Неслышный зов

ДОЛГ СОВЕСТИ

Бригада после отличной отливки получила два выходных дня. Я отправился на поиски Антаса. На углу Литейного проспекта «бедствующего поэта» не обнаружил. Его не было и под сводами галерей Гостиного двора. Куда он подевался? Я спросил о Тинякове у торговки пирожками. Та, подозрительно посмотрев на меня, ответила, что давно его не видела.

— Видно, разбогател, — добавила она и поинтересовалась: — А вам-то он зачем?

— Хотел книжку купить, — ответил я наобум.

По Невскому я дошел до сада против Адмиралтейства. Фонтаны еще бездействовали. На скамейках сидели няни с ребятишками, старых барынек не было.

Пешком я пошел на Мытню. Постучал в знакомую дверь старичков. Минуты три никто не выходил. Потом звякнул засов, дверь распахнулась. Передо мной стоял сам Антас. Он не растерялся, а как бы обрадовался мне:

— Рома? Вот сюрприз! Я ведь собирался разыскать тебя. Да, да… ты мне очень нужен. Проходи, раздевайся.

Он пропустил меня в боковую комнату с небольшим столиком, кожаным креслом, диваном и этажеркой.

— Садись, пожалуйста. Тебе кофе? Вина? Пива? — предложил Антас.

— Ни того, ни другого, ни третьего.

— Зря отказываешься. Надо жить по-европейски. Читал твой рассказик в «Резце». Довольно мило. Что-нибудь новое пишешь?

— Пишу.

— Хочешь, открою тебя? — вдруг предложил он. — Вознесу на Олимп. Сейчас ведь призыв ударников в литературу. У тебя выгодная биография. А у меня есть зацепка в толстом журнале. Распишу так, что ахнешь!

— Обойдусь без открывателей, — сухо ответил я.

— Так чем обязан столь лестному посещению?

— Я пришел сказать, что угроз твоих не испугался. Просто был занят. Если ты не прекратишь эксплуатировать всяких бедствующих старичков, то будешь разоблачен.

Антаса не смутила моя угроза. Он даже улыбнулся и спросил:

— Каким путем? Фельетон напишешь? В милицию заявишь? Ты, видно, недостаточно знаком с историей литературы. Взять хотя бы любимого тобой Александра Дюма. Ты знаешь, что он, не стесняясь, пользовался чужим трудом? Да еще в каких масштабах! Я против него щенок. Восемнадцать самых знаменитых романов, например, написаны в соавторстве с неким Огюстом Маке, преподавателем истории, имевшим нюх на острые и занимательные сюжеты. А на вышедших книгах стоит только имя Дюма. Маке остался невидимкой. Так было и с другими. А когда Дюма обвиняли в эксплуатации, то он добродушно посмеивался: «Не все сражения выигрывал сам Наполеон, но он ни от одного не отказывался. Победы добывались его именем». А если обвиняли в краже сюжетов, то он разъяснял: «Гениальный писатель не ворует, а заимствует». Так-то оно!

— Но ты не гениальный писатель, — возразил я.

— Это еще неизвестно. Все покажет время. Но я больше не подражаю Дюма. Скромно учусь и помогаю прокормиться старичкам: устраиваю их статейки и переводы в журналы.

— Конечно, под своим именем?

— Это неважно, под чьим, лишь бы людям добро делать.

— Так я и поверил! Мне известны твоя доброта и скромность с детства. Кончай обирать людей, иначе сам кончишь плохо.

— Ну зачем же так грозно? — укорил Антас. — Меня больше устраивают мирные отношения. Мы же земляки! Не отказывайся от дружеских услуг, если хочешь пробиться в большую литературу. Я готов тебе помочь. Мир лучше ссоры. Заходи сюда с рукописью… всегда к твоим услугам.

Этот нахал великолепно держался: он проводил меня до дверей и раскланялся. А я, выйдя на улицу, принялся корить себя: «Дурацкое мальчишество! Кого я вздумал запугать? Его так просто не ухватишь. Вывернется. Кроме того, надеется, что земляк не будет вредить земляку».

Кстати, сколько времени я не бывал в отцовском доме? Посылал только открытки: «Жив, здоров». И брат отвечал тем же. Отец раза два заходил на Седьмое небо, но меня не заставал и бросил навещать. Надо сегодня же сесть в поезд и неожиданно нагрянуть.

Но не поедешь же к родне с пустыми руками? Деньги у меня водились. Я купил Матреше на платье синий материал в белый горошек, Димке — костюм юнгштурмовцев с портупеей, а отцу — кожаную фуражку. Уложив это все в спортивный чемоданчик, я сел в вечерний поезд и четыре часа продремал в нем.

Приехал в одиннадцатом часу вечера. Дома застал только Матрешу. Она штопала отцовскую фуфайку. Узнав меня, засуетилась, принялась жарить картошку с салом. Поставила на стол кринку с молоком.

— Надо бы, конечно, винца для встречи, но у меня не водится.

— Спасибо, не пью. А где Дима?

— Ушел в свой техникум, он в живой газете представляет, а Михаил Андреевич вернется с ночным.

— Как вы тут живете?

— Все бы ничего, да вот письмо от Аннушки пришло… Скоро ее из тюрьмы выпустят. Спрашивает, приезжать аль нет.

— И что вы ей ответили?

— А что тут ответишь? Ты же знаешь, мы с Михаилом Андреевичем расписались, живем законно. Она вроде бы здесь лишняя. Хоть и жалко ее, но пришлось отписать, чтоб не приезжала. Ребята, мол, взрослые, а Михаил Андреевич верную подругу нашел, не такую, как она.

— А Трофим не скандалит больше?

— До белой горячки допился. Коня вилами покалечил. Чуть избу не поджег. Успели связать… В сумасшедший дом отправили. Я ничего из его хозяйства не взяла. Еще вернется — беды не оберешься. С топором придет требовать. Все заперто и заколочено, лишь кота приютила, чтоб не одичал.

Поужинав, я вытащил из чемоданчика подарки. Материал на платье Матреше очень понравился. Она приложила его к груди, погляделась в зеркало и зарделась.

— И чего ты тратился! — укорила она. — Не по годам мне такая обнова.

— Ничего, сойдет. Хватит вам в затрапезном ходить! Я подыщу еще что-нибудь.

— И не вздумай. За это не знаю как благодарить… Спасибо, что не забыл. — Она поцеловала меня в обе щеки и добавила: — И отец будет доволен. Старая фуражка на засаленный блин похожа, насквозь маслом пропиталась. А Димка запрыгает… Он деньги на такой же костюм копит.

Дима вкатился в дом разгоряченный после спектакля, с расстегнутым воротом и в куртке нараспашку. Брови его были начернены, а на щеках пылал неестественный румянец. Видно, не успел стереть грим. Брат подрос и раздался в плечах.

Дима схватил костюм и поспешил в соседнюю комнату примерять его. Минуты через три он вышел в юнгштурмовке, подпоясанный широким ремнем. Костюм словно был сшит по его фигуре.

— Ну, брат, угодил! — сказал Дима. — Я надеялся такой только к осени приобрести. Собирался в каникулы на кирпичном заводе подработать.

— Краги кожаные купи.

— Теперь уж куплю.

Дима, конечно, был голоден. Матреше опять пришлось ставить на плиту сковороду и обдирать картофель, сваренный в мундире.

— Надо бы обмыть обнову, — предложил Дима. — К Нюре-самогонщице сбегаю. Она теперь крепкую брагу варит.

Пока Дима бегал с бидоном к соседке, пришел отец в своей неизменной замасленной куртке, с дорожным сундучком, пахнущим паровозным дымом. Этот запах я помнил с детства. Старик начал сдавать: виски словно покрылись пеплом, седина видна была и в усах.

— А, пропащий явился. Давненько ты у нас не бывал! Неужто минуты не мог выбрать?

— Виноват, батя, запутался. Всяких дел много… Как белка в колесе вертелся.

— Ну и чего добился?

— Шестой разряд получил… Книжку пишу.

— Молодец, по-нашенски действуешь. Димка вон скоро учителем станет.

В это время появился брат с полным бидоном браги. Мне опять пришлось подсесть к ужинавшим и выпить за встречу.

Давно мы не собирались все за одним столом. Матреша как-то естественно вошла в нашу семью. Она сидела рядом с отцом и подкладывала ему на тарелку куски помягче.

Брага оказалась крепкой. С непривычки я быстро охмелел и решил произнести тост:

— Выпьем за добрую фею этого дома… За нашу дорогую маму — Матрешу. Очень жалко, что она не пришла к нам, когда мы были маленькими. Наверное, наше детство было бы краше. Но мы не жалуемся на жизнь без ласки. Нет! Ты, отец, вырастил нас работягами и честными. Мы теперь самостоятельны. Нас уже не собьешь с пути. Сумеем постоять за себя и… за Матрешу. Пусть она ничего не опасается, мы ее в обиду не дадим… Она наша вторая мама! Анна была мачехой.

— Спасибо, сын! — сказал отец, чокаясь со мной.

А Дима добавил:

— Присоединяюсь, брат! Без Матреши я бы остался дохлым лягушонком. Она спасла меня и вырастила на беду себе. Теперь ем за двоих: за тебя и за себя.

И он потянулся поцеловать руку Матреше, а та, зардевшись от смущения, спрятала ее за спину и запротестовала:

— Не захваливайте меня, еще сглазите!

И всем стало смешно. Мы выпили в этот вечер всю брагу и поздно легли спать.

Когда я проснулся, Матреша уже хлопотала у плиты, а Дима с отцом брились.

За завтраком я поинтересовался, не слышно ли здесь чего-нибудь о братьях Зарухно.

— Вернулись циркачи, — ответил Дима. — Я Мыцу встретил. Интересной девахой стала. На высоких каблучках, идет пружинисто. Того и гляди в бубен ударит и плясать начнет. Глаза с чернинкой. Настоящая цыганочка. А старый Сашко где-то в Приуралье помер. Они всех лошадей, сбрую, кибитки продали и вернулись на поезде.

Мне захотелось повидать друзей детства. После завтрака я отправился на Лесную улицу.

Старый дом Зарухно как бы врос в землю и чуть покосился. Под навесом не было ни коней, ни повозок. Лишь у колоды с водой бродили три курицы.

На крыльце меня встретила Миля. Она сильно постарела и плохо видела. Не сразу узнала меня, а узнав, заплакала:

— Осиротели мы… Потеряли на чужбине нашего дадо. Опустел без него двор. Никто не заедет, не заглянет. А ведь прежде со всей округи съезжались…

— Видно, не знают, что мы вернулись, — вставил Гурко, появившийся за спиной матери. — Привет, мушкетер! Заходи, первым гостем будешь.

Сестры и Нико еще завтракали. Они сидели за длинным столом и пили чай с молоком из толстых глиняных кружек.

— Поздно вы завтракаете, — заметил я.

— Артистки! — показывая на сестер, отозвался Нико. — Садись, и тебе горяченького нальем.

— Что же вы цирк бросили? — сев за стол, спросил я.

— Понимаешь, лошадиный навоз роковую роль сыграл, — ответил Гурко. — Никто из нас не захотел за лошадьми ухаживать. Их ведь надо почистить, расчесать, напоить, накормить и… навоз убрать. Всем этим дадо занимался, а мы были артистами-белоручками.

— Значит, придется цирковой номер изменять?

— Не придется. С цирком покончено. Учиться заставлю, — твердо сказал Нико, входя в роль старшего в семье. — Правда, дадо говорил: «Цыгану грамота для порчи», а я думаю иначе. Вот разделю вырученные деньги за коней и сбрую на пять частей и уйду служить в армию. Девчонки останутся в школе доучиваться, а Гурко пусть ученым станет. У него память хорошая.

— Видишь, каким рассудительным сделался мой старший братец. Всю жизнь расписал. А я бы не против сыщиком стать.

— Мы в артисты хотим, — добавила Мыца. В голосе было не утверждение, а скорей жалоба.

— В самодеятельности выступать можно, — настаивал на своем Нико. — Малограмотный артист — ничто. А вот кончите школу, и тогда посмотрим, куда вас деть.

И девчата больше не возражали старшему брату. И дайори молчала.

После завтрака Гурко пошел меня провожать. Ему хотелось знать, не бросил ли я следить за Ржавой Сметаной.

Я коротко рассказал о моем разговоре с Антасом.

— Значит, угрожает, — заключил Гурко. — А ты, кажется, простить хочешь?

— Нет, но я не могу придумать, с какого края его подцепить.

— У меня мыслишка возникла. Дадо поручал мне дела с фининспектором, полагал, что я самый учтивый в семье. Я заполнял декларации и платил налоги. Думаю, что Ржавая Сметана ничего этого не делает. Тут мы его и ущучим. Ты говоришь — старики на двух машинках стучат? Значит, артель, оснащенная техникой. Солидный налог полагается. В случае если Антас отпираться будет, мы свидетелями явимся. С него взыщут года за три — может, и в суд потащат за сокрытие. А чтоб он не выкрутился, ты фельетон напишешь под названием «Дюма с Мытни».

— Хорошая мысль, — одобрил я. — Когда начнем действовать?

— Хоть сегодня. Мне в Питер надо. Экзамены в августе, может репетиторов найду. За четыре месяца подготовлюсь.

Мне хоть и некуда было торопиться, все же я отправился в Ленинград с Гурко.

Прямо с вокзала мы поехали на трамвае к его знакомому фининспектору. Рабочий день уже кончался. Инспектор — наголо стриженный инвалид без руки, — внимательно выслушав нас, спросил:

— А не клепаете вы на него? Может, он вам чем насолил?

— Мы — комсомольцы, наше дело разоблачать эксплуататоров.

Для большей убедительности я показал рабочий номер и комсомольский билет.

— Тогда мешкать нечего, нагрянем неожиданно, — сказал безрукий.

Он позвонил по телефону фининспектору Петроградской стороны и, изложив суть дела, условился встретиться на Мытне.

Инспектор Петроградской стороны тоже был инвалидом: волочил ногу.

— Может, взять милиционера? — спросил он.

— Обойдемся, — ответил безрукий.

Они поднялись на второй этаж и позвонили. Минуты три к двери никто не подходил, потом негромкий голос спросил:

— Кто?

— Откройте, инспекция.

— Проштите, ключа не имею. Жамкнут, — прошамкал старик.

— Не выдумывайте, ключ в дверях торчит. Поверните его.

Волей-неволей растерявшемуся старику пришлось открыть дверь.

Инспекторы прошли в большую комнату и там застали двух приятелей шамкающего старика. Они сидели за старенькими пишущими машинками и прямо с листа переводили на русский язык: один — английскую пьесу, другой — французский детектив.

— Вы по договору работаете или поденно? — спросил безрукий.

— По джентльменскому соглашению, — ответил старик со сливоподобным носом и белой бородкой. — Но джентльмен черт знает какой бурдой поит и пищу доставляет не из лучших ресторанов. За два месяца задолжал, не расплачивается.

— Сколько часов работаете?

— У нас ненормированный день. Как протрезвеем — до вечера стучим. Вечером нам доставляют хмельное и ужин…

Когда фининспектор заканчивал составлять протокол, появился Антас с бидончиком пива и вяленой рыбой. Узнав, кто такие непрошеные гости, он запротестовал:

— Кто позволил врываться? Я обращусь к прокурору… У вас ордер на обыск есть?..

— А мы обыска не производили, — спокойно ответил безрукий. — Протокол составляем со слов эксплуатируемых. Вы о существовании своей артели заявляли финорганам? Декларацию заполняли?

— У меня нет никакой артели. Я приютил бездомных стариков. Они лишь кое в чем помогают мне. Их никто не эксплуатирует, наоборот, меня можно назвать альтруистом.

— Как вы себя ни называйте, а штраф за сокрытие и налог придется уплатить. Мы еще установим, какие у вас были доходы: запросим справки с издательств.

— А кто установит, сколько я потратил на них?

— Это вы сообщите в декларации.

Видя наши довольные ухмылки, Антас возмутился:

— А почему здесь присутствуют посторонние?

— Они понятые… Протокол подпишут.

Ржавая Сметана подошел ко мне вплотную.

— Это ты их навел? — спросил он негромко.

— Я тебя предупреждал. И о твоей литературной плодовитости еще узнают многие. Так что не тебе придется открывать ударника в литературе, а мне.

— Вам этого мало? — как бы ища сочувствия, Антас показал на фининспекторов. — До каких пор будете преследовать?

— До тех, пока не перестанешь наживаться на труде обжуленных.

— Все. Сегодня — все! Я прекращаю, даю слово. Останемся друзьями, я вам еще пригожусь.

Забеспокоились и старики.

— А что же с нами теперь будет? — спросил белобородый. — Мы даже пенсий не получаем.

— Можете начать собственное дело. Возьмите патент. Будете переводить с разных языков, печатать на машинке, давать уроки. Из помещения вас никто не выселит. Можете судиться. Суд будет на стороне эксплуатируемых.

— Могу предложить временную работу, — сказал Гурко. — Мне нужны репетиторы: одного подготовить в вуз, а двух девочек — в шестой и седьмой классы.

— В какой вуз?

— Юридический.

— Сколько угодно, — ответил белобородый. — Могу представиться… бывший адвокат и поверенный в делах графа Костецкого. Среди нас есть представитель точных наук и лингвист. Какие условия?

— Жить будете бесплатно на даче. Едой и молоком обеспечу. За каждый урок буду платить наличными.

— Видите ли… — замялся шамкающий старичок. — Нам молоко противопокажано. Мы шоглашны на жамену: крашное вино, пиво, брага.

— Брагу сварим, не беспокойтесь.

— Тогда по рукам, — согласился старичок. — Вешну и лето недурно провешти на лоне природы, а к жиме мы што-нибудь шоображим.