Неслышный зов

ТЕНИ НА ШТОРЕ

Пока Громачев корпел над повестью, Юра Лапышев по его просьбе не выписывался из общежития, но тянуть стало невозможно и теперь, когда повесть обрела самостоятельность и покинула автора, он предложил:

— Ты, Роман, устраивал мне жилье после фабзавуча, теперь моя очередь. Переезжай в мою хату. Полкухни и полкомнаты твои.

Но Громачев вдруг воспротивился:

— Слушай, Юра, не пора ли нам отпочковаться? До каких пор мы будем стеснять друг друга? Ты наконец получил самостоятельное жилье, зачем из него устраивать общежитие? А вдруг ты надумаешь жениться, куда я денусь, обратно переселяться? Не стоит усложнять жизнь.

— Ну, смотри, как тебе лучше. Но на всякий случай — вот тебе запасной ключ. Ясно?

— Вполне. Спасибо за дружбу.

Рубинская, оказывается, ждала момента, когда Лапышев уберется из общежития, и сразу пришла к Громачеву с предложением:

— Эту комнату комендант считает комитетской. В ней якобы хранятся какие-то документы. Меня в ней оставят одну, а тебя — нет, подселят кого-нибудь. Может, сделаем обмен? Я живу в комнате на двоих. Моя соседка Щусева перебирается к больной тетке, так что препятствий не будет. Намечается и покладистый сожитель для тебя.

— Кто?

— Толя Худяков. Он бросает родительский дом, желает вкусить самостоятельной жизни. Хотелось бы помочь ему.

— Чтобы шпионил за мной и выкрал какой-нибудь черновик?

— Фу-у, как ты дурно о товарищах думаешь. Тосик — великолепный товарищ. Не противься, с комендантом все согласовано.

— Расторопная же ты покровительница! Одним заходом намерена устроить все свои дела. Впрочем, мне все равно к кому-то надо привыкать. Пусть это будет Тосик. Только предупреди его, чтобы не ждал от меня родительских забот и поменьше фанаберился. А главное — пусть не сует нос в мои рукописи. Не потерплю.

— Что ты, Тося — покладистый и милый мальчик. Он будет выполнять все, что попросишь. Но не будь груб с ним. Он невозможно вспыльчив.

Рубинская навязывала Громачеву жильца, не зная, какую беду накликает на себя. Она была целеустремленной деятельницей. В этот же вечер было устроено переселение. Худяков принес наполненный учебниками портфель и небольшой чемодан с трусиками, майками и носовыми платками. Он помог Рубинской волоком перетащить по коридору в другой конец по-девичьи заправленную койку и перенести ворох платьев, повешенных на деревянные плечики. Оказывается, у нее был немалый выбор одежды.

Громачеву также пришлось с помощью Худякова перенести свою заправленную койку в женскую комнату и минут тридцать перетаскивать свои книги, папки с рукописями и накопившуюся одежду. Даже холостой человек быстро обрастает барахлом.

Затем вместе с новым жильцом они сходили к коменданту и получили для Худякова постельное белье, полотенце и серое одеяло.

Неумело заправляя койку, Худяков не без хвастовства сказал:

— Люблю спартанскую жизнь!

— Откуда ты ее знаешь? — сдерживая улыбку, спросил Громачев.

— Я и дома спал на жестком диване и покрывался кусачим одеялом.

— Чего же ты сбежал?

— Терпежу не стало. Доконали заботами! В тетради нос суют… Требуют день и ночь заниматься, за каждым шагом следят, и все время советы, советы! Думают, что я глупый юнец, который ни к чему не приспособлен. А я взрослый. Довольно меня опекать.

— Ну-ну, хлебни самостоятельной жизни. А на какие шиши питаться будешь?

— Я собирался покупать бегаши, накоплены деньги. И последнюю стипендию не отдал. Могу жить и на одном чае с сухарями.

— Зачем же себя морить, да еще ради самостоятельности. Ты же не подвижник?

— Давай в складчину питаться, — вдруг предложил Худяков. — Говорят, вдвоем экономней.

Громачеву не хотелось связывать себя общим питанием, и он возразил:

— На мои хозяйственные заботы не рассчитывай. Я живу безалаберно: один день ужинаю, другой — голодным в постель ложусь, зубами щелкаю.

— По вечерам буду булку и колбасу покупать, — пообещал Толя.

— Покупай столько, сколько сможешь сам съесть, я тебе не компаньон.

— Значит, ты против коммуны?

— Да, брат, не наступило еще золотое время…

В этот вечер выяснилось: новый сожитель пытлив, основательно начинен нужными и ненужными знаниями, имеет твердое убеждение, что если человек пришел к какому-нибудь решению или выводу, то он не имеет права отступать, иначе потеряет к себе уважение.

— Некоторые философы утверждают, что человек впервые задумался во время бессонницы. Когда не спишь, всякие неожиданные мысли лезут в голову, — сказал Толя. — А если человек хоть раз задумается, то у него пропадет чувство самодовольства. Я вот много вижу загадочного в себе самом. Что я за человек? Хороший или плохой? Каково мое главное назначение? На что я способен? В чем совершаю ошибки? Мысль человека не терпит неизвестности, ему нужно все разгадать и объяснить…

Несмотря на некоторую наивность и желание казаться взрослым, Худяков понравился Громачеву философской рассудительностью. Смущала только его непомерная преданность Рубинской.

— А что у тебя с Леной? — спросил Роман. — Влюбился в нее?

— Н-н-ничего похожего! — горячо возразил Худяков. — У нас просто устойчивые контакты. И есть, конечно, доля приязни, но это совсем не то. Я лишь отдаю дань ее уму, чуткости, твердости убеждений… готовности идти на жертвы ради общих дел. Но это не любовь, мы не целуемся и не обнимаемся.

— А разве без этого нельзя любить?

— Не знаю. Впрочем, бывали случаи… даже в отдалении любовь сильней разгоралась. Но ученые до сих пор не могут объяснить, из чего состоит антипатия и любовь с первого взгляда. Есть ли такие вещества в человеческом организме, или действует нечто подобное душе.

— Ну, брат, ты, оказывается, поднаторел в этом вопросе! — как бы похвалил его Роман, затаив улыбку. Себя-то он уже считал знатоком, имевшим немалый опыт.

Освободившись от рукописи, Громачев не вел праздного образа жизни. Нужно было ликвидировать появившиеся хвосты и серьезно включиться в комсомольские дела.

Из Москвы вдруг нагрянули представители наркоматов высшего образования и тяжелой промышленности. Пора было студентам специализироваться, а это зависело от распределения по предприятиям страны.

Создали комиссию, в которую кроме прибывших вошел институтский треугольник — ректор, секретарь партбюро и председатель профкома. Рубинская по своей инициативе ходила на заседания, чтобы подсказывать, куда посылать комсомольцев. Заодно ей хотелось показать москвичам свою активность, серьезность, понимание важности вершимого. Сама она надеялась попасть в Москву и готова была пойти на все, только бы не очутиться в таком месте, откуда не скоро выберешься.

На комиссию студентов вызывали по алфавиту. Громачев попал лишь на второй день.

В вывешенном списке перед его фамилией в графе, где помечались города и области, стояло название «Большая Тура». Роман сбегал в библиотеку, взял там энциклопедию на букву «Б» и нашел Большую Туру. Это был город на Урале. В начале двадцатых годов в нем проживало пять тысяч жителей.

«Дыра, — решил Громачев, — не поеду. Там пропадешь. Ни среды, ни возможности печататься. И никто не вызволит».

Вернувшись в приемную ректора огорченный, Роман стал ждать вызова.

В комиссии верховодил представитель Наркомтяжпрома — тридцатитрехлетний Никодим Никодимович Ястрин. Он одевался по-наркоматски: носил копию кителя наркома Серго Орджоникидзе, черные брюки, заправленные в легкие кавказские сапоги. Это был видный мужчина с пышной, уложенной в прическу шевелюрой, умеющий показать, что он важное лицо, прибывшее решать судьбы учащихся.

Видно, в наркомате у Ястрина выработалась привычка при встречах приветливо улыбаться, обнажая два ряда ровных мелких зубов. Он был из породы людей, умеющих прикидываться приветливыми и обаятельными.

Так же Ястрин встретил и Громачева, но едва тот уселся у края стола, как лицо представителя приняло деловое и довольно суровое выражение. Всмотревшись в анкету, характеристику и зачетку, Никодим Никодимович как бы недоуменно спросил:

— А почему хвосты?

— Не успел сдать… был занят другими делами.

— Он у нас замсекретаря комсомольского комитета, — пояснил Чиж.

— Тогда обязан пример показывать, — поучающе заметил Ястрин.

— Мы его на два месяца от всех дел освобождали, — вставила не без умысла Рубинская. — Он писал книгу.

— Какую еще книгу? — продолжал недоумевать представитель Наркомтяжпрома, оглядывая работников института. — Студент обязан заниматься своим делом. Вам доводилось встречаться с подобными явлениями? — обратился он к представителю Наркомобраза.

Человек с солидной бородкой развел руками.

— Безобразие! — воскликнул он и с вопрошающим лицом повернулся к ректору института. Тот в свою очередь развел руками.

— Это и для меня новость. Подобное не повторится.

Секретарь парткома что-то негромко сказал в защиту, видимо, о тематике книги. Но это не умерило гнева представителя Наркомтяжпрома, он взорвался:

— Нет, товарищи, сначала дело, а потом фигли-мигли… фишки-книжки.

Видимо, литературную деятельность он воспринимал как не достойную серьезных людей забаву.

— Для меня работа над книгой не фигли-мигли, а основная профессия, — возразил Громачев, не думая о последствиях. — Главное мое занятие!

Дерзость студента взорвала москвича.

— Что?.. Что?! — как бы не веря слуху, потребовал он повторить сказанное.

Громачев уклонился от этого и в запале добавил:

— И ни в какую Большую Туру я вам не поеду!

— Вы слышали, что он сказал? — призвал Ястрин сидящих в свидетели. — Не студент, а партизан какой-то!

Все сидели ошеломленные и с неодобрением смотрели на Громачева, а москвич, грозя пальцем, продолжал:

— Поедете или не поедете — решать будем мы. А ослушаетесь — пеняйте на себя! Судом заставим отработать три года. Теперь же будьте любезны — за дверь, мы не намерены выслушивать дерзости.

Громачева выгоняли как провинившегося мальчишку. Он уже, конечно, корил себя за неуместную откровенность, но гордость не позволила ни извиниться, ни молча встать и послушно уйти.

Не на шутку обидясь, он тоже повысил голос:

— А вы не кричите, я не холуй вам! А уйти — я сам уйду, — и он не спеша вышел.

В приемной его окружили однокурсники, они любопытствовали:

— Чего там раскричались?

— Хотят меня на Огненную Землю отправить, — в сердцах отшутился Громачев, ему не хотелось перед товарищами выглядеть жалким. Но глаза были невеселыми. Это приметил толкавшийся тут же Пяткин. Он увел его в коридор, дал закурить и поинтересовался:

— Грубил, что ли?

— Ага. Они меня как щенка выгнали. Но я ушел с поднятой головой.

— Утешение слабое. Если меня не пошлют вместе с Алей, я еще больший хай подниму.

В коридор вышел покурить Чиж. Увидев приятелей, он не без укора сказал Громачеву:

— Чего тебе взбрело вылезать с возражениями? Сейчас решается вопрос специализации, а с распределением еще всякие изменения возможны. А теперь ректор за недисциплинированность выговор вкатит, а мы по партийной линии добавим, чтоб умней был, о выдержке не забывал.

В крайней комнате общежития, где прежде жили Громачев и Лапышев, широкое окно ничем не занавешивалось, но стоило в ней поселиться Рубинской, как появилась розоватая штора, закрывавшая сверху донизу все окно. Настольная лампа в комнате была расположена так, что штора стала походить на экран. Стоило зажечь свет, как на ней, наподобие китайских теней, возникали силуэты тех, кто передвигался по комнате. Рубинская этого не знала, ей не приходилось с улицы наблюдать за своим светящимся окном.

Первым любопытное явление приметил Толя Худяков. Поздно вечером, возвращаясь из цирка, он случайно взглянул на окно начальницы и… остолбенел. На шторе ясно обозначивался девичий профиль. Лена сняла через голову свитер и начала причесывать волосы… Четко обрисовывались ее руки и голая грудь с острым соском.

Зрелище так заворожило юношу, что, притаясь у дворницкого сарайчика, он продолжал наблюдать за тенью в окне на третьем этаже. И Лена не знала об этом! Он стоял до тех пор, пока свет не погас. Она, видно, легла спать.

О своем открытии Худяков, конечно, никому не сказал. Чего доброго, и другие начнут наблюдать за обожаемой Леной. Но самому себе это позволял. Уходя перед сном как бы на прогулку, он подходил к дворницкому сарайчику, прислонялся спиной к дверце и тайно наблюдал, как девушка стояла перед зеркалом, примеряла какие-то кофточки, меняла себе прическу, чем-то смазывала лицо и не спеша раздевалась перед сном. В позднее время никто к ней не заходил, все время она была одна. И это его радовало.

В дни работы комиссии по специализации студентов Худяков после занятий в спортзале купил в столовой пирожков и поехал в общежитие.

Шел девятый час, на улице уже было темно. Шагая по кратчайшему пути к парадной, Толя взглянул на окна третьего этажа и изумился. В зашторенном окне Рубинской горел свет.

«Рановато сегодня дома», — подумалось ему. Присмотревшись, он понял, что Рубинская в комнате не одна. Покачивались две неясные тени.

«Кого же она принимает?» — заинтересовался юноша и свернул к своему постоянному наблюдательному посту у сарайчика.

Через некоторое время тень Рубинской обозначилась четче. Девушка, видимо, гляделась в зеркало и поправляла растрепанные волосы. С другой стороны возникла тень рослого мужчины. Рубинская повернулась к нему, они о чем-то говорили. Затем Лена подошла ближе к мужчине и потянулась губами к его губам. Он обнял ее, прижал к себе. И так они застыли на некоторое время…

«Ну и ну! Сама лезет целоваться, — поразился Худяков. — Кто он такой? Я их сейчас пугну». Юноша схватил камень, валявшийся под ногами, и хотел запустить в окно, но одумался: «В хулиганстве обвинят, а им ничего не стоит сказать, что скромно сидели и разговаривали. Ну и стерва Леночка!»

В это время в комнате кто-то притушил свет, и тени в окне исчезли. Анатолий сорвался с места и помчался в общежитие. Сняв с доски ключ, юноша спросил у вахтерши:

— Вы не заметили, кто пришел к Рубинской?

— Ходют тут разные, рази всех усмотришь, — ворчливо ответила она. — Какая-то говорила, что до ей дядя приехал. Знаем мы этих дядев.

Толя бегом поднялся на третий этаж, открыл ключом дверь и бросился к своей койке. Под матрасом у него был спрятан старенький шестизарядный «смит-вессон», который он выпросил у восьмиклассника в обмен на коллекцию почтовых марок. Револьвер был увесистый. В барабане виднелось четыре позеленевших донышка патронов с красноватыми пистонами. Повернув барабан, Худяков решил: «Убью обоих… Одну пулю в него, две в нее и… последнюю в себя. Сейчас ворвусь к ним и крикну: «Стать на колени!» А вдруг они заперлись? Ну конечно! Так ведь может любой заскочить и застать их в объятиях. Если стучать начнешь, притаятся и не откроют. Что же делать?»

Он зашагал по комнате, не зная, что предпринять. Следовало бы помешать им. Но как? Кинуться к двери, стучать кулаками и ногами и… кричать на весь коридор? Глупо! Себя идиотом и истериком выставишь на посмешище всему институту. Нет, это не ход.

Постепенно гнев остывал, на смену пришла рассудительность: «А его-то зачем убивать? Ведь не он сам ворвался, а она затащила его к себе и, наверное, чего-нибудь соврала вахтерше. Теперь уже ничего не изменишь. Нужно дождаться, когда он уйдет, сразу же вломиться к ней в комнату и в упор спросить: «Ты так верна нашим идеалам? Предательница, отвратительная сука!» И тут ее пристрелить. Пусть судят. Все меня признают правым».

Он засунул револьвер за брючный ремень, слегка приоткрыл дверь, придвинул к ней табурет и, усевшись, стал наблюдать за дверью Рубинской, находившейся в другом конце коридора.

«Только бы Громачев раньше обычного не пришел, — думалось ему. — Помешает».

Минуты тянулись, как во время зубной боли. Худякову захотелось есть. Он вытащил кулек с пирожками и с яростью принялся рвать их зубами, но вкуса не ощущал. Насытясь, он вытащил пачку недавно приобретенных для солидности папирос и закурил.

Дым показался едким, драл горло. Худяков с непривычки закашлялся так, что выступили слезы. А может, они покатились по щекам по другой причине. Там, в конце коридора, млеет в объятиях теперь ненавистная ему Елена!

Вытерев платком лицо, Худяков упрямо закурил вторую папиросу, затем третью… Он накурился до одурения.

Наконец в противоположном конце коридора дверь приоткрылась… высунулась голова Рубинской, чтобы разведать — нет ли кого в коридоре? Видя, что он пуст, Елена немедля пропустила гостя и больше не показывалась.

По коридору сперва чуть ли не бегом, а затем солидной походкой делового человека прошагал московский представитель Наркомтяжпрома, свернул на лестничную площадку.

Не мешкая, Худяков выхватил револьвер и бегом устремился к двери Рубинской. Он намеревался плечом вышибить ее, но она оказалась незапертой.

Увидев вскочившего в комнату, задохнувшегося от бега бледного юношу, Елена запахнула халатик, наброшенный на голое тело, и возмущенно уставилась на Худякова.

— Что такое? — потребовала она объяснения. — Почему ты врываешься без стука?

Толю не смутил ее тон, он видел раскрытую и помятую постель.

— Ты только что выпустила мужчину! — закричал он. — Ты подлая тварь и обманщица!

Елену ошеломила не ругань юноши, а его раздутая яростью шея, обескровленные губы и кричащие глаза, похожие на раны. В его дрожащей руке она увидела черный револьвер. И это повергло ее в ужас. «Он убьет меня и себя», — подумала она и умоляюще воскликнула:

— Тосик, милый, что с тобой? Не волнуйся. Это был деловой разговор.

— В постели! — не без едкости крикнул он. — На колени, подлая! Пришел твой последний час!

Елена невольно опустилась на колени и, зажмурясь, вытянула вперед руки с растопыренными пальцами. При этом халатик ее распахнулся, показались маленькие, ничем не защищенные нежные груди с розовыми сосками…

В них стрелять Худяков не посмел. Все четыре пули он выпустил в ненавистную ему раскрытую постель.

«Смит-вессон» стрелял с таким грохотом, что всполошил все общежитие.

Громачев, возвращавшийся с концерта утесовского джаза, услышал пальбу на лестничной площадке. Он бегом устремился на свой этаж… Заметив толпящихся у комнаты Рубинской студентов, направился туда.

В комнате остро пахло порохом. Почти обнаженная Елена билась на коврике в истерике, а бледный, трясущийся Худяков стоял у стены и повторял одно и то же:

— Я не в нее, я мимо… Она жива.

— Что случилось? — спросил Роман.

— Пьяные, что ли… — ответил какой-то первокурсник. — Вон на столе питье и закуска.

На столе стояла почти опустошенная бутылка коньяка, раскрытая коробка конфет и нарезанный лимон.

Ничего не понимая, Громачев отнял у Худякова разряженный револьвер и строго сказал:

— А ну, перестань трястись! Пошли в комнату!

Уводя Анатолия, он сказал толпившимся у двери студенткам:

— Успокойте Рубинскую и… выгоните ребят. Милицию вызывать не будем. Сами во всем разберемся.

Когда Худяков немного успокоился, Громачев записал все, что он рассказал, и составил протокол. Роман понимал, что и его могут замешать в участники происшествия. «Как же, живут вместе два хулиганствующих студента, сговорились опорочить москвича». Надо было запастись официальным документом. Громачев попросил свидетелей подписать протокол.

Потом Роман посоветовал Худякову, не мешкая, с утра пораньше отнести в милицию свой «смит-вессон» и взять расписку.

— Он тебе больше не понадобится, к нему не добыть патронов. В милиции скажешь, что нашел на свалке, иначе за незаконное хранение оружия привлекут к суду.

— Пусть. Я готов нести заслуженную кару, — отрешенно сказал Худяков.

— Только не надо становиться в позу, — заметил Роман. — Ты не герой. Понимаешь? Получилось мелкое хулиганство, а не трагедия. За такое могут устроить показательный суд и выгнать из института. Действуй, как я говорю.

На следующий день, после первой лекции, Громачев зашел в партбюро, чтобы информировать Чижа о случившемся. У секретаря парторганизации уже сидел представитель Наркомтяжпрома. Из приоткрытой двери доносился его негодующий голос:

— …Невообразимое, злостное хулиганство! Ворваться в ночное время в девичью комнату, устроить черт его знает что! Он же мог убить. Почему этот хулиган не арестован?..

Громачев постучал в приоткрытую дверь костяшками пальцев и, заглянув в комнату, спросил:

— Можно?

— Не мешайте, мы заняты! — отозвался москвич.

— Я по этому же делу, — не унимался Громачев. — Хочу объяснить, почему Худяков не арестован.

— Входи, входи, — пригласил Чиж, игнорируя требование Ястрина. — Что там у вас стряслось? Почему я это узнаю от приезжих?

— Я тоже удивляюсь: от кого товарищ Ястрин успел узнать? Неужели так рано к вам забежала Лена Рубинская?

— Не ваше это дело! — оборвал его москвич и обратился к Чижу: — Я думаю, что мы сможем обсудить эту историю без посторонних.

— Он не посторонний, а заместитель секретаря комитета комсомола, — заметил Чиж. — Так почему вы не отправили хулигана в милицию?

— Мы бы поставили в неловкое положение товарища Ястрина.

— Что?.. Что?! — взорвался москвич. — Какое такое неловкое положение?

Громачеву захотелось ошеломить его неожиданным сообщением.

— Есть свидетели, которые видели, как за две минуты до стрельбы вы покинули комнату Рубинской, — сказал он, глядя прямо в глаза представителю Наркомтяжпрома.

Москвич не предполагал, что в общежитии кто-то наблюдал за ним. Это, конечно, его ошарашило. Но замешательство длилось недолго.

— Что из этого? — безразличным тоном произнес Ястрин. — Да, я действительно заходил по делу… Выяснил, есть ли среди комсомольцев талантливые ребята, которые пошли бы в Центральное управление. Значит, за мной была слежка? — уже грозно спросил он. — Не вы ли, питая ко мне неприязнь, направили хулигана?

— К счастью, меня не было дома. На вахте видели, что я пришел с улицы и побежал наверх после выстрелов. И там был не хулиган, а влюбленный юнец — Толя Худяков. Это он видел, как вы, крадучись, уходили от нее, и тотчас же ворвался в комнату Елены. Она не успела ни одеться, ни привести в порядок постель… Да и на столе были остатки пьянки.

— Клевета! Как вы смеете возводить напраслину на ни в чем не повинную девушку?

— Видите ли, не я один. И другие, прибежавшие на стрельбу, имели глаза… заметили и коньяк и разобранную постель…

— Н-н-да… история, — смутился Чиж. — Придется срочно собирать бюро.

— А вот с этим не следует спешить, — принялся наставлять Ястрин. — Сначала надо во всем разобраться. Этак и меня ошельмуют. Я бы хотел конфиденциального разговора.

Чиж неохотно попросил:

— Громачев, сейчас пойди на лекции, а я вызову, когда понадобишься. Пока никому ничего не рассказывай.

Роман, понимая, что Ястрин надеется замять эту историю, сказал:

— Без меня знают… мгновенно разнеслось по общежитию, а сейчас, конечно, и по всему институту. Да и протокол существует…

— Какой такой протокол? — встревожился москвич.

— Составлен на месте происшествия… подписан всеми свидетелями.

— А ну-ка дайте его сюда, — потребовал Ястрин.

— Мы его пустим в ход только тогда, когда возникнет острая ситуация или… потребует милиция. Сейчас я вам больше не нужен? До свидания.

И Громачев ушел, оставив растерянного москвича и озабоченного секретаря парторганизации.

Полностью замять случившееся не удалось, но полумерами все было спущено на тормозах. Происшествие свели к нелепой ревности вспыльчивого юноши, который ошибочно заподозрил измену. Чтобы не порочить работников наркомата, Ястрина оставили в стороне.

По общежитию был издан строгий приказ: «За недозволенное поведение в общественном месте студента Худякова А. Т. исключить из числа жильцов». Толе пришлось возвращаться к родителям и каяться на бюро комсомола, где ему вкатили выговор с предупреждением.

А Елена Рубинская после нервного потрясения на месяц попала в психиатрическую клинику. Ей не хотелось показываться в институте.

— Придется тебе до перевыборов секретарствовать, — сказал Чиж Громачеву. — Есть такое мнение.

— А как же с выговором за поведение на комиссии?

— Решили повременить. Считай, что тебе повезло.

Роман на этот раз не противился. С повестями все шло нормально, он мог целиком отдаться комсомольской работе, но о заводе в Большой Туре не забывал.