Неслышный зов

ОТЧАЯННАЯ СДЕРЖАННОСТЬ

Лена Рубинская, словно по задуманному плану, постепенно становилась городской знаменитостью. Она активно выступала на всех слетах легкой кавалерии и диспутах. Лавры Александры Коллонтай, писавшей по вопросам любви, не давали ей покоя. Какими-то путями она добилась, что комсомольская газета «Смена» напечатала интервью с ней:

После напечатания интервью с Рубинской в редакцию «Смены» посыпалось множество возражений. Но дело было сделано. Лена стала заметной фигурой в питерском комсомоле. На одном из слетов легкой кавалерии ее избрали в руководящую тройку. С ней уже трудно было разговаривать. Свои взгляды она выдавала за единственно правильные и отстаивала их настойчиво, наступательно. Ей важнее было взять верх, нежели понять противника. С ней осмеливались не соглашаться лишь тихоня Олечка Воробьева и неукротимый насмешник Пяткин. Одному Юре Лапышеву Елена позволяла обрывать себя и высказывать противоположное мнение, но при этом ее глаза темнели, как грозовая туча, словно она загоняла обиду вглубь, чтобы при случае вызволить ее из глубин памяти.

Толя Худяков не находил в Рубинской недостатков, он почти обожествлял ее и стремился во всем поддерживать.

Так как Елена теперь больше была занята общегородскими делами, всю работу по институту выполнял за нее Худяков и чуть ли не ежедневно докладывал ей, как идут дела. Он это делал непроизвольно, боясь признаться себе, что хочет побыть с ней наедине хоть несколько минут. И Рубинскую не смущал его влюбленный взгляд. Такие помощники ей годились.

Она не знала, как к ней относится замсекретаря Роман Громачев. На бюро он ее не задевал, хотя не всегда и поддерживал, но почему-то исподтишка наблюдал за ней. Она не раз ловила его внимательный взгляд. Он не любовался ею, как Худяков, а словно хотел что-то узнать, постигнуть. Однажды Елена не вытерпела и спросила:

— Не могу понять: мы с тобой единомышленники или антагонисты?

— А третьего разве не дано? — усмехнулся Роман. — Ты меня интересуешь как своеобразная особа.

— Положительная или отрицательная?

— Мне хотелось бы, говоря о тебе, владеть не двумя красками, а несколькими… и полутонами. Ты ведь натура сложная, так ведь?

— Собираешься раскусить?

— Если позволишь поближе узнать тебя.

— Этот номер не пройдет. Ты, конечно, знаком с моими установками? Так почему же считаешь меня беспринципной? Ты не моего романа герой, в наших отношениях будущего нет.

В каникулы общежитие опустело: одни студенты отправились в родные места, другие в дома отдыха и на новостройки. Юра Лапышев с группой комсомольцев укатил на Магнитострой. Лишь Громачев оставался в общежитии, чтобы закончить с Кичудовым книгу для «Молодой гвардии». Но больше всего удерживало его в городе желание чаще видеть Сусанну.

Она сняла для Мокеича дачу в Старом Петергофе, но два раза в неделю приезжала в Ленинград за продуктами. Всякий раз они обязательно виделись.

Сусанна посвежела и успела загореть. Ее шелковистая кожа обрела шоколадный оттенок. Белели только небольшие груди и узкие полоски на бедрах.

Когда они были вместе, между ними возникала такая нежность, такое доверие и такая потребность друг в друге, что близость становилась счастьем, необходимым как сама жизнь.

— Мне жалко, что ты не видишь солнышка, — разглядывая его, сказала Сусанна. — Найди какое-нибудь дело к Мокеичу и приезжай попляжиться.

— Попробую это проделать в воскресенье. Но ему же вредно быть на солнце?

— Побеседуете в тени. Воздушные ванны тоже полезны.

В эти солнечные летние дни неожиданно пришло письмецо от Нины Шумовой.

«Идти или не идти? — стал раздумывать Громачев. — Зачем она мне теперь, когда появилась Сусанна? Опять начнутся испытания на выдержку? Она же трусиха. Но почему намекнула, что стала покладистой? С кем это испытано?» И другой, насмешливый голос стал допытываться: «А ты чего опасаешься? Потерять невинность? Раз девчонка зовет, покажи, что ты уже опытный мужчина!»

Человеческая натура порочна, любопытство заставило Громачева купить тортик, бутылку кагору и пойти к Шумовой.

Нина встретила его в коротком сарафанчике и в туфлях на босу ногу. Увидев вино, она обрадовалась:

— Я давно мечтаю напиться допьяна, и не с кем-нибудь, а именно с тобой. А то всего мы остерегаемся. Будто у нас десять жизней впереди. Не оглядывайся, в квартире никого нет, мы одни.

Нина накрыла стол свежей скатертью, достала из буфета рюмки, тарелочки и чайные ложки. В лице ее была какая-то решимость, которой прежде Роман не наблюдал.

— Что еще надо? — спросила она. — Могу быстро яичницу приготовить.

— Обойдемся тортом, чего на кухне околачиваться.

Он не очень умело откупорил бутылку и наполнил рюмки темно-красным густым вином.

— Говорят, что разбавленный кагор в церквах во время причастия дают, — вспомнил Роман.

— А нам не влетит, что церковное вино пьем? На бюро не вызовут?

— Надеюсь, ты не побежишь жаловаться на меня?

— Это будет зависеть от того, как ты поведешь себя.

— Значит, мне надо опасаться жалоб?

— Нет, сегодня тебе все простится. За что пьем?

— За смелость в наших отношениях.

— А ты, храбрец, не боишься ответственности?

— Честно говоря, боюсь… даже очень. Свобода дороже!

— Ну так что! Значит, пьем за отчаянную сдержанность.

Смеясь, они чокнулись и выпили терпкое, но сладкое вино. Закусывая тортом, продолжали болтать все что придется, не придавая особого значения словам.

После трех рюмок Нина разрумянилась и сказала, что в дальнейшем намерена закусывать только поцелуями. Он не возражал. Они выпили еще по рюмке и, обнявшись, застыли в долгом поцелуе.

Несколько секунд Нина стояла с закрытыми глазами, испытывая блаженное облегчение оттого, что исчезла необходимость сопротивляться, которая давно томила ее. Стоит откликнуться на его желание, как наступит состояние, похожее на счастье.

— Решимся на большее? — спросила она почти шепотом.

— Рискнем, — почти задохнувшись, ответил он и тут же подумал: «Что же потом? Как быть с Сусанной?» Но любопытство было сильней осторожности и благоразумия.

И он стал снимать с нее через голову сарафанчик. Она покорно подчинялась ему, а ведь прежде всегда находила помеху: то мать была поблизости, то страх ответственности охватывал ее и Нина становилась какой-то бестрепетной, ни на что не отзывалась и решительно отводила его руки, проявлявшие нетерпение. Почему теперь она изменилась, ничему не противится?

Оставшись в тонком купальнике, обтягивающем крепкое, почти мальчишеское тело с едва приметными грудями, Нина стала распоряжаться:

— Притуши свет… Я только на минуточку исчезну.

Когда она ушла, он погасил общий свет, оставив гореть только ночник — сову с зеленоватыми светящимися глазами, разделся и лег на разобранную постель.

«Не глупим ли мы с ней? — вдруг с тревогой подумалось ему. — Зачем нам это?» Возбуждение проходило, уступая место рассудительности и чувству неясной вины.

Нина вернулась из ванной в халатике. Она перебралась через Романа к стенке и сбросила с себя все. Он провел рукой по ее прохладному телу и вместо шелковистой гладкости ощутил пупырышки гусиной кожи. Чужим был запах волос и холодные коленки, учащенное ее дыхание.

Не дождавшись инициативы с его стороны, Нина шепотом спросила:

— Что же ты? Не опасайся… Я кое-что сделала по совету мамы.

Ему стало стыдно за свою мужскую беспомощность, и он, оправдываясь, сказал:

— Виновато твое прошлое поведение… Мой организм привык не ждать завершения… И вот результат.

— Глупости ты говоришь.

Она попыталась расшевелить его, но, почувствовав, что все напрасно, обиженно возмутилась:

— Я тебе не нужна. Ты не любишь меня. У тебя, наверное, кто-нибудь есть!

— Есть, — после некоторого молчания признался Роман.

Оглушенная правдой, Нина прижалась спиной к стене. Из ее глаз выкатилось несколько слезинок. Они сверкали под светом глаз совы.

Пожалев девушку, Роман прижал ее к себе и забормотал какие-то слова утешения, которые уже не имели значения. Нина высвободилась из его объятий, встала и, накинув халатик, не без обиды сказала:

— А я, дура, берегла себя для тебя.

— Не горюй, ничего ужасного не случилось.

— Случилось! — упрямо настаивала она. — Ты не хочешь меня, уходи!

Ему ничего не оставалось, как встать, в полутьме одеться и уйти.

Она не остановила его и больше не сказала ни слова. А когда он ушел, заперла на засов дверь, вернулась в комнату и, упав на постель, разрыдалась.

Роман же на улице вздохнул с облегчением. «Хорошо, что у нас ничего не получилось! Как я стал бы встречаться с Сусанной?»

И все же после этого вечера, что бы Роман ни делал, с кем бы ни говорил, он прислушивался к едва ощутимой боли в сердце, потому что думал: «Зачем я ее обидел?!»