Неслышный зов

КАЛИТИЧ НА КОСТЫЛЯХ

С Лапышевым мы обычно встречались в двенадцатом часу ночи. Но в субботу я его неожиданно застал в неурочное время. Он стоял на коленях перед кучкой мусора и пригоршнями собирал его в развернутую газету. Пол был чисто подметен.

— Ого! Генеральная уборка? По какому случаю?..

— Видишь ли… ко мне тут товарищ… в вечерней школе скоро зачеты, — запинаясь, стал объяснять Юра. — Если не трудно, будь добр, часика на два… я тебе билет в «Сатурн» достал.

И он протянул мне узкий синеватый билет.

Идти в кино мне не хотелось, с большим удовольствием я отдохнул бы после тяжелого дня дома, но раз товарищ просит, что тут поделаешь.

— Ладно, догадываюсь, кто к тебе придет, — взяв билет, сказал я. — Мог бы и не врать. Когда появится?

— Жду с минуты на минуту.

Не раздеваясь, я повернулся и стал спускаться вниз. На площадке третьего этажа встретил толстушку в матросском бушлате.

— Слушай, друг, семнадцатый номер по этой лестнице? — спросила она.

— По этой. Вы, наверное, к Лапышеву?

— Угадал… именно.

Чтобы отучить Юру от вранья, я нарочно поднялся с гостьей на свой этаж и нажал кнопку звонка. Вскоре в дверях показался Лапышев.

— Принимай, чего растерялся, — сказала смеясь девушка. — Показывай свое логово.

— Юра, одну минутку, — остановил я его не без издевки. — К тебе же парень хотел прийти — может, лучше девушку в кино пригласить?

— Не измывайся, проваливай!

Пропустив гостью в прихожую, Юра все же в оправдание шепнул: «Товарищ по группе, честно» — и захлопнул перед моим носом дверь.

Спешить мне было некуда, до начала сеанса оставалось еще добрых полчаса. До кинотеатра решил идти пешком.

На площади у трамвайной остановки я обратил внимание: кондуктор помог парню на костылях сойти на панель и поставил рядом с ним корзину.

Трамвай, высекая дугой электрические искры, ушел, а парень, оставшийся на площади, растерянно стал озираться. В его фигуре что-то было знакомое. «Да это же Калитич! — наконец сообразил я. — Что с ним стряслось? Почему на костылях?»

Я бегом устремился к нему.

— Ваня, друг! Что же ты не сообщил? Мы бы встретили.

— Гром?.. — в свою очередь удивился он. — Вот кстати. Понимаешь, еще не научился ходить на подпорках. А мне тут деревенских гостинцев надавали.

— Но почему костыли?

— Потом… дома расскажу. Если не спешишь — помоги донести корзину.

Я взял довольно увесистую корзину и зашагал рядом.

Калитич был очень бледен. Он с трудом передвигался на костылях. Лицо исхудало, на лбу и переносице выступили росинки пота. На подбородке и скуле виднелись розовые шрамы, вместо белых собственных зубов поблескивали металлические. «Видно, в катастрофу попал», — подумалось мне.

— Что же ты нам не писал? — спросил я у него.

— В беспамятстве пребывал… насилу выкарабкался. Месяца на два память отшибло. В общем, с того света вернулся.

Я, конечно, о лапышевской гостье и не намекнул, повел домой.

Гремя костылями, отдыхая на каждой площадке, Калитич минут двадцать поднимался по лестнице.

Позвонили. К двери долго никто не подходил. Потом она едва приоткрылась и высунулся Лапышев. Увидев меня, Юра рассердился:

— Ну что за шутки… не мешай заниматься.

— Еще одного привел, но не гостя, а хозяина. Так что извини, придется занятие прервать.

Тут Юра заметил Калитича, распахнул дверь и кинулся его обнимать, да так, что полетели костыли.

Мы все ввалились в комнату. Толстушка сидела за столом в беленьком бумажном свитерке, обтягивающем полную грудь. Она разрумянилась, глаза блестели.

На столе стоял горячий чайник, а рядом — бутылка красного вина, сахарный песок, нарезанная кусками колбаса, булка.

— О-о, да тут вино! — поприветствовав гостью, воскликнул Калитич. — Вот теперь бы умыться с дороги!

Мы принесли ему таз с водой, мыла и полотенце.

— Развязывайте корзину, — велел Калитич. — Все гостинцы — на стол!

В корзине оказались деревенские лепешки, ржаной пирог с рыбой, кусок сала, творожный сыр, вареные яйца и мед.

Умывшись, Иван подсел к гостье. И мы, разложив все съестное, закатили пир. Первые стопки опрокинули за то, что Калитич все же вернулся домой.

— Теперь рассказывай: почему на костылях? — потребовали мы.

— Видите ли… рассказ невеселый, ваша гостья заскучает.

— Нет, нет, мне тоже интересно, — запротестовала толстушка. — Рассказывайте.

— Ну, если интересно, старики, пожалуйста, — согласился Калитич. — Нас мобилизовали, как вы помните, после уборки. Расписали по районам области и говорят: «Ваша задача — организация колхозов и ликвидация кулаков. Сами навряд ли справитесь, мобилизуйте деревенских бедняков, молодежь». Дали нам талоны на покупку дефицитных резиновых сапог и вооружили. Мне достался «бульдожка», то бишь «смит-вессон», — старенький потертый револьвер. К нему семь патронов.

Со мной был Николай Новиков с «Красного выборжца». Парень горластый, горячий. Приезжаем с ним в район — грязь непролазная. Идем в райком — оказии нет. Николай пошумел, с трудом подводу раздобыли с клячей и хромым возчиком. Возчик нелюдимый, всю дорогу промолчал.

Приезжаем в Дятлово, деревня большая — дворов семьдесят. Нас на постой в крайнюю избу к старухе бобылке устроили. Но нам в избе не сидится. В тот же вечер комсомольцев собрали, а их всего пять человек. Парни рослые, но трусоватые, боятся своих деревенских трогать. «Давайте сначала по хуторам пойдем. Наши-то мужики ведь с обрезами ходят». В это время уполномоченный с предсельсовета явились, списки кулаков и зажиточных крестьян принесли.

Раскинули мы мозгами и видим: маловато нас, не управиться. Надумали утром бедняков собрать, настроение прощупать.

Вернулись к себе поздно. У бобылки на двоих одна кровать. Скрипучая, вся в клопиных пятнах. Решили на полу спать. Притащили соломы. Вещевые мешки под головы положили и на голодный желудок улеглись. У старухи даже молока не оказалось.

За дорогу умаялись. Уснули сразу. Ночью слышу — кто-то в окно стучит. Вскочил да спросонья лбом в стену. Никак не мог понять, где нахожусь. Потом окно разглядел. Какая-то рожа заглядывает. Подхожу ближе, спрашиваю:

— Кого вам?

— Буди приезжих!

Ночь лунная. Вижу, безобидный вроде… Козлиной бороденкой трясет.

— Зачем понадобились? — спрашиваю.

— Дело есть… тут говорить неловко, в избу пусти.

— Вставай, Новиков, — говорю. — Наверное, кто-то из бедноты. Трусы чертовы, им ночная конспирация нужна.

Пока я обувался, Новиков выскочил в сени… Слышу, возня какая-то, ведра забренчали. Ищу, где мой «смит-вессон», а в избу уже человек пять ввалились. Я на них скамейкой замахнулся… но не удержался, с ног сбили, гурьбой навалились. Так прижали к половицам, что ни пикнуть, ни дрыгнуть. Скрутили руки, портянку в рот затолкали, подняли за ворот и на улицу поволокли. Там бросили на подводу, сами сверху уселись и повезли.

Остановились у кустов в поле. Рожи злые, зверские. Слюной брызжут.

— Зачем пожаловали? Грабить будете альбо за колхоз агитировать?

Мы отплевываемся, молчим. Агитационные речи перед такими бесполезны.

Нас за грудки хватают, трясут.

— Говори, гадюки городские!

Новиков сорвал ручищу со своей груди и тоже кричит:

— Не лапай, а то схлопочешь!

— Ах, ты еще орать на нас!

И мордастый верзила сбил его кулаком с ног.

Я кричу:

— Что вы делаете! Нас убьете — другие приедут. Вам не простят, рабочий класс упрямый… Из тюрьмы не вылезете!

— А ну тресни ему, чтоб не вякал! — требует все тот же мордастый.

И тут принялись нас волтузить: свалили на землю и ногами в лицо норовят попасть. Мы пробовали сперва отбиваться. Вскакивали, кидались на кого попало, так как ничего не видели, кровь заливала глаза… Ох и худо же нам было, старики!

Несколько раз я терял сознание. А они покатают в холодной луже, видят, что отошли, и опять бить. Ух, гады! Боли уже не чувствовал, только думал: «Зачем же ножищами в лицо? Сволочи, я и так бит, уродом сделаете».

Нас лишь на следующий день в кустах нашли. Новиков уже был мертв, а я едва дышал. Всего измолотили, живого места не оставили… Шесть переломов и сотрясение мозга. Больше месяца без сознания в районной больнице провалялся. А очнулся — сразу вспомнить ничего не мог. По ночам кричал. Все один и тот же кошмар: меня бьют, а я увернуться не могу…

— А убийц нашли?

— Где там! Заводилы удрали, а остальные отпираются: «Не были, не видели». И опознать бандюг было некому, я ведь не поднимался. Дело до сих пор не закрыто. Но я сам займусь, отыщу. Какой человечище Колька Новиков был! Теперь его имя новый колхоз носит. Но разве этим воскресишь?

Сострадая, мы смотрели на нашего друга и удивлялись его способности не падать духом. Казалось, в его лице не осталось ни кровинки, и виски были испепелены преждевременно выступившей сединой. Он подшучивал над собой, обещал потанцевать с лапышевской гостьей. А ведь ничем уже не стереть морщин и шрамов с лица. И никакой лекарь не вырастит новых зубов. Мы чувствовали себя неловко перед ним, словно были виноваты в том, что не оказались рядом в минуты смертельной опасности.

— А тебя письма ждут, — вдруг вспомнил Лапышев.

— Чьи? — недоуменно уставясь на него, спросил Калитич.

— Не знаю. Обратного адреса нет… все одним почерком написаны.

Юра выложил перед Калитичем семь писем в синеньких конвертах.

— Вот неожиданность! — удивился Иван, но, узнав почерк, тут же принялся читать. Он, видно, давно ждал этих писем.

Мы видели, как по мере чтения лицо его становилось серьезным, даже хмурым.

Взглянув на нас с осуждением, Калитич каким-то упавшим голосом спросил:

— Что же вы, старики, не переслали их мне?

— А куда мы могли переслать? Ты не удосужился сообщить адреса.

— Да-а, натворил я делов! — вытирая взмокший от волнения лоб, произнес Калитич. — Это ведь из Смолевичей Зоя Любченко пишет. Верить мне перестала.

И он вслух прочитал конец последнего письма:

— «…Не понимаю твоего молчания. Неужели так занят, что не можешь двух слов написать? Не по-товарищески это. А если приглянулась другая, то не будь трусом, признайся, не ставь меня в глупое положение. Ты же для меня был эталоном мужества и честности. С верными друзьями так не обходятся. Больше я, конечно, не напишу ни строчки. Будь спокоен».

— Хочешь, сейчас поеду и дам ей телеграмму? — предложил я.

— Нет, погоди, — остановил Калитич. — А может, не стоит бередить то, что прошло? Кому я теперь такой нужен? Пугало гороховое на палочках.

— Никакое вы не пугало! — возразила толстушка. — Я на вашем месте все же написала бы ей. Пусть знает все и покажет себя. Если любит по-настоящему — примчится. А пустякового чувства нечего жалеть. Проверка не помешает, а то ведь всякие мысли замучают.

— Верно, — подхватил Калитич, — большевики ничего не страшатся. Рискну! Посылай, Рома, такую телеграмму: «Был на коллективизации, измолотили крепче, чем в тот раз с тобой. Вернулся на костылях из больницы и прочел письма. Если относишься по-прежнему — приезжай долечивать, не сумеешь — останемся друзьями. Твой Иван». Денег на точки, запятые и тире не жалей. Пусть телеграмма будет предельно ясной.

Я сходил на телеграф и послал длинную телеграмму в Смолевичи.