Неслышный зов

СОРВАВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ

Странное существо человек. Ведь прежде, когда девушка тянулась с открытой душой, я равнодушием погасил ее порыв. Теперь же, когда Нина держится отчужденно, она стала мне необходимой.

Ночью я видел ее во сне такой же, как на катке. Она упиралась руками мне в грудь и говорила:

— Пусть будет не по-твоему и не по-моему. Но ты сделаешь так, как я велю, иначе я и разговаривать с тобой не стану.

А утром я поднялся с постели в каком-то радужно-приподнятом настроении. На завод приехал раньше обычного, в раздевалке снял верхнюю одежду, натянул на себя брезентовую робу и отправился мимо гудящих мартенов по усыпанной скрапом земле в фасонный цех. Здесь меня уже поджидал Витя Чуприков. Он жил у родителей и каждое утро приходил сытым, в шутливом настроении.

— Встать! — приказал невидимому войску Чуприков, подбежал ко мне и, приложив руку к козырьку, отрапортовал:

— Товарищ бригадир, рядовой Чуприков прибыл раньше всех и ждет указаний.

— Вольно, — сказал я ему. — Одерни рубаху и подтяни ремень!

Вместе мы начали подготавливать рабочее место: разровняли землю, уложили подмодельные доски…

Коля Тузов появился незаметно. Он сунул озябшую руку одному, другому и стал озираться. У него каждое утро неизменный вопрос: «А мне што?» — хотя знает, что ему положено запасать для бригады речной песок, толченый древесный уголь, разведенный графит и белюгу.

Витя, подражая Коле, искажавшему слова шипящими буквами, серьезно посоветовал:

— На шобаках шерсть шбивать, за девшатами штрелять и вообще.

После столь точных указаний Тузову стала ясней его роль в общем труде. Он отправился к кладовщику.

Какими-то дотошными учеными подсчитано, что на мужских лицах произрастает более тридцати тысяч толстых и тонких волос. У нашего же Тузова густая растительность перекрывала все нормы и имела свойство каждосуточно подрастать более чем на миллиметр. Щетинистая борода делала Колину физиономию мохнатой, почти барбосьей. В честь быстро отрастающей бороды еще в фабзавуче Тузова стали величать Николаем Макаровичем. Но это солидности ему не придавало, так как подводили глаза. Они у него были какими-то детскими, вернее — щенячьими. Смешные темные глазята, поблескивающие в глубине под лохматыми бровями.

Нашу молодежную бригаду создали из трех фабзавучников и добавили в нее подсобника — Филиппа Агафонова, неотесанного деревенского парня, который бестолково топтался около опок, давил ножищами стержни и не знал, куда девать неуклюжие ручищи. Чаще всего он их совал туда, где они меньше всего требовались. От такого подсобника больше было вреда, чем пользы.

Я попросил мастера освободить бригаду от обузы. Тот осуждающе посмотрел на меня и упрекнул:

— Вот так комсомольцы! Их в специальных заведениях обучали, а они одного формовщика подготовить не могут. Стыдитесь!

Пришлось поручить Чуприкову всерьез заняться Агафоновым.

Усадив перед собой подсобника, Виктор стал задавать ему анкетные вопросы:

— Имя, фамилия, отчество?

— Мое фамилие — Филипп Гаврилов Агафонов.

— Это раньше так было. А теперь запомни: Филипп Гаврилович Агафонов. Уразумел?

— Угу.

— Социальное положение и происхождение?

— Чего?

— Кем твой батька был и кем ты работал?

— Мы по крестьянству.

— Колхозник?

— Не-е, — нахмурился Филя.

— Значит, в колхоз вступать будешь?

Филя поскреб ручищей ниже спины и буркнул:

— Несподручно нам. Не желаем.

— Так и запишем. По-ли-тически неграмотен. Точка. Квалифицироваться хочешь?

— А это чего?

— Формовщиком хочешь быть?

— Угу.

Производственная учеба у Фили началась с просеивания земли. Сито в его ручищах пищало, а земля сыпалась крупицами. Много крови попортил Чуприков, чтобы выучить увальня отбивать ладонями чечетку по пляшущему ситу. Наконец подсобник освоил эту несложную операцию, земля потекла рекой, покрывая все вокруг и даже наши ноги. Но простейшей формовки освоить не мог.

Одновременно Чуприков повышал и культуру ученика. Почти каждый день он вел пропагандистские беседы:

— Скажи, Филя, год рождения Карла Маркса.

— Карлам Аркса? — переспросил подсобник, коверкая незнакомую фамилию.

— Ай-яй-яй, Маркса не знает, — ужаснулся Витька, — придется тебе политический кружок посещать.

— Ходи сам. Я расписываюсь не хуже тебя.

— Расписываться и ворона может. Ты вот доклад сделай. За колхоз агитнуть сумей.

— Иди ты… — сердился Филя.

— Запишем: в третьей бригаде имеется чуждый элемент, — погрозился Чуприков и задал новый вопрос: — Филипп Гаврилович, на заводе ты заработаешь кучу денег, поедешь домой, там заведешь какую-нибудь Анюту, женишься… А дальше что?

Филя считал Виктора несерьезным человеком, поэтому ответил не ему, а мне, бригадиру:

— Не, Анютка Захарина не то. У нас сговор с Тосей. Вагиновой. Ей гармонисты любы. Вот бы на гармонь заработать да еще на сруб пятистенный. У меня уж и гвозди скоплены.

— Значит, в кулаки метишь? — не унимался Чуприков.

Но Филя, не обращая на него никакого внимания, мечтательно продолжал:

— Я огородничать умею. Вяземские и монастырские огурчики, редис белобокий, редьку черную, капусту сахарную. И яблони посажу: боровинку, титовку, китайку…

В это утро Агафонов появился в цеху с опозданием и первым делом уселся курить.

— Огородник-мичуринец! — окликнул его Чуприков. — Хватит дымить, работа по тебе соскучилась. Переверни опоку.

Филя нехотя поднялся и на весь цех, словно в лесу, крикнул:

— Э-гей! Чаво заснули? Подавай кран!

Ему отозвался включенный мотор. И мостовой кран, медленно подкатив, остановился над головой подсобника.

Филя сгреб покачивающиеся цепи, наложил их на ручки опоки и… уселся докуривать цигарку.

— Эй, паря! — окликнула его нетерпеливая крановщица. — Не развешивай уши, действуй.

— Подождешь, самое скусное докурить осталось.

Николай Макарович в сердцах бросил инструмент. Под его насупленными бровями сердито засверкали глаза.

— Вира! — попросил он у крановщицы. Затем вместе с Чуприковым перевернул на цепях тяжелую опоку и, уложив на широкую доску, сказал: — Никакой дишциплины подшобник не признает, надо выговор жакатить!

— Филя! — окликнул я курильщика. — Если еще раз вызовешь кран и так поступишь — исключим из бригады. Нам курильщики не нужны.

— Да я чуток, — вскочив, стал он оправдываться. — Не бросать же чинарик…

Подсобник засуетился и принялся насыпать землю и трамбовать ее с таким усердием, что из чугунной опоки высекал искры.

К гудку мы выстроили под заливку два ряда готовых форм.

Я уже собирался в душевую, как вдруг из конторки вышел мастер с желтыми листками нарядов и направился к нам. «Эх, не успел улизнуть!» — предчувствуя недоброе, подумал я.

У мастера странная привычка ходить с приподнятым плечом, точно он проталкивается сквозь толпу. Остановясь перед нами, Иван Ферапонтович подсчитал выставленные под заливку опоки и, зацокав языком, разочарованно сказал:

— Мало. Требуется еще шестнадцать, да на брак парочка… И все к утру. Экстра!

Подо мной словно дрогнула земля. Выронив из рук грузовую чушку, я начал протестовать:

— Не выйдет, Иван Ферапонтович! Чуть ли не через день по две смены вкалываем. Надо совесть иметь.

— У меня из-за вашей экстры семинар откладывать не будут, — добавляет Виктор.

У мастера холодно блеснули металлические очки и голос стал таким же металлическим:

— Не артачься, бригадир, не разлагай парней! Думал, сознательный, уговаривать не придется. Ведь план горит не только у нас, но и в механическом цеху. Всего одну ночь поработаете. Получите сутки отгула.

Я повернулся к ребятам, чтобы они энергичней поддержали меня, а те стояли с опущенными глазами.

— Надо оштаться, — проговорил Николай Макарович.

И Виктор, начитавшийся в столовой плакатов, мгновенно с ним согласился.

— Давай, Гром, последний раз останемся, и больше — ша! Пусть головой планируют, а не другим местом.

Филя помалкивает, ему лишний заработок никогда не мешает.

Я подошел к ним вплотную и негромко стал убеждать:

— Ребята, честное слово, мне до зарезу нужно повидаться сегодня… Это личное дело… очень важная встреча…

Но они не поддались.

— Мы же комсомольцы, — сказал Виктор. — С личными делами придется погодить. Думаешь, у меня не срывались важные свидания? Если сознательная — поймет, а с несознательными нечего водиться.

Мне осталось только выругаться про себя и взять у мастера наряд.

Мы сходили в заводскую столовку, поужинали и молча принялись за работу. Корпя над опокой, я злился и корил себя, что не сумел отпроситься хотя бы на час. «Уговаривал, уговаривал и нате — сам не явился. Нина, конечно, обидится. И как ей объяснить? Хотя бы адрес догадался взять. Болтал о разной чепухе, а то, что надо, не узнал. Эх, растяпа!»

Ночью в фасонной довольно тихо, лишь под трамбовками глухо охала формовочная земля. Мартовская вьюга завывала за окнами, прорывалась в щели, студила цех.

Филя то и дело бегал греться к накаленной докрасна жаровне. Тонко проверещал одинокий ночной гудок. В стержневой перерыв. Шишельницы устремились в столовку. Некоторые из них застряли около нашей жаровни и, протягивая запачканные землей руки, стали греться. При этом они посматривали в нашу сторону, о чем-то шептались и посмеивались.

Филя первым бросил работу и, усевшись на опоку, стал курить цигарку. Виктору вдруг стало холодно.

— Озяб… надо погреться, — сказал он и, подойдя к девчатам, скомандовал: — Расступись!

Он без стеснения жался к хохотушке Манефе, а та, игриво отталкивая, говорила:

— Не жаровня… нечего липнуть!

На их возню недовольно посматривал Николай Макарович. Его глазята из-под насупленных бровей метали молнии. Манефа была тайной любовью застенчивого парня. Но он в этом даже нам не сознавался, так как побаивался насмешек и разыгрывания. Он лишь издали любовался девушкой и… ревновал.

— Курносенькая, признайся: кто из вас Филю баламутит? — нарочно спросил Виктор.

Девчата, переглянувшись, фыркнули. А Манефа, подергав плечиком, ответила:

— Парень сто сот! Мы чуть не поцапались меж собой — никак не можем решить, которая больше люба ему. Прямо сохнем…

Николаю Макаровичу не понравился этот разговор; чтобы прервать зубоскалов, он окликнул Филю:

— Подшобник, брошай курить, давай поднимем!

Филя нехотя встал и пошел помогать наложить верхнюю опоку.

Виктор продолжал балагурить:

— Манефочка, а как тебе наш Николай Макарович?

— Тоже приглядистый, только больно щетинист… Наверное, колко с таким целоваться, — ответила девушка, показывая в улыбке мелкие, но очень белые зубы.

Хохоча, девчата всей стайкой направились в столовую. Манефа фасонный цех покинула последней. Она шла, поглядывая на нас свысока и покачивая бедрами. Эта ее походка завораживала всех парней цеха. Филя смотрел на шишельницу с открытым восхищением и, как горячий конь копытом, каблуком копал землю. А Николай Макарович нервно облизывал пересохшие губы.

— Пожрать, что ль, пойти, — сказал Филя и устремился за шишельницами.

— Э-эй… Филь! Куда? — попытался вернуть его Виктор. Но подсобник даже не обернулся.

— Пошли и мы, — предложил Николай Макарович. — Шегодня шти и лешч.

Столовка мартеновского цеха была открыта всю ночь. В нее забегали сталевары побаловаться кваском и наскоро чего-нибудь перекусить.

Мы уселись за стол, покрытый голубой клеенкой, и заказали полный обед. Виктор толкнул меня локтем.

— Смотри на ударника, — сказал он, показав глазами на Филю, доедавшего чью-то рыбу.

Наш подсобник был небрезглив. Чтобы не тратить денег, он сливал недоеденные супы в одну миску и бесплатно наедался.

Нам принесли суточные щи, заправленные шкварками. Они были вкусными и теплом разливались внутри. Мы с Виктором с удовольствием их хлебали, а Николай Макарович, утеряв аппетит, отодвинул свою миску. Заметив это, Филя подошел к нашему столу и, подвинув к себе нетронутые щи, глазами стал искать хлеб… И вот тут Николай Макарович вспылил:

— Брось, не шмей трогать! Не пожволю!

Я никогда не думал, что он так громко может взвизгнуть.

Головы обедавших шишельниц повернулись в нашу сторону. У Николая Макаровича свирепо топорщились брови, а под ними темнели ненавистью глазята. У Фили же был такой вид, точно его уличили в краже.

— Лодырь нешаштный! — уже шепотом добавил Николай Макарович.

Побагровев, подсобник схватил миску и все ее содержимое выплеснул в лицо Николаю Макаровичу.

— Жри, подавись! — рявкнул он и, опрокинув табуретку, выбежал из столовой.

Николай Макарович, обиженно поморгав, вытер платком лицо и укорил почему-то Виктора:

— Вот твое вошпитание!

— Сам виноват, — ответил тот. — Чего начал орать? Я бы тоже тебе за это врезал.

— Попробуй!

Опасаясь, что началась цепная реакция и страсти еще больше разгорятся, я остановил цеховых Отелло:

— Кончайте, ребята! Не стоит из-за какой-то шишельницы здоровье портить и бригаду позорить. Крупно поговорили — и будет.

Когда вместе мы вернулись в фасонный цех, то увидели одиноко светящуюся переносную лампочку и в кружке ее света — Филю, ожесточенно трамбовавшего землю.

На другой день я побывал на Седьмом небе. Наше мужское логово стало неузнаваемым. Все в нем преобразилось и сияло белизной. На кровати, покрытой накрахмаленным покрывалом, высились подушки, на столе покоилась скатерть с кистями, на тумбочке — кружевная салфетка. Пол был чисто вымыт и натерт воском до блеска.

Слоник у дверей заставила снять рабочие ботинки и подала мне старенькие шлепанцы.

— Приучайтесь, старики, к чистоте, — сказала она. — Теперь будут другие порядки.

«Значит, накрепко обосновалась», — решил я и, видя, что Калитич благодушествует и чувствует себя лучше, не стал острить по поводу подушек и кружевных салфеток, которые мы относили к атрибутам мещанства. Меня интересовало другое: была ли у них Нина?

— Как же, была, — ответила Зоя. — Чай с нами пила. Ждала-ждала тебя и, уходя, сказала: «Передайте Грому, что он свинья».

— И больше ничего?

— Может, про себя еще и ругнулась, но вслух — ничего, — подтвердил Калитич.

— А адреса вы у нее не взяли?

— Как-то не подумали. Да в Сестрорецке один завод. Найти не трудно.

В воскресенье, надев выходной костюм, я поехал на Финляндский вокзал.

Паровичок, тащивший скрипучие и раскачивающиеся вагоны по Приморской одноколейной железной дороге, подолгу стоял чуть ли не на каждой станции в ожидании встречных поездов. До Сестрорецка он тянулся более часа.

В этом курортном городке еще с петровских времен существовал металлический завод. Я довольно быстро нашел потемневшие старинные здания из красного кирпича и спустился к проходной. Двери оказались запертыми. Пришлось стучать.

Вышел усатый охранник в синей шинели.

— Чего тебе? — недовольно спросил он. — Сегодня выходной.

Я поклонился и как можно вежливей спросил:

— Скажите, пожалуйста, где здесь находится заводское общежитие?

— Хе, да у нас не одно, — ответил охранник. — Нюр, а Нюр! — окликнул он полную женщину в такой же шинели. — Ты в общежитии или переехала?

— А куда мне переезжать? Ты, что ли, свои хоромы уступишь? У вас, у зимогоров, в январе снегу не выпросишь.

— Да ты не задирай, тут человек по делу, интересуется общежитием.

Отстранив усача, женщина вышла на улицу и, внимательно оглядев меня, спросила:

— Какое вам, женское или мужское?

— Для девушек.

— А кто вам там нужен? — полюбопытствовала она.

— Из токарей… Нину Шумову. Знаете такую?

— Чего ж не знать! В одной комнате живем. А ты случайно не питерский? Не то Громом, не то Бурей кличут.

— Громом.

— Лучше бы ты, парень, не показывался ей на глаза. Погоревала она и хватит. Пора ей пристраиваться, свой угол заводить. Лучше, когда мужчина лет на десять, а то и на пятнадцать старше. Такой и беречь и холить будет. А ровесникам, да еще сопливым, негоже сходиться. Что ты ей можешь дать? Комната-то у тебя есть?

— Найду, если понадобится, — ответил я, не понимая, к чему она клонит.

Не желая, видно, чтобы усач слышал наш разговор, охранница отвела меня к скамейке и, усевшись рядом, принялась посвящать в замыслы Нининых соседок по общежитию:

— Мы Нинку просватать хотим за самостоятельного человека. Инженер он, не мальчишка какой. Получает много, живет в двух комнатах. От прежней жены одежи полны шкафы остались. Нина ведь детдомовка. Одно платьишко, туфельки да жакетка у ней. А он ее как куколку оденет. Отступись, дай девчонке в достатке пожить. Она ж ласки не видала.

— А если у нас любовь? — спросил я.

— Какая там любовь! О свидании договориться не можете. Чуть повздорите — развод давай. А если дети пойдут? Ты о детях-то думал?

— Нет, о детях не думал, — растерявшись, сознался я.

— То-то и оно! Ветер у тебя еще в голове! Не отгулял своего. Послужи в армии, остепенись, тогда и о любви думай. А сейчас нечего девке голову морочить. Отступись, мы всей комнатой просим. Я даже в Питер к тебе съездить хотела.

— А вы у нее спросили — нужен ей ваш инженер?

— А как же! Она не прочь. Он ее каждый день с работы провожает. И в кино водит. Вот и сегодня пойдут.

Эта сваха разговаривала со мной как с глуповатым недорослем. Меня обозлили ее уговоры. Поднимаясь, я спросил:

— Так вы что, не дадите адреса?

— К чему он тебе, когда она с другим гуляет? — не унималась толстуха. — Не станешь же ты девчонке жизнь разбивать? Сам-то ведь не женишься?

— Вас это не касается, — уже грубо оборвал я ее. — Можете не говорить, без вас общежитие найду.

И я пошел к каменной лесенке.

— Слышь, парень! — понеслось мне вслед. — Эй, питерский, вернись!

Но я даже головы не повернул. Поднялся на пригорок, пересек улицу и пошел вдоль озера.

Остынув немного, я стал здраво рассуждать: «А может, эта тетка права? Ведь жениться я не собираюсь. Даже в голову такое не приходило. И куда я жену дену?»

Но тут же возникали возражения: «Но почему ты должен уступать Нину какому-то инженеру? Ведь она тебе самому нужна. Но куда ты ее денешь? Тут ей сулят отдельную квартиру, шелка, меха. Бабы все уши прожужжали. Да и ухаживания взрослого, наверное, приятны. Надо пойти в кино и взглянуть на ее счастье», — наконец пришло решение.

Уже темнело, когда я нашел небольшой кинотеатр. Кончился первый сеанс. Публика толпой вываливала из широких дверей и растекалась по трем направлениям.

Остановясь на перекрестке, я стал вглядываться в парочки. Шли люди семейные и молодые. Они смеялись и обсуждали то, что видели на экране. Нину я приметил не сразу. Она шла с высоким мужчиной лет тридцати пяти. Лицо у него было холеное, с подстриженными усиками. Нина в своем куцем пальтишке, белой шапочке и белых рукавичках походила на девчонку, его дочку. Пригибаясь, инженер что-то говорил ей, а она, чуть приподняв голову, смотрела ему в глаза и улыбалась.

Пройдя почти рядом, Шумова не заметила меня. И ничто ей не подсказало, что я стою здесь. Так она была увлечена разговором со своим инженером.

«Значит, он ей уже вскружил голову, — решил я. — Ну и пусть! Обойдусь, проживу без нее!»

И я чуть ли не бегом отправился на вокзал.