгами.

— Вот это да! — восхищенно сказал Ромка.

А Нина вела себя так, словно все это ей было не в диковинку.

— Вот диван, качалка, кресло… садитесь, кому как удобней, — предложил Сергей Евгеньевич. — Сейчас нам принесут чай, и мы начнем.

Не успел Ромка вытащить тетрадку со стихами, как в комнату вошла седая женщина, очень похожая на сына, с добрыми, приветливыми глазами. Она внесла поднос с тремя чашками и печенье.

— Будьте знакомы… Это моя мама, Елизавета Викторовна, — сказал Сергей Евгеньевич. — Нина и Рома, мои коллеги по живой газете…

Представив матери ребят, он попросил:

— Если они будут приходить без меня, прошу беспрепятственно пропускать в кабинет. В общежитии им мешают сосредоточиться.

— Понимаю… С удовольствием приму. Пожалуйста, пейте чай, пока не остыл.

Елизавета Викторовна не осталась в кабинете, а незаметно удалилась.

Громачев, съев печенинку, запил ее вкусным чаем и принялся нараспев читать подражание Лермонтову:

Он высмеивал самого себя в роли секунданта и товарищей, отстаивающих свою честь кулаками. Во время чтения Нина прыскала со смеху. Улыбался и Сергей Евгеньевич.

— Забавно и… зло, — похвалил он. — Эту сценку хорошо бы поставить двухпланово: стихи читать в несколько голосов, а кулачных бойцов изображать мимически, как бы в замедленной съемке. Получится своеобразно. Но стихов маловато, хорошо бы еще что-нибудь.

— Придумала! — воскликнула Нина. — Предлагаю показать наш урок по теории. Вызванный ученик вразвалку, неохотно тащится к доске, а там выламывается, не отвечает, потому что ни бум-бум не знает. Преподаватель же уговаривает его, подсказывает и в конце концов почти все отвечает сам, но нахваливает лентяя: «Молодчина, а боялся выходить к доске. Великолепно ответил! Ставлю «хор».

— Это было бы интересно. Но разве у нас есть такие преподаватели? — усомнился Сергей Евгеньевич.

— Сколько угодно, — поддержал Нину Ромка. — У нас чуть ли не ежедневно такое творится. Эту сценку можно так раздраконить, что в зале животы надорвут. Надо в таком же духе и мастеров показать. Предположим, такой тип: он покрывает лодырей и проказников перед начальством. Ребята хвалят его: «Во мастер! Свой мужик, не продаст». В благодарность ученики покрывают проделки мастера, который приходит с похмелья с тяжелой головой и отсыпается в тайных местах. В случае опасности у них условный сигнал: «Шарики — шесть». Кончается тем, что они ездят друг на друге верхом.

— Да, да, — согласился Сергей Евгеньевич. — Такие сцены следует делать утрированно, в гротесковом плане. А может, устроить перекличку с бурсаками Помяловского?

— Ой, было бы здорово! — подхватила Нина. — Понимаете, бурсаки в допотопных одеждах, и мы чем-то похожи на них. Колючая будет газета.

— А нам холку не намылят? — спросил Ромка, уже знавший, какие обиды вызывают насмешливые стихи.

— Кто? — не поняла Нина.

— И начальство… и свои ребята.

— Ну, действительно. Мы же не фискалить будем, а открыто покажем изъяны, высмеем их.

— Вот за это и надают.

— Волков бояться — в лес не ходить, — заметил Сергей Евгеньевич. — Придется запастись мужеством и твердо отстаивать свои принципы. Это всегда нелегко, но надо пробовать, если мы хотим быть смелыми общественными деятелями, а не пугливыми обывателями.

— Да я не за себя тревожусь. Мне не привыкать, — отозвался Ромка.

— А вы? — обратился Сергей Евгеньевич к Нине.

— Я готова страдать вместе с вами, — ответила она.

— Тогда к делу. Я берусь набросать нечто похожее на передовицу. Это будет перекличка бурсаков с нашим временем. Сцену в классе пусть набросает Нина, а цеховую — Рома. Сразу может не получиться. Не приходите в отчаяние, а поменяйтесь рукописями и сделайте свои варианты. Не бойтесь даже глупых реплик, они приводят к неожиданным находкам.

Они собрались было поговорить о концовке, но тут появилась Елизавета Викторовна и позвала ужинать. Нина с Ромкой попытались отказаться, но Сергей Евгеньевич укорил их:

— Не обижайте маму… она для вас старалась, а вы хотите уйти, не отведав.

Елизавета Викторовна угостила их очень сочными голубцами и блинчиками, в которых были запечены кружочки яблок. Фабзавучники, хотя и прикидывались сытыми, все же на тарелках ни крошки не оставили.

— Молодцы, — похвалила их старушка. — Не люблю, когда жеманничают — поковыряют вилкой и чуть ли не половину оставят. Хозяйке обидно: значит, невкусно приготовила.

Выйдя на улицу, Нина сказала:

— Как бы я была счастлива с такой мамой!

— А твоя умерла? — спросил Ромка.

— Нет, живая, но почему-то не признается. Бабушка называла ее кукушкой.

— И ты знаешь, где она кукует?

— Знаю. Несколько раз слышала. Копила деньги и ходила на концерты. Но она редко бывает в Ленинграде, все в разъездах… Поет цыганские романсы.

— Она цыганка, что ли?

— Н-нет, только назвала себя Лялей Белой и одевается в цветастое.

— И ты ни разу не подошла к ней, не поговорила?

— Однажды случилось. Сижу на концерте, слушаю ее, а слезы сами по щекам катятся. Она, видно, заметила. Уставила на меня свои большущие глаза и вдруг со слезой запела… За душу хватает. Ей, конечно, долго хлопали, «бис» кричали, а мне жалко стало. Как только концерт кончился, я пробралась в артистическую. Там мужчин полно. Цветы преподносят, ручку целуют. Она веселая, улыбается. Наконец меня замечает: «Ты, девочка, зачем?» Я смотрю в ее глаза и думаю: «Сейчас узнает, схватит меня, к груди прижмет, и мы вместе поплачем». А ей не понравилось, что я молчу. «Ты не глухонемая ли случайно? Так молчать и будешь? Мне ведь некогда. Говори: что тебе надо?» И глаза у нее стали недобрыми, чужими. Я повернулась и убежала. Шла в детдом пешком и всю дорогу плакала. Как она посмела меня не узнать! С тех пор я не хожу на ее концерты, но по афишам знаю, когда она приезжает на гастроли. Мечтаю научиться петь лучше ее, однажды выйти под именем какой-нибудь Ляли Синей и перехватить все аплодисменты.

— А ты уверена, что Ляля Белая — твоя мать?

— Так называла она себя в «Аквариуме». Бабушка не хотела, чтобы папа женился на певичке. Но было поздно: родилась я. Бабушке волей-неволей пришлось нянчиться. Потом война началась. Папу послали на фронт. Когда пришло извещение, что он погиб, мама явилась в солдатских брюках, гимнастерке и сказала, что она записалась в женский батальон смерти. С тех пор бабушка ее больше не видела и, сердясь, называла птицей безгнездой. В двадцать первом году бабуля умерла от тифа. Меня отдали в детдом.

— А если Ляля Белая вовсе не твоя мать? Хочешь, я с ней поговорю?

— Уже не имеет смысла. Маленькой худо было без матери, а теперь — обойдусь. Мне даже неприятно будет находиться рядом с женщиной, которая столько лет пряталась от меня, не хотела признаваться. Поистине безгнездая! Но петь мне бы хотелось лучше ее! Пусть бы она доискалась, откуда я взялась…

Разговаривая, они пешком добрались до Обводного канала. Свет в общежитии уже был погашен, и на лестнице не горели лампочки.

— Проводи до нашего этажа, — попросила Нина. — Я боюсь темноты.

Ромка не возражал. У окна, между пятым и шестым этажом, они остановились перевести дух. Здесь Нина дотронулась холодными ладошками до его щек и сказала:

— Чувствуешь, как озябли? Я рукавички у Сергея Евгеньевича забыла.

Ромка взял ее пальцы в ладони и своим дыханьем стал отогревать.

— Ой, ой, как щекотно! — шепотом заговорила она. — Даже покалывает… точно ток пробегает…

Затем вдруг прижалась к нему и поцеловала.

Ромка хотел было ответить тем же, но опоздал: девчонка в одно мгновение выскользнула из его рук и убежала на свой этаж.

«Созорничала или всерьез? — недоумевал он. — Вот и пойми этих девчонок! Шли, разговаривали… И вдруг на!»

Нравится ли ему Нина так же, как Алла, он не смог бы твердо сказать. Девочки друг на дружку не похожи ни внешне, ни по характеру, и все-таки что-то в них привлекало общее.

«Ладно, разберусь. Никто ведь ответа не требует, — решил он. — Чего голову зря забивать глупостями».

На следующий день Громачев встретил Шумову во дворе фабзавуча. Она была в рабочем синем халатике. Поздоровавшись, Нина с лукавством спросила:

— Сегодня пойдем творить к Сергею Евгеньевичу?

— Неловко каждый день надоедать. К тому же у меня сегодня вечер занят.

— Свидание с кем-нибудь?

— Ага, с консультацией.

— С кем? С кем? — не поняла Нина.

— Туда не на трамвайной колбасе ездят, а на Пегасе. С доктором-стихоправом встречаюсь, — пояснил Ромка. — Есть такой в журнале «Резец».

— Возьми меня с собой, — попросилась Шумова. — Я только послушаю… буду сидеть как мышка, не шевельнусь.

— Возьму, но не сегодня, — сказал Громачев. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из своих был свидетелем разгрома его стихов.

— Не хочешь — не надо, — надулась Нина. — Но завтрашний вечер целиком освободи для наших дел, а то живгазетчикам нечего репетировать.