Неслышный зов

НА СВОЮ ТРОПУ

Став секретарем институтского комитета комсомола, Громачев терял много времени на повседневную суету, на выслушивание жалоб и пустой болтовни хвастунов, на «накачку» лентяев и поощрение активистов, на многое другое, чего он никогда прежде не делал. Его приглашали на все торжественные и неторжественные заседания, начиная с ячеек и кончая горкомом. Роман представительствовал чуть ли не во всех комиссиях.

Ему хронически не хватало времени на кино, на бассейн, на театр. А самое тревожное — Роман лишил себя часов раздумья и творчества. Это удручало.

Неспокойно было на душе и оттого, что он реже встречался с Сусанной. Именно во вторник возникало какое-то заседание, на котором обязательно требовалось его присутствие. Он даже не успевал предупредить Сусанну. И она порой два-три часа ждала его. Хорошо, что от тягостных дум ее отвлекала работа над северными записями. И все равно Сусанна встречала его недоверчивым вопросом:

— Опять заседал?

— Ну?

— Все естественно, — упавшим голосом говорила она и не могла скрыть слез, туманивших глаза. — Теперь на тебя будут вешаться девчонки… станешь забывать о наших встречах.

Подозрение Сусанны имело под собой почву. Почти одновременно вышли обе книги. Это выделяло Громачева из среды студентов, и на него действительно засматривались девчонки. Он даже иногда находил записки в кармане пальто, когда брал его с вешалки. Однажды какая-то неизвестная объяснилась в любви и просила узнать ее по тем взглядам, которые на общих лекциях факультета она будет устремлять на него.

Громачев, недоумевая, вглядывался на лекциях в студенток и ловил сразу несколько обещающих взглядов, но так как он не искал контактов, то тут же забыл о писавшей.

Продолжало вершиться чудо: обе книжки были реальным воплощением его мыслей, страданий и бессонных ночей. Книги можно было держать в руках, дарить, рассылать по редакциям журналов и газет для рецензирования. Они уже существовали отдельно от него и самостоятельно воздействовали на читателей. Что же о них напишут?

Громачев не был восторженным идиотом, он лучше критиков знал свои слабости и помнил, как порой презирал себя за косноязычие, за штампы, рвавшиеся с кончика пера на чистый лист, как, шагая по неизвестному пути, он спотыкался, падал духом и, подчиняясь выдуманным героям, менял замысел. И все же он ждал, что кто-то наподобие Белинского, пришедшего ночью к Достоевскому, ворвется в его комнату и поздравит с победой. Но никто не стучался. И глубоких, проникновенных рецензий не было. Появились в двух газетах поверхностные статейки, в которых отмечалось, что родился новый молодой писатель, подающий надежды, но еще не окрепший. Громились страницы, выстраданные автором, и получали похвалы не очень удачные. Никто признаков гениальности не обнаружил. И это обижало…

…Оказывается, в один день можно стать знаменитостью.

В Ленинград из далекого Дмитриева приехал молодой прозаик Юрий Герман учиться на театрального режиссера. Несмотря на то, что он на год был моложе Громачева, Герман уже написал два романа — «Рафаэль из парикмахерской» и «Вступление», успел жениться на артистке, которая была старше его на несколько лет, и ежедневно брился, так как борода Юрия вырастала буйной щетиной.

Сам Герман бриться опасался, потому что резался и раздражал кожу. Однажды, когда он сидел в парикмахерской, находившейся рядом с его домом, и ждал мастера «с легкой рукой», который умел брить мягко и без боли, в салон влетела запыхавшаяся жена с газетой в руках. Протянув ее мужу, она смогла только вымолвить «читай!» и, задохнувшись, опустилась в кресло.

Не понимая, что так взволновало Людмилу, Юрий с неприязнью развернул газету и принялся всматриваться в статьи, полагая, что в одной из них рапповцы навесили на него новый ярлык. Он уже числился у них в «попутчиках». А Нетлелов в рецензии даже определил, что роман «Вступление» — вылазка классового врага. И вдруг глаза Юрия наткнулись на сообщение о встрече Максима Горького с турецкими писателями и журналистами. Рассказывая о советских литераторах, Алексей Максимович упомянул и о нем:

— Сам Горький похвалил. Ура! — завопил Герман. И уже для всех вслух прочитал слова Алексея Максимовича.

Его поздравили клиенты и парикмахеры. Торжествуя, Юрий только не понимал, что значит «не свихнет шеи»? Почему он должен свихнуть ее, когда рапповское шельмование отметено начисто? А приятные слова «может выработаться крупный писатель» он готов был повторять без конца.

Горький был основателем пролетарской литературы. Его похвала открывала широкую дорогу. В один день Герман стал знаменитостью. Его осаждали репортеры, редакторы толстых и тонких журналов, режиссеры. Даже знаменитый Мейерхольд захотел поставить инсценировку «Вступления». Все молодые прозаики завидовали: «Повезло Юрке, попался на глаза Горькому».

Жизнь Германа в какой-то степени походила на жизнь Громачева: оба они прибыли в Ленинград из провинции, прежде сочиняли и ставили свои пьески в живых газетах, влюблены были в женщин старше себя, написали по две книги. Почему бы Громачеву не стать знаменитостью на всю страну?

Узнав, что Герман летом побывал в гостях у Горького на даче, Роман, встретив его в столовой Ленкублита, попросил:

— Юра, ты вхож к Алексею Максимовичу, не сможешь ли передать ему мои книжки?

— Хочешь похвалиться, знаменитостью стать? — не без ехидства спросил Герман.

— А почему бы нет? На таких же основаниях, что и ты.

— На таких же? Да? Ну, ладно. Могу похвастаться. Только по секрету. Надеюсь, что ты не растреплешь?

— Повешу замок на язык. Честное комсомольское.

Юрий завел Романа в пустующую курилку и вполголоса принялся вспоминать, как у него проходила встреча с Горьким.

— С утра я надраился: галифе и рубашку нагладил, побрился, сапоги до блеска начистил. Явился к старику на дачу сверкая, как самовар. По дороге опасался, что он меня про Гегеля будет спрашивать, а в философии я не горазд. Ждал, конечно, что Максимыч будет нахваливать, удивляться моей гениальности, а он довольно скептически посмотрел на меня и, усадив напротив, не без любопытства спрашивает: «Сколько же раз вы свой роман переписывали?» Я решил пофасонить и не без бахвальства отвечаю: «Один раз всего».

И вдруг вижу — старик меняется в лице. Усы распушились, глаза сверкнули. «А вам, сударь, не кажется, что это хулиганство? — строго спрашивает он. — Значит, сколько посидел, столько и написал?» — «Да, — отвечаю, — а чего ж тут такого?» — «Хорош молодец!» — возмутился он и пошел меня шерстить да как котенка прямо в дерьмо носом тыкать. У него, оказывается, весь мой роман карандашом исчеркан. И фраза не так, и слово не то. «Такую работу, говорит, надо скрывать, как мелкое воровство, а не хвастаться». Потом видит, что я скис, добрей стал: обедать пригласил, расспрашивать принялся, как в коммуналке живется, много ли примусов на кухне…

Закончив рассказ, Герман не без ехидства поинтересовался:

— Ну, как, Громачев, подкинуть твои книжки Горькому? Хочешь знаменитым стать?

— Нет, погожу, — ответил Роман. Он знал, что пишет не без огрехов, и не хотел сердить Горького.

Вращаясь в среде аспирантов, будущих ученых, Громачев и здесь видел, что многие берутся лишь за выполнимые задачи. Зачем рисковать своей репутацией? Гораздо спокойней не творить, а жить в довольстве собой, бахвалиться ученой степенью и задирать нос перед теми, кто рискует и терпит неудачи. Это, конечно, станет темой следующей повести. Но пора самому действовать решительно — выбираться на неизведанную тропу.

По институту прошел слух: Лапышев пошел в гору — избран секретарем горкома комсомола. Громачев давно не видел Юру, нужно было посоветоваться с ним.

Без предварительного телефонного звонка он пошел в Смольный. Вход был свободный. Когда-то здесь по необычайно длинным и просторным коридорам чинно прогуливались благородные девицы. В революцию жил и работал Ленин и по всем этажам сновали, грохотали коваными каблуками красногвардейцы и матросы, опоясанные пулеметными лентами.

Теперь в первом этаже разместился комсомол, на втором — исполком Ленсовета, на третьем — горком и обком партии.

Найдя кабинеты секретарей комсомола, Громачев вошел в приемную и спросил у девушки, сидевшей среди телефонов, не занят ли Лапышев.

— Освободится через полчаса, — ответила она и схватила трубку заверещавшего телефона. Трудно было понять, как она угадывает, какую трубку снимать.

Громачев уселся на один из стульев, стоявших вдоль стены, вытащил из потрепанного студенческого портфеля газету, развернул ее и принялся читать.

Лапышев появился неожиданно. Увидев друга, ждущего приема, возмутился:

— Не мог прямо зайти? Для тебя я всегда свободен. Понял?

Они прошли в кабинет и уселись друг против друга.

— Рассказывай, как там у нас дела.

Роман рассказал историю со стрельбой, выделяя забавные детали. Лапышев смеялся от души, удивляясь отчаянности Худякова.

— Ну и Тосик! Не ожидал от него такой прыти. Надеюсь, не выгнали из комсомола?

— Нет, строгача вкатили и оставили. Пусть ума набирается.

— А с Рубинской что?

— Железная деваха. Покуксилась немного, изображая психованную, и перевелась в московский институт. Не обошлось без покровителя, конечно, но мы такую характеристику дали, что она не возрадуется.

— Ну, а у тебя как?

— Зачеты сдал за все три года. Хвостов нет. Предстоит производственная практика и работа над дипломом.

— А я так и не получу высшего образования, — вздохнул Лапышев. — Думал, вечернее закончу… Куда там! До поздней ночи дел по горло. Наверное, отчислили уже. Ну, а как у тебя литературные успехи?

— Малость преуспел. Принес тебе в подарок две книжки с автографом.

— Молодчага! — разглядывая книжки, похвалил Юра. — Так ты теперь почти профессионал. В Союз писателей, наверное, примут?

— Непременно, — сказал Роман. — Поэтому мне не хочется ни дипломную писать, ни в Большую Туру отправляться. Может, отзовете на комсомольскую работу? — больше в шутку, нежели всерьез спросил он.

— А что — идея! — вдруг подхватил мысль Лапышев. — По-моему, освобождается место редактора в журнале «Юный пролетарий». Сможешь редактировать?

— В этом деле ни бум-бум! Но готов попробовать. Консультант у меня будет отменный. Есть такой Мокеич, он в помощи не откажет.

— Заметано! Только мне нужно сконтактоваться с Иосифом Вайшлей. Покажу ему твои книжки и… думаю, уломаю. Приходи дня через три, уже будет ясность. Ты обедал?

— Не успел еще.

— Пошли в нашу столовку. Угощаю. Надеюсь, вспомнишь, когда станешь великим.

— Надейся, но сам не плошай!

Через пять дней Громачев снова отправился в Смольный. Не застряв в приемной, он прямо вошел к Лапышеву. Тот что-то писал, но, увидев Романа, поднялся из-за стола и, пожимая руку, сказал:

— Дело двинулось: готовлю резолюцию к завтрашнему бюро. Отзываем тебя на комсомольскую. Но учти, бывший редактор нахватал столько выговоров, что дольше оставаться в журнале было опасно. Так что на вальяжную жизнь не рассчитывай.

— Ну что ж, я готов пройти через все.

— Сейчас я тебя сведу с первым секретарем — Вайшлей. Советую чуточку поломаться. Он не любит тех, кто бездумно соглашается: полагает, что такие добровольцы ни на что не годны.

Лапышев позвонил по местному телефону к техническому секретарю, узнал, чем занят Вайшля, и минут через пять повел к нему в соседний кабинет.

Иосиф Вайшля был невысоким, кряжистым парнем с квадратными плечами и короткой толстой шеей. Роману было известно, что он поскребыш — поздний ребенок, родился, когда отцу шел семьдесят второй год. Поэтому он рано осиротел и в одиннадцать лет ушел в люди и собственной напористостью выбился. Голова у поскребыша варила хорошо. Он умело руководил ленинградской комсомолией.

Пожав руку Громачеву, Вайшля сразу приступил к делу:

— Знаешь, куда мы тебя хотим направить?

— Знаю, но должен предупредить: у меня нет редакторских навыков.

— А ты думаешь, у Васи Алексеева, когда в восемнадцатом году он создавал журнал, больше опыта было? Да и образование не высшее. В тюрьме по брошюркам учился. А ты Маркса и Энгельса читал. Диалектический материализм постигал. Да и сам книжки сочиняешь.

Возражать было трудно. Он лишь поинтересовался:

— Когда приступать? — втайне надеясь, что это будет еще не скоро.

— Завтра, — с металлом в голосе ответил секретарь горкома. Ему, видно, показалось, что Громачев чрезмерно несговорчив. — Сегодня можешь ознакомиться с состоянием дел в редакции.

— Но я еще психологически не настроился, — попытался Роман сразить его последним аргументом.

— Ладно, не придуривайся, не боги горшки обжигают. В общем, считай себя отозванным и не рыпайся. У меня нет времени тебя уговаривать.

И Громачев больше «не рыпался», втайне даже был рад, что ему не придется писать дипломную работу по реорганизации литейных цехов. Институтская специальность казалась ему неинтересной, скучной, больше тянула к себе литература.

Чиж очень расстроился, узнав, что Громачев покидает институт.

— Как же ты согласился, ведь осталось совсем немного, чтобы получить диплом?

— А меня не очень-то уговаривали. Сказали, что есть решение бюро горкома, и… посоветовали не рыпаться.

— Кого же теперь в секретари комитета вместо тебя?

— Рекомендую Олечку Воробьеву.

— Но она же из добреньких… распустит мне всех комсомольцев. У нее твердости в характере нет.

— Не скажи! Характер у нее довольно цепкий и настойчивый. Если что задумает — добьется. Почему же секретарь комитета должен быть злым?

— Ты, наверное, прав. Но мы еще подумаем.

Партийное бюро института и райком комсомола все же утвердили Олю Воробьеву секретарем комитета, сделав ее заместителями двух парней. Передавая Оле свои дела, Громачев спросил:

— Не встречаешься больше с Козл-Вятлиным?

— Избегаю. Но несколько раз видела его. Старик стал до противного сентиментальным и слащавым. И знаешь, какой ужас!.. Он рассчитывает, что я отвечу на его чувство!

— Как же ты отбиваешься?

— Понимаешь, к стыду своему, я ответила словами Елены Рубинской: «Пока учимся — не имеем права думать о любви». — «Ну, а когда кончите институт — могу я надеяться?» — спрашивает, а у самого губы дрогнули. Я пожалела его и слукавила: «А потом видно будет». Побоялась убить старика твердым отказом. Мне с трудом удалось заставить его добиться пенсии. Теперь он получает ее и подрабатывает частными уроками.

— Ну, Олечка, желаю тебе успехов! — подписав акт сдачи дел, сказал Роман. — Будь по-прежнему добра, но помни: добрыми могут быть только люди с сильным характером, не уступающие нажиму.