Неслышный зов

КРУТЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Весной Роман Громачев, казалось, был спокоен, если можно назвать спокойствием упорные размышления: как быть дальше? Он не собирался на всю жизнь застревать в литейке.

Трамбуя формовочную землю, Роман то и дело ловил себя на том, что думает не о будущей отливке, а совсем об ином. В его мозгу рождались смутные замыслы не то рассказа, не то повести, где действовал юноша, похожий на него самого, только более свободный в поступках, не признающий условностей. Он должен поступать решительно, не опасаясь последствий. Жить в согласии с собой. Вот в чем нельзя уступать!

Так рассуждая, Роман все же старался не нарушать существующих порядков. Он за десять минут до гудка появлялся в цеху; не теряя времени на перекуры, выполнял полторы нормы, часто оставался на сверхурочную работу. Его как ударника приняли в кандидаты партии и поручили хлопотливое дело: обучать новичков.

Роман забросил футбол, вечерние походы в бассейн, в спортивный зал. Давно не был на занятиях литературной группы. Работа в литейке не только утомляла, но и отупляла. Вернувшись вечером домой, он не торопясь мылся, ужинал и некоторое время лежал на постели, раскинув руки и тупо глядя в потолок. Идти никуда не хотелось, да и лень было переодеваться. Когда он поднимался, то оставалось час или два на просмотр журналов и книг, которые Громачев приносил из заводской библиотеки.

С Юрой Лапышевым, хотя и жили в одной комнате, почти не общались. Райкомовец приходил домой поздно вечером, когда Роман уже спал. Юра, видимо, был измотан не меньше, потому что ужина себе не готовил, а, стараясь не шуметь, быстро сбрасывал одежду, забирался под одеяло и гасил свет. Утром тоже не удавалось поговорить. У Громачева работа начиналась на два часа раньше. Ради двух слов неловко было будить друга.

Нину Шумову Роман видел лишь в выходные дни. Она жила в двухкомнатной квартире матери и усиленно готовилась к поступлению в консерваторию. Вот и сегодня, придя под вечер, он не без робости нажал кнопку звонка. Дверь открыла белесая молодящаяся женщина с безбровым, лоснящимся от крема лицом и шепотом сообщила:

— У нее, бедняжки, нет совершенно времени… О развлечениях и думать некогда. Я вас очень прошу не отвлекать ее, иначе провалится… Ужасные пустоты в образовании! Школа и фабзавуч ничего не дали… Сколько потеряно времени, а певице карьеру надо делать в молодости.

— Я только на минутку, — пообещал Громачев и про себя подумал: «Почему эта непутевая мама назвалась Лялей Белой? По цвету кожи? Она у нее действительно словно из мела и гипса. А может, из-за волос? Тогда ее лучше назвать Лялей Облезлой!»

Выщипанные брови Леокадии Вадимовны обозначились двумя тоненькими шнурочками. Когда она морщила лоб, они совершенно исчезали. Лицо походило на маску с небольшими треугольными прорезями для беспокойных зеленовато-серых глаз. Все в ней было какое-то придуманное, неестественное.

Постучав в дверь комнаты дочери, она каким-то приторным голосом спросила:

— Ниночка, к тебе тут только на одну минуточку. Ты, надеюсь, не задержишь гостя… Нам теперь не до приемов.

Пропустив Романа в комнату, где всюду лежали раскрытые учебники и нотные листы, Нина неслышно заперла дверь на ключ, тяжело вздохнула и шепотом пожаловалась:

— Ужас что творится! Я изнываю от забот и советов. Все, чего избегала непутевая почти восемнадцать лет, теперь восполняется в двойном размере. Из кукушки превратилась в кудахчущую курицу. Дохнуть не дает… Уморит в припадке чувств.

— А может, так и надо?

— Ну, знаешь… Хотела бы я тебе такого папашу, который не только учит, как надо держать ноги, когда сидишь, но и на кого обращать внимание. Ты, например, для нее фигура никчемная… сорная. Певица должна тратить чары своей привлекательности только на людей, содействующих продвижению на большую сцену. А на других неразумно губить юность… Их надо решительно отбрасывать!

При этих словах Нина так чмокнула Громачева где-то у виска, что в левом ухе у него зазвенело. Это было озорство. Оно подтолкнуло Романа обнять девушку и попытаться поймать ее губы своими. Нина изворачивалась, пытаясь выскользнуть из объятий, но стоило ему опустить руки, как у нее на разгоряченном лице появлялась дразнящая улыбка. Ей нравилась игра. Трудно было предугадать, как она поступит в следующее мгновение: подарит ли долгий и нежный поцелуй или короткий, похожий на укус, и тут же отпрянет. Нина уже знала немало завлекающих уловок. Где она им научилась?

Стремясь разрушить ее игру, Роман цепко хватал девушку и принимался целовать с таким ожесточением, что ей нечем было дышать. Тогда она упиралась руками ему в грудь и, выгибаясь, энергично отбивалась от него. Стоило же отпустить, вновь льнула к нему. Ей, видно, приятно было вызывать слепое возбуждение крови, от которого у него мутилось в голове. Его тело уже знало, чем должно было все кончиться, чтобы пришло облегчение, а она еще не испытывала этого и выискивала всевозможные уловки, чтобы избежать опасности и продлить нравившуюся ей возню.

Он сердился на Нину и, отступив, говорил:

— Не подходи, довольно! А то я не ручаюсь за себя. Плакать будешь.

— Ладно, больше не подойду, — соглашалась она. — Меня устраивает твое высоконравственное поведение. Я не хочу родить девочку, которая, как и я, будет скитаться по детдомам. Из-за мига удовольствия нельзя губить всю свою будущую жизнь.

— Так что же, лучше к тебе не приходить?

— Почему? Разве тебе неприятно со мной?

— Еще немного, и… от твоих игр я стану психопатом.

— А ты не принимай поцелуи всерьез, тогда будет легче. И самому не мешало бы подумать о вузе.

— Ждать тебя пять лет?

— Может, меньше. Я выведаю у мамы секреты. Она как-то устраивалась в молодые годы…

Леокадия Вадимовна, словно подслушав разговор, постучала в дверь и напомнила:

— Ниночка! Чай готов. Угощай Рому, и… пора повторять гаммы.

Она умела вежливо выпроваживать гостя, знакомство с которым не сулило дочери успеха.

Роман давал себе зарок больше не ходить. Но как только наступало воскресенье, отоспавшись, он вновь отправлялся на Мойку к Нине, нажимал кнопку звонка, чтобы встретить неприязненный взгляд ее матери.

Мимолетные объятия и поцелуи лишь разжигали желание.

«Может, она ждет решительных действий с моей стороны? — думалось Громачеву. — Чего я тяну, робею перед ней? Ну, рассердится на худой конец, тогда и отстану. Я уже не мальчик!»

Он попробовал придержать ее настороженные руки… и сразу же почувствовал ожесточенный отпор.

— Ты что — свихнулся? И не стыдно?

Он должен был объяснить свое поведение, именно этого требовал ее посуровевший взгляд.

— Другая девчонка поняла бы меня и не превращала бы встречи в муку.

Смущенным смешком Нина уклонилась от серьезного разговора.

— Все любят с мучениями, — поучительно сказала она. — Какая же любовь без мучений?

При этом она смотрела на него весело.

— Не желаю мучений, не подходи близко, — предупредил Роман.

— А что, оттолкнешь? Не допустишь?… Глупый ты, глупый. Такую, как я, которая тебя любит по-настоящему, больше не сыщешь. А в своих грубых стремлениях ты не оригинален. И другие этого же добиваются. Все вы на один покрой.

— Хорошо, — не без угрозы согласился он. — Инициативу уступаю тебе… Но не ручаюсь, что буду верен.

— Разумно, — не подумав, одобрила Нина. — Ты покладистый парень!

И вновь протянула ему руки. Она была неисправимой…

В августе Юра Лапышев пришел домой раньше обычного и обрадовался, что застал Романа.

— Наконец-то хоть раз в три месяца перекинемся парой слов! Впрочем, парами слова не существуют. У меня есть короткое деловое предложение: как ты смотришь на то, чтоб пойти учиться на дневное отделение в вуз?

— В какой?

— Ну, например, в инженерно-экономический.

— Зачем? Мне нужен гуманитарный.

— Гуманитарный, как тебе известно, писателей не готовит, — возразил Юра. — Они чаще появляются после медицинского, геологического. Важны талант, интересная практика. В экономическом получишь марксистское образование. Это для литературы сейчас важно.

— Но я провалюсь на экзаменах. У меня в запасе семилетка и фабзавуч.

— Учти, после разоблачения промпартии государству нужна пролетарская техническая интеллигенция. В вузы посылают парттысячу. Я тебя вставил в списки комсомольской сотни. Нам, видимо, будут кое-какие поблажки. Не все имеют среднее образование. К тому же надо учесть мои гениальные способности организовывать удачу на экзаменах. Не пропадем, пробьемся. Иначе ты потеряешь не менее трех лет.

«Юра прав, если сейчас не решусь, то не скоро получу высшее образование, — подумал Роман. — Я же ничего не теряю. Хоть двухнедельным отпуском воспользуюсь. Меня же обязаны отпустить на экзамены».

— Ладно, рискнем! — вслух согласился он. — Когда отпуск просить?

— С понедельника. Четыре дня на подготовку останется. Тянуть незачем.

Начальник цеха, узнав, что Громачев берет отпуск на время экзаменов, побагровел и раскипятился.

— Три года в фабзавуче учился… и еще ему мало! В ученые рвешься? А кто же работать будет?

— Я не сам… Меня мобилизуют в счет комсомольской сотни, — сказал Роман, чтобы прервать поток укоров.

Бригадир Созонтыч был спокойней, он внимательно выслушал Романа и одобрил решение:

— Правильно маракуешь. В мое время такого счастливого часа не выпадало. Пользуйся, пока башка варит. Только нас не забывай, на завод возвращайся.

Лапышев начисто освободился от райкомовских дел. Юра был человек риска и верил в свои способности. Отрезав себе все пути отступления, он добыл где-то программу вступительных экзаменов, притащил две пачки учебников, старую грифельную доску и предложил:

— Давай готовиться без раскачки. На сон грядущий очень полезно.

Они в течение четырех дней вставали чуть ли не вместе с солнцем. Быстро умывались, готовили завтрак и садились штудировать учебники. Сперва вспоминали то, что знали, затем принимались за неизвестное: читали вслух объяснения, на грифельной доске решали задачи, а нужные формулы выписывали для шпаргалок.

Лапышев был более подготовлен, он терпеливо объяснил Громачеву то, что в учебниках было изложено не очень внятно. Заодно и сам укреплял освоенное.

Когда они обалдевали от напряженных занятий и начинали позевывать, Юра отдавал команду:

— Стоп! Машинки засбоили. Пошли проветривать мозги.

Первым делом они заходили в столовую, брали обед и по три компота, полагая, что от сладкого мозг будет лучше работать. Потом, чтобы размяться, пешком шли на Острова.

Осени еще не чувствовалось. Деревья стояли зелеными. Но вода в Неве уже была холодной, долго не поплаваешь. Одновременно нырнув, они саженками проплывали метров пятьдесят и, выскочив на берег, принимались растирать покрывшееся пупырышками тело.

В беседке возле Стрелки играл духовой оркестр. На танцплощадке маняще кружились пары, мелькали светлые развевающиеся платья.

— Эх, крутануть бы хоть одну! — воскликнул Юра и тут же себе пригрозил: — Я-те крутану! Забудь на две недели все… впереди только одна цель! А ну, рысью домой! — скомандовал он.

И они бегом, плечо в плечо, устремились к трамвайному кольцу. В киоске на площади покупали свежие газеты и, сев на трамвайную скамейку рядом, просматривали телеграммы. Но ничто в международной жизни не трогало их, занимали только надвигающиеся экзамены.

Институт находился невдалеке от Невского, у Никольской церкви. Экзаменующиеся сидели на скамейках и ступенях лестницы, в вестибюле здания и сновали в длинных коридорах. Недавние школьники походили на узников, давно не видавших солнца. Их тощие шеи и лица были бледными, а тревожные глаза плавали в синеве. Контрастом являлись крепыши бойцы, демобилизованные из армии парни. Они казались прокаленными на лагерных ветрах, их лица погрубели, и кожа на ногах лупилась. Нелепыми в этой компании выглядели усатые дяди из парттысячи, которые могли бы быть отцами юнцов.

Девятиклассники из школ второй ступени не решались первыми проходить к экзаменаторам. Они толпились у дверей, ловили тех, кто успел «засыпаться» или получить «хор.», обступали их и допытывались, какие вопросы оказались легкими или роковыми, и тут же принимались листать учебники, конспекты и бормотать.

Громачев с Лапышевым решили вначале сдать литературу и политэкономию. По этим предметам они считали себя более подготовленными.

— Если получим хорошие отметки по двум предметам, то считай, что пробились, — заверял Юра. — Старайся показать эрудицию!

Растолкав толпившихся у двери девятиклассников, они прошли в аудиторию, поздоровались с экзаменатором, взяли со стола по билету и сели за стол справа обдумывать ответы. Громачеву вопросы попались простые. Надо было ответить, в каких случаях после шипящих пишется мягкий знак, рассказать, кто такой Обломов и что такое обломовщина.

Лапышеву же билет был «не в жилу». После прочтения вопросов лицо его вытянулось. Он явно не знал, что отвечать.

— Больше подходит тебе, — шепнул Юра. — Давай обменяемся.

Громачев незаметно подсунул ему свой листок и взял себе лапышевский. Вопросы действительно были для Романа выигрышными: по грамматике спрашивалось, в каких случаях в прилагательных пишется одно «н» и в каких два. По литературе надо было определить, что такое лирика и есть ли она в стихах Маяковского.

Определив понятие лирики, Громачев прочел для примера «Тучи» Лермонтова. Экзаменатор слушал его и согласно кивал головой. Он, видно, и рассчитывал, что будут вспоминаться хрестоматийные стихи.

— А еще какие-нибудь знаете?

И здесь Громачева прорвало: он прочитал лирические стихи Тютчева, Анненского, Блока. Экзаменатор слушал его с удивлением, он не ждал, что этот рабочий паренек так свободно чувствует себя в русской поэзии.

— Ну, а Маяковского? — наконец спросил он.

— Многие полагают, что у Владимира Маяковского нет лирики, одни барабанные стихи. Это неверно. Он просто по-иному выражает свои чувства…

И он прочитал наизусть по нескольку строк из «Письма товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и из поэмы «Люблю»:

— Доказательно, — сказал экзаменатор. — Люблю людей, самостоятельно мыслящих… Ставлю «отлично».

Юра Лапышев у него же получил «хор.». Он вышел в коридор повеселевший.

— Видишь, как удачно можно действовать в паре. Может, сегодня и политэкономию сдадим?

— А почему бы и нет? Больше, чем сегодня, завтра знать не будем.

Их обступили девятиклассники, не решавшиеся идти к экзаменатору. Они забросали вопросами: как выглядит? сердитый? зануда? много гоняет или только по билету?.. подсказывает или ловит?

— Мой друг только стихами отвечал, — похвалился Юра. — Ни одного слова прозы. Поразил наповал, «отлично» схлопотал.

— А разве надо и стихи наизусть знать? — испугался какой-то юнец в белой апашке.

— Обязательно, — вставил насмешливый плечистый морячок в модной ковбойке и синем морском комбинезоне, украшенном множеством карманов. На его круглом лице словно были наклеены серпики густых подвижных бровей. — «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно…»

— Только хрестоматийные?

— А какие еще? Любовные, что ли? Я им тут толкую: втягивайте живот и входите смело. Живот надо втягивать во всех случаях жизни… С девушкой гуляешь — втягивай, без денег сидишь — втягивай, в армии маршируешь — не выпячивай, даже в гробу лежишь — втягивай.

— И помогает? — поинтересовался Громачев.

— Как мертвому припарки, — ответил вместо моряка Лапышев.

— Вы шутите, а мы всерьез, — обиделся один из юнцов.

— Всерьез, сын мой, только родятся и помирают, — поучающе сказал морячок. — Все остальное, если воспринимать без юмора, — пошлость. Если решились на экзамены — говорите самому себе «не боись», толкайте ногой дверь и смело входите. Нахально берите со стола не один, а два или три билета… какой-нибудь из них вам подойдет… делайте вид, что отвечаете по одному, и открывайте фонтан красноречия. Говорите слова, известные вам по всем областям наук. Важно не молчать, тогда экзаменующему кажется, что вы что-то знаете.

Все это насмешник говорил с невозмутимой серьезностью. Ребята смотрели на него растерянно, не понимая: советует в шутку или в издевку?

Узнав, что Громачев с Лапышевым намерены сегодня же сдавать политэкономию, морячок увязался с ними. По пути он спросил:

— Вас, конечно, гложет любопытство: кто такой швартуется? Могу удовлетворить. Зовут Степан Пяткин, родом из столицы корабелов — Николаева. Одесса — мама, Николаев — папа. Расстояние между папой и мамой такое, что можно вашей Невой измерить. Плавал на водолазном боте. Сюда послан нашей несокрушимой комсомольской ячейкой. Перестарок. Если завалюсь — пойду в маячники.

Громачев и Лапышев тоже назвались, им балагур нравился. С таким парнем не пропадешь.

Экзаменатором по политэкономии оказался невысокий рыжеватый крепыш, одетый в полувоенный костюм, сшитый из габардина. Он ходил в желтых крагах, был подпоясан широким ремнем с пряжкой, на которой виднелся сжатый кулак. Так одевались немецкие ротфронтовцы. Фамилия у него была короткой — Чиж.

— Можно к вам? Не заклюете? — спросил Пяткин.

— Заходите… Ах, вас несколько? Давайте все… Чего там за дверьми стоять… Побеседуем.

Когда они все трое вошли, он пригласил их сесть за стол перед собой и спросил:

— Комсомольцы?

— Из той сотни, что на разведку в поля поскакала.

— Только на разведку? Надо нацеливаться на все четыре года.

— Это если повезет, — не унимался Пяткин.

— Значит, на знания свои не рассчитываете?

— Почему же? Знаний у нас хоть отбавляй, но не всегда они вовремя всплывают.

— Предмет мой вам известен?

— Политэкономия — наука о развитии общественно-производственных отношений, — вставил Лапышев. — Мы в таких отношениях с обществом уже были… Я и Громачев окончили фабзавуч. Он работал на заводе, я в райкоме.

— Ну, а вы на что жизнь потратили? — спросил Чиж у Пяткина.

— Сенека еще две тысячи лет назад говорил: «Бо́льшая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки. Значительная часть протекает в бездействии. А вся жизнь уходит на то, что мы делаем не то, что надо». Но я с ним не согласен, так как был водолазом и занимался не только глупостями, но и общественно полезным делом. Философ прав только относительно ошибок. Мы их делаем столько, что не успеваем на них учиться.

— Скептик из философов! — определил Чиж. — И мастер иронизировать. А с Марксом и Энгельсом тоже можете так расправляться?

— С ними я солидаризируюсь, они свои парни, — не терялся Пяткин. — Где-то я читал, что когда Маркс и Энгельс писали полемическую книгу о немецкой идеологии, то, подобрав удачную фразу, хохотали как сумасшедшие. Никому в доме не давали спать. Значит, они были ребята веселые и чувствовали юмор. А это о людях многое говорит!

— Энгельс про свою книгу о немецкой идеологии сказал, что это самое дерзкое из всего того, что было написано на немецком языке, — вставил Громачев. Он тоже где-то читал о совместной работе двух великих философов.

— Братцы! — воскликнул Чиж. — Да вы подавляете меня своей эрудицией, — и он, дурачась, поднял вверх руки. — Это великолепно: Маркс и Энгельс — «свои ребята»! Я даже не решаюсь вас экзаменовать. В общем, скажу откровенно, вы мне симпатичны. Нам такие студенты для костяка нужны.

Задав каждому по вопросу, он удовлетворенно сказал:

— Ставлю всем «хор.». Когда примут в институт — приходите в партком.

— Придем, — согласился Лапышев. — На партучет становиться.

— Ах, вы не только комсомольцы? Тогда буду на вас надеяться как на актив.

Выйдя от Чижа, Пяткин предложил:

— Надо бы отметить столь счастливый день… чекалдыкнуть по стаканчику.

— Чего? — поинтересовался Лапышев.

— Что подвернется, за исключением воды, молока и керосина. Хорошо бы «бомбочку» сообразить.

— А что такое «бомбочка»? — полюбопытствовал Громачев.

— Сто пятьдесят шампанского плюс пятьдесят коньячку. В нос бьет и в голову.

— Это нам по карману. А не влетит?

В те времена среди комсомольцев считалось зазорным пойти в ресторан и заказывать спиртное. Если кого замечали пьющим, то немедля вызывали на бюро.

— Ну, братцы, вы что — не мужчины? — не без укора заметил Пяткин. — Мы на своем боте бочонок виноградного держали, пили как квас.

Громачев с Лапышевым переглянулись и решили по случаю удачи рискнуть — вкусить запретной мужской жизни.

Они втроем вышли на Невский проспект, заглянули в один ресторан, в другой… Оба показались слишком шикарными. Решили заказать «бомбочку» в небольшом кафе. Здесь было проще. Столики мраморные и никаких салфеток.

Выпив по большому бокалу искрящегося вина, они долго не сидели, а вновь вышли на Невский и зашагали к Адмиралтейству.

Вечерело. Невский, как и в гоголевские времена, был переполнен медленно фланирующей публикой и деловито спешащими людьми. Звенели переполненные трамваи, мчались, глухо цокая по деревянным торцам, лихачи извозчики, сверкали огнями витрины кинотеатров, ресторанов и магазинов.

Трое повеселевших парней шагали плечо в плечо по правой стороне панели. Казалось, что перед будущими студентами весь мир искрился в радужной круговерти. Далекая Адмиралтейская игла, словно стрела, пронизывала темнеющее, почти аспидное небо и трепетала. У парней слегка кружились головы. Они шли посмеиваясь, вглядываясь в лица встречных пешеходов.

Пяткину это состояние было не ново. Он стал еще более говорливым. Задевал шутками девушек и почему-то сравнивал их только с птицами:

— Гляньте, слева… довольно миленькие чаечки… Головки черненькие, а перышки сизые. И вон те синички ничего… Носики востренькие. Люблю курносеньких! Ну, а эта пара сорок пусть катится мимо. Натерпелся я от такой. Повсюду трезвонила, что я ее обманул. А я просто не захотел с ней тянуть волынку. Видите, с двумя воробушками чижиха выхаживает… Королева птиц! Может, пригласить на мороженое, а? За мой счет. Монета найдется.

— Я пас, — поспешил сказать Лапышев. — Нам еще физику долбить.

— Плюнь, — посоветовал Пяткин. — Сдадите без зубрежки. Нас же вытягивают.

— Я хочу по-честному… Хоть что-нибудь знать, — упрямился Лапышев.

— А ты как? — скосил глаза на Громачева Пяткин. — Тоже стопоришь?

— Я вместе с ним занимаюсь… Хочу выдержать характер. Мне поблажек не надо. А нагуляться успеем…

— Ясно. На сегодня наши пути расходятся. Разворачиваюсь и даю полный назад.

Помахав рукой, он быстро смешался с толпой.

— Как тебе наш новый знакомый? — спросил Роман у Лапышева.

— Ничего парень, только треплив больно… И, видно, гуляка. Такого вышибут в два счета.

Физику и математику они тоже сдавали в один день. Громачев бойко решил задачу по алгебре, но споткнулся на логарифмах. Он не изучал их ни в школе, ни в фабзавуче. А за неделю логарифмы не освоишь. Экзаменатор подумал, подумал и спросил:

— Как же вы будете обращаться с логарифмической линейкой?

— Я научился с ней работать.

И Роман показал, как на линейке надо производить расчеты.

— Ну что же, тогда я вас пропущу. Все же ставлю только «удовлетворительно».

На физике, как и на литературе, Лапышев с Громачевым вновь незаметно обменялись билетами. Юра хорошо помнил Закон Бойля — Мариотта о свойствах газа, а Роман как-то писал стихи об Архимеде и мог подробно рассказать о великом физике и математике древности и его законе о теле, погруженном в жидкость.

Фамилии Громачева и Лапышева появились в первом списке принятых в институт. Чуть ниже значился и Пяткин.

— Проскочили! — вслух обрадовался морячок. — Пошли стипендию выколачивать.

В институтской канцелярии им сказали, что стипендия будет небольшой: тридцать пять рублей, взяли от них фотокарточки и через два часа выдали студенческие удостоверения.

Студенты! Кто не мечтал об этом звании! Какие горизонты открываются впереди!

— Надо бы спрыснуть, — предложил Пяткин.

— Что-то у тебя, брат, программа не сильно разнообразна, — заметил Громачев. — Мы к спрыскиванию не привычны. Да и на тридцать пять рублей теперь не разгуляешься.

— Понял. Угощение за мой счет, — расщедрился Пяткин. — Мы ведь рабочий класс, а он, как правильно сказал Маяковский, «выпить не дурак»!

— Сам Маяковский непьющий.

— А ты откуда знаешь?

— Стихи на смерть Есенина помню.

— Ишь ты какой образованный. Ну, раз спиртного не желаете, пошли в столовку и по три компота дербалызнем.

— Вот это нам подойдет! — сказал Лапышев.

Вечером Роман пошел к Нине, — не терпелось похвастаться студенческим удостоверением. По дороге он купил полдюжины пирожных «наполеон» и мармеладу к чаю.

Дверь, как всегда, ему открыла Леокадия Вадимовна и предупреждающе прижала палец к губам.

— Говорите потише… Нину консультирует доцент… Ей некогда, дни экзаменов.

— Я на минуточку… Пришел сообщить, что уже поступил… Зачислен в институт. Вот студенческий билет.

Леокадия Вадимовна не без подозрения, осторожно взяла билет, повертела в руках и почти шепотом спросила:

— Как вам удалось? Вы же не собирались… и не готовились?

— Решил не отставать от Нины. А теперь, передайте, пусть меня догоняет.

Роман собрался повернуться и уйти, но Леокадия Вадимовна остановила его. Теперь этот напористый парень ей показался симпатичным. Получив высшее образование, он мог далеко пойти. Таким сейчас открыта широкая дорога.

— Нет, нет, обождите минут десять. Они скоро закончат. Нина будет жалеть, если уйдете. Пройдемте пока на кухню. Это вы нам принесли? — указала она на коробку.

— Да, к чаю.

— Очень мило! Сейчас поставлю чайник, и мы отпразднуем ваш успех.

Чувствовалось, что отношение хозяйки мгновенно изменилось, стоило только увидеть студенческое удостоверение. Ее не устраивало звание простого литейщика.

Возясь с примусом, Леокадия Вадимовна заинтересованно допытывалась:

— Скажите, как вам удалось так быстро попасть в институт? У вас есть связи? Покровители?..

— Теперь не покровители нужны, а напор, если хотите — смелость. Не надо бояться экзаменаторов.

— Вы этому Ниночку обучите. А кого выпускает ваш институт?

— Руководителей промышленности, — придумал Роман, сам в точности не зная еще профиля института. — Мы получаем инженерные знания и экономические, но я в директора не рвусь, у меня свои планы.

— Какие?

— Это пока секрет.

Вскоре в прихожей послышался голос Нины, она кого-то провожала и, когда захлопнулась дверь, пришла на кухню.

— Ниночка, поздравь коллегу. Роман опередил тебя. Он уже студент.

— Как? Каким образом? — с недоумением смотрела на Громачева Нина. — Ты же в этом году не собирался.

— Так получилось. Лапышев подбил. Его тоже приняли.

И Роман протянул свое удостоверение. Разглядывая его, Нина поражалась:

— Ну и ну! Чудеса! А почему вы такой институт выбрали?

— Не понравится — в другой уйдем.

— Я бы струсила без подготовки. А вы молодцы… не представляете, какие вы молодцы!

Леокадия Вадимовна раздобрилась: к чаю появилось варенье и крохотный графинчик с вишневой настойкой. Наполнив узкие рюмочки, Нина предложила:

— За вольную студенческую жизнь!

— Нет, — сказала мать, — я выпью, чтобы у тебя сложилось так, как мы задумали… И чтобы имя твое появилось на афишах.

Нина Шумова с трудом, но сдала экзамены, была зачислена в студентки и пропадала с утра до вечера в консерватории. Роман дважды пытался застать ее дома, но впустую. Дверь ему открывала словоохотливая Леокадия Вадимовна и жаловалась, что сама почти не видит дочери.

— Она уходит раньше, чем я встаю, а приходит, когда я сплю.