Неслышный зов

ШАРИКИ — ШЕСТЬ

Киванову от мастера задание: сделать для втулок дюжину тонких, похожих на колбаски шишек. Чтобы земля крепче держалась на проволочных каркасах, Киванов смазывал их белюгой — разведенной в ведерке глиной.

Прохоров, болтавшийся без дела, подошел к верстаку, ткнул палец в раствор и мазнул им по кончику носа Киванова. Тот в отместку окунул в белюгу два пальца и провел ими по спецовке Прохорова. Помощнику вагранщика такая бесцеремонность не понравилась, он опустил всю пятерню в ведерко и вытер ее о щеки и плечи шишельника.

Киванов стал похож на неопрятного маляра. Этого он, конечно, стерпеть не мог: взял ведерко с верстака и все его содержимое выплеснул в лицо обидчику.

Они схватились и, молотя друг дружку кулаками, покатились по земле. Виванов и Маслюков бросились разнимать драчунов и сами ввязались в потасовку. Затрещали спецовки, опрокинулся верстак, зазвенело разбитое стекло. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не раздалось громкое предостережение:

— Ш-шарики — ш-шесть!

Этот сигнал об опасности к фабзавучникам перешел от блатных. Во дворе показался НШУ — начальник школы ученичества. Он был не один, а с главным механиком и мастером.

Чтобы не подвести Пал Палыча, литейщики мгновенно прекратили драку, подняли опрокинутый верстак, вытерли обрызганную белюгой стену, быстро подобрали стекла.

Появившееся начальство увидело цех прибранным, а учеников корпящими над опоками и шишельными ящиками. За верстаками стояли опрятные пай-мальчики, у которых лица от усердия были потными и красными.

Главный механик вместе с НШУ осмотрели высокую вагранку и, посовещавшись меж собой, разрешили мастеру плавить чугун.

Случайно глаз главного механика наткнулся на трещины в разбитом стекле.

— Кто это у вас окно высадил?

— Окно? — мастер недоуменно взглянул в указанную сторону и, увидев дыру, поспешил заверить: — Это нечаянно… когда стремянку переносили.

— Покрываете своих бузотеров, — недовольно заметил инженер. — Нехорошо. Когда-нибудь они вам отплатят.

Как только начальство покинуло цех и скрылось за широкой дверью кузницы, Пал Палыч из тихого и почтительного мастера превратился в грозного следователя.

— Кто набедокурил? Чья работа — окно? — стал допытываться он.

Литейщики молчали.

— Значит, окно само разлетелось? — продолжал мастер.

— Подрались они без вас, — не выдержал вагранщик. — Такое устроили, что все вверх тормашками летело.

— Кто зачинщик?

— Похоже, что начали оба Ивановых и Прохоров с Маслюковым.

— Опять Маслюков? Сколько раз я тебя покрывать буду? — спросил Пал Палыч.

— Не я начинал, я только заступился, — принялся оправдываться Маслюков, но мастер не стал его слушать.

— Положить бы вас четверых решкой вверх да всыпать так, чтобы сесть не могли, тогда бы запомнили, что в цеху не дерутся и не шкодят. В наказание всех четверых с завтрашнего утра назначаю на завалочную площадку. Будете работать без смены.

Наказание литейщикам показалось справедливым. И они с обожанием поглядывали на мудрого мастера, готовые выполнять любые его приказания.

Пал Палыч выдал новые модели и объяснил:

— Формы готовить под чугун. Сильно не смачивайте, земля должна быть воздушной.

На другой день оба Ивановых и Маслюков в класс не явились. Они с утра вместе с Прохоровым и вагранщиком раздували огонь в печи. А когда вагранка загудела, взобрались на завалочную площадку и принялись заполнять объемистое жерло коксом, чугунными чушками, ломом и флюсами — расколотыми известняками.

В перерывах между уроками любопытные литейщики прибегали взглянуть на работающую вагранку. Они поднимались по трапу на завалочную площадку и смотрели, как трудятся наказанные товарищи. Здесь было хуже, чем в кочегарке. От сильного дутья печь и площадка содрогались, огонь выбивался наружу и порой обдавал завальщиков не только нестерпимым зноем, но и сажей, угарным газом. Измазанные как трубочисты фабзавучники сменялись через каждые десять минут и выходили на воздух очухаться.

В крохотный глазок вагранки уже можно было разглядеть, как плавится раскаленный добела чугун. Часа через два раздастся сигнальный колокол, призывающий к разливке.

Некоторые фабзавучники тайно принесли свои модели. Прячась от зорких глаз мастера на самых дальних верстаках, они торопливо изготовляли формы и прятали в темной сушилке.

Но Пал Палыча трудно провести. Приметив хитрости учеников, он с переносной лампой прошел в сушилку и проверил, что заформовано в спрятанных опоках. В одной была пепельница — обнаженная женщина, лежащая на раскрытом веере, в другой — отпечаток двух замысловатых кастетов, в третьей — килограммовые гантели. Формовщики полагали, что сейчас мастер накричит на них и растопчет нелегальные формы, но он молча накрыл их и, подозвав к себе хитрецов, негромко сказал:

— Этих форм я не видел. К ним прибавлю еще две. Уложите все на площадку вагонетки. Как выдадим чугун — выкатывайте ее. А после заливки уберите сюда же. Если придет начальство — формы уничтожить. Ясно?

— Ясно, — обрадовались хитрецы, — все будет как по нотам.

К концу рабочего дня вагранка начала выдавать жидкий чугун. Из пробитой ломом летки по желобу потек раскаленный металл, выпускающий сотни трескучих и легких искр, плывших по цеху.

Парнишки в одно мгновение выкатили из сушилки вагонетку с опоками. Их залили металлом из первого ковша, и мастер скомандовал:

— Убрать с дороги!

Заливка прошла благополучно. Чугуна хватило на все опоки. В цеху стоял горьковатый запах жженой земли.

Не прошло и получаса, как Маслюков похвастался новым, еще не обработанным кастетом.

Что отлил себе мастер — никто не увидел. Свои отливки он очистил от земли, когда все ушли из цеха.

В следующую плавку Ромка спросил Лапышева:

— Может, и мы с тобой какие-нибудь гантели отольем? Будем бицепсы наращивать.

— Стоит ли жадничать? Эта забава похожа на воровство. Не понимаю, почему мастер позволяет.

Вскоре кое-что прояснилось. Мастер пригласил Маслюкова к себе в конторку и попросил вынести с завода несколько нужных ему мелких отливок. Носатому после стольких поблажек неловко было отказать, и он согласился. Спрятав отливки за пазуху, Маслюков подождал, когда в проходную устремятся фабзавучники, живущие за городом, и в этом стремительном потоке проскочил мимо сторожа.

За футбольным полем Маслюков стал поджидать Пал Палыча. Здесь на него наткнулись Киванов и Тюляев. Друзья поинтересовались, чего носатый торчит в глухом переулке. И простак Маслюков похвастался:

— У нас с мастером свои дела. Смотрите, что я для него вынес.

И он показал еще не обработанные отливки — детали какого-то станка.

— Смотри не попадись с ними и не треплись, — предупредил Тюляев. — Тебя только из фабзавуча выгонят, а Пал Палыча в тюрьму посадят.

— Не бойтесь, я хитрый, скажу, что в старом ломе подобрал. Только вы никому ни гугу.

— Ладно, не выдадим, — пообещал Тюляев. — Нам Пал Палыч тоже пригодится.

И, чтобы проверить, не лжет ли Маслюков, парнишки отошли на некоторое расстояние и притаились у забора.

Вскоре действительно в переулке показался мастер. Взяв у Маслюкова отливки, он торопливо зашагал к вокзалу.

О поступке Пал Палыча Тюляев под большим секретом рассказал Лапышеву, а тот — по дружбе — Громачеву.

«Хороший человек наш мастер или плохой?» — задумался Ромка. Взрослые часто его интересовали с этой точки зрения. Он к ним приглядывался не как к начальникам, преподавателям, инструкторам, а как к персонажам своих будущих произведений. Пал Палыч пока был загадкой. Однажды Тюляев назвал мастера Пашей Шайтаном. Ромка заинтересовался:

— Кто его так прозвал?

— Старая кличка, — ответил Тюляев. — Разве ты не знаешь, что Пал Палыч был знаменитостью на всю Нарвскую заставу? Да не только за Нарвской, его во всех питерских бильярдных знали. Мне мамашин брат про него разные байки рассказывал.

— А он его откуда знает?

— Хе! У них сговор был. Пал Палыч — махонький, плечики узкие, в драке его могли покалечить. Так он себе телохранителей крепких подобрал. Один по бильярдным не ходил, всегда за ним хвост. Но ребята не зря увязывались: он давал знать, когда мазу ставить.

— А что такое маза?

— Это когда одни на своего бильярдиста ставят, а другие на его противника. Деньги кто-нибудь чужой собирает. В общем, шайтановские ребята всегда были с деньгой, елка-палка. Паша Шайтан под купчика или гуляку столичного наряжался. Котелок носил, манишку с бабочкой, золотую цепочку с часиками. Во рту сигара или папироса дорогая, елка-палка. Для затравки он играл с кем-нибудь из своих. То заложит невероятный шар, то простой мимо лузы пустит. Однажды подгулявшие купцы прикатили в «Медведь». Один бородатый верзила поглядел на игру Паши и предложил: «Хочешь, против твоей пятерки десятку поставлю?» — «Чего не хотеть, — говорит Паша, — давай попробуем». А сам, елка-палка, ребятам подмигивает: не зарывайтесь, мол, две «пирамидки» проиграю. Ну, те по маленькой мазу предлагают, чтобы приятелей купца заманить. Гуляки рады потешиться — против рубля трешки выставляют.

Купчик шары с треском в лузы закладывал. Гоготал от удовольствия, перед приятелями выкобенивался: «Ну что, малый, боишься без штанов остаться? Двадцать пять целковых против твоей десятки ставлю!»

Тут телохранители приметили, что Паша лоб почесал. Это означало: «Выиграю, можете ставки укрупнять». Дружки купца вызов приняли: тройную мазу поставили, елка-палка!

Играли американку. Паша с одного захода четыре шара хлопштосом засадил. Купец два влепил, а третий промазал. И тут Паша пять шаров подряд закатил.

Купец разошелся: «Давай еще на тех же условиях». И приятели его не унимаются. Паша, конечно, не стал их жалеть. Грабь награбленное! В один заход восемь шаров в лузы уложил. Купец орет: «Это тебе подвезло. На равных струсишь играть». Паша согласился и на равных: «Ставь катеринку!» — сторублевую бумажку, значит, елка-палка!

Тут компаньон-татарин на купце повис, козлиной бороденкой трясет и просит: «Кончай, бачка. Он шайтан, глаз плохой имеет…»

Но купчина в раж вошел, оттолкнул компаньона и свой нрав показывает: «Ставь еще «пирамидку», пару катеринок кладу!»

Эту историю не раз Тюляев от дядьки слышал, поэтому рассказывал не спотыкаясь, взахлеб.

— В общем, елка-палка, Паша чуть ли не пятьсот рублей выиграл. И дружки поживились: полные карманы трешек и пятерок набили. А кличка татарская прилипла к нему, Шайтаном стали звать.

— А он что, только играл, нигде не работал?

— Нет, в литейке на Екатерингофке вкалывал. Пятый разряд имел. А вечерами по трактирам гулял.

— Ну, а еще что о нем знаешь?

— Он с моим дядькой в первую войну в караульную роту попал. На Фонтанке склады вместе охраняли. Дядька через день в наряд ходил, а Пал Палыч ни разу. Все у офицеров отпрашивался: «Дайте увольнительную, коньячку добуду». В столице сухой закон — за большие деньги спиртного не достанешь. А у Пал Палыча все маркеры и буфетчики знакомые. Придет переодетым, обыграет двух-трех спекулянтов и пару бутылок тащит в казарму. Офицеры довольны — и ему лафа, все время при деньгах. А потом, елка-палка, их на фронт угнали. И вот там Пал Палычу руку прострелили, да не правую, а левую, которой он без промаха шары закладывал. С тех пор он уже не тот…

После этих рассказов мастер еще больше вырос в воображении Ромки. Ведь по внешнему виду не скажешь, что он герой и что так ловко купцов облапошивал.