Неслышный зов

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Секретарь институтской партийной организации Чиж вызвал к себе Громачева, посадил напротив и выжидающе смотрел на него, полагая, что комсомольский вожак заговорит первым. Но Роман, не понимая, для чего он потребовался иронически настроенному руководителю парторганизации, недоуменно разглядывал того.

— Ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал? — наконец спросил Чиж. — Рубинская тебя ни с чем не ознакомила?

— Одним «нет» отвечаю на два вопроса. На догадки туговат, — как бы сожалея, ответил Громачев.

— Если мне память не изменяет, ты, кажется, рекомендовал Олечку Воробьеву в секретари?

— У вас память отменная.

— А у тебя, брат, ослабло классовое чутье.

— Она баронессой оказалась или что-нибудь натворила?

— Разговор серьезный, не шути. Девушка слишком отзывчива и добра… к нашему идейному противнику.

— А какие доказательства?

— Вот эти записи, — Чиж вытащил из стола дневники Козл-Вятлина. — Разве тебе их не показывали?

— Нет.

— Странно. Но не имеет существенного значения. По этим записям мы можем судить об отвратительной и враждебной сущности старика. Он явно настроен против нас и всего советского. Но не бесталанен, собака, даже какая-то оригинальная писательская сумасшедшинка в нем есть. Такое понаписал о нас всех, что при народе не прочтешь. Кстати, и о тебе весьма нелестный отзыв.

— Иного не жду. Но мне он кажется ненормальным.

— Видишь ли, ненормальность его направленная, враждебная нам. Старик талдычит не только о бесконечно малом, но и о нашей реальности. Это помешательство не новинка. Всем давно известно, что некоторые математики начали забывать, что за отвлеченными формулами и уравнениями кроется материя. И делают это умышленно. Герман Коген, например, пытался доказать, что единственной реальностью является бесконечно малое. И это понятие относится к области чистого мышления и не нуждается в созерцании, — заговорил преподавательским тоном Чиж, словно перед ним сидел бестолковый студент, которому надо разжевывать простые истины. — Установлено, что буржуазные теоретики используют математику для подтверждения идеалистических теорий. Например, статистик Кетле математически вывел вечный процент нищеты и преступности. Стало быть, если такой процент выведен чисто научными путями, то нищета, проституция и преступность не являются неизбежными спутниками капитализма, а есть нечто данное от природы, посему бессмысленно бороться с эксплуататорами.

— О чем вы говорите? Перед вами дневниковые записи простого гардеробщика, который малость свихнулся!

— В том-то и дело, что не простого, а из бывших, явно знакомого с идеалистическими теориями. Он вреден в студенческой среде. Но теперь, на основании этих дневников, мы можем его изгнать из института и насторожиться против таких, как Воробьева. Чем он ее начинил?

— Я вас не узнаю, Виталий Модестович. Олечку-то за что шпынять?

— А за то, чтоб была умней и не распространяла свою доброту на кого попало. Этой комсомолке не хватает бдительности.

— Про это вам Рубинская сказала? Ей, видимо, необходимо расчистить себе путь.

— Кстати, у Рубинской нюх оказался острей, чем у нас с тобой. Нам еще накостыляют за то, что так долго не могли раскусить Козл-Вятлина.

— А не кажется ли вам, что нюх у нее излишне острый?

— Видишь ли, Рубинская — явление серьезное. С ним приходится считаться.

— Но она со своей бдительностью и нас с вами в порошок сотрет.

— Победителей не судят.

— Значит, Рубинская теперь бесспорный кандидат на место Лапышева?

— Именно так. Ее кандидатуру поддерживают райком и горком комсомола. Ко мне уже были звонки. Но честно признаюсь, меня тоже тревожит ее рвение выделиться. Для уравновешивания хотелось бы оставить тебя в заместителях. Рубинская из интеллигентской среды: ее отец — преподаватель пения. А у тебя еще не испарилась рабочая закваска. Ты не постесняешься вовремя остановить ее. Ничего, что поцапаетесь. Организации не помешают разные точки зрения.

— Но я же вам говорил, что буду отвлекаться на свое главное дело. Зачем вам активист, которого вы заставите работать в порядке дисциплины?

— А ты думаешь, я секретарствую по своей воле? Хе! Уже давно прошел срок кончать аспирантуру, все не могу выбрать время дописать и защитить диссертацию. Тяну лямку и не жалуюсь.

— Зачем же размножать страдальцев?

— Ладно, страдалец, давай не рыпаться. Поработаем до перевыборов, а они не за горами.

Приказом по институту Козл-Вятлин увольнялся с должности помощника коменданта здания и лишался казенного жилья. Оля Воробьева увязалась за Громачевым, когда он после шестого часа занятий направился в столовую Ленкублита. По пути она спросила:

— Громчик, дорогой, что мне делать? В первый год, когда нам с мамой было плохо, Платон Аристархович устроил меня в уборщицы и дал самый удобный, малолюдный этаж. Теперь он в беде, нельзя же мне его бросать. А Рубинская и так грозится вывести меня из состава бюро. Ведь они с Тосиком Худяковым поступили подло: выкрали дневник и теперь на основании записей строят обвинения. Но ведь дневник пишется для себя, его без разрешения хозяина не имеют права читать другие. Почему этого никто не видит?

Лицо у нее было страдальческое, глаза припухшие. Громачев невольно посочувствовал:

— Понимаю тебя, но навряд ли дам толковый совет. Старик зря столь откровенно изливал свою желчь на наши порядки, да еще с высоких позиций. Подвел и себя и тебя. Прощения ему не будет.

— Но он же идеалист, выводит все математически, — возразила Воробьева. — И уверен, что видимый мир нереален.

— Сейчас поймет, что реален, и даже очень. Стоит лишиться крова и зарплаты.

Воробьева не отставала и продолжала просить:

— Вы же из одной литературной группы. Ты бы мог ему что-нибудь посоветовать. Нельзя же всем набрасываться на старика. Я даже думала приютить его у себя, но у нас с мамой небольшая комната. Третьей кровати не поместишь. Да и сумею ли я прокормить двоих? Я уже не говорю о том, что меня могут выгнать из комсомола. Я тебя умоляю, ну хоть чем-нибудь помоги.

— Ты, Олечка, и меня хочешь подвести под монастырь. Рубинская и под меня уже подбирает ключи. Разве только чтоб ей насолить… Ладно, попробую.

Громачев вернулся в институт, поднялся наверх и постучал в дверь Козл-Вятлина.

Старик укладывал в старомодную большую корзину свои вещи.

— Здравствуйте, Платон Аристархович. Куда вы теперь?

— А-а, коллега! — узнал его старик и нахмурился. — Что, пришли поторопить?

— Наоборот, посочувствовать, — ответил Роман.

— А что мне от вашего сочувствия, когда меня обворовали ваши однокашники и считают себя правыми. Изгоняют меня отовсюду. Им, видите ли, не по вкусу мои записи! Не нужно было совать грязные носы в святая святых!

— Куда же вы собираетесь?

— Нашлась добрая душа среди гардеробщиц. Предоставляет мне отгороженный угол, который сдавала студенту. Вещей у меня немного. Люмпен-пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Кажется, так сказал ваш Карл Маркс?

— Он говорил не о люмпенах, а о положительных людях — пролетариях.

— Я не очень вдумывался в это. Люмпен и пролетарии для меня круглоголовые существа, которые ничего не добьются.

— Не будем препираться. Меня к вам прислала Оля Воробьева.

— Она, бедняга, страдает?

— Очень.

— Ее из-за моей неосторожности могут исключить из комсомола… даже из института? Это ужасно несправедливо. Не она проявляла инициативу, а я лишь в мечтах надеялся на ее любовь. Как они смели грязными лапами листать святые страницы? Я пойду в суд, я привлеку их к ответу!

— На вашем месте я бы особо не хорохорился. Вы действительно можете обратиться в суд, но не из-за Олечки, а по поводу кражи. Даю вам совет не потому, что сочувствую, а по профессиональной солидарности. Я знаю, как вы отзываетесь обо мне. Можете объявить вашу работу набросками к роману. Понимаете? Писатель обязан входить в шкуру даже отвратительного героя. Так вот, вы для этого выродка готовили ваши записи. Придумайте какое-нибудь название, вроде «Из крысиной норы», и сообщите, что в записях не хватает ваших собственных комментариев. Они-де запланированы. Наши труды никто не имеет права воровать и без разрешения автора обнародовать. Поняли меня? Вы не желчный хулитель нашего времени, а писатель, ищущий, как лучше показать враждебных крокодилов — монстров прошлого.

— Ваши советы мне не очень по душе, но я за них ухвачусь. Это действительно позволит мне вернуть записи и отвести грозу от Олечки. Ради нее принесу судье справку, что я занимаюсь в литературной группе. Действительно, мог же я вести записи от лица литературного героя. Спасибо за совет.

— Я вас не спасаю, а лишь ратую за права любого обворованного литератора. Так что, видите, я не выскочка из круглоголовых, а мыслящее существо. Теория многоугольников и кругов глуповата.

— Не вам судить, молодой человек, — вновь ощетинился старик. — Обретите сначала высшее образование.

На заседании бюро большинством голосов Рубинская была избрана секретарем комитета. Не теряясь, она заняла место Лапышева. Тут же, как о содеянном великом деле, она доложила о добытом дневнике Козл-Вятлина и заодно о неблаговидном поведении члена бюро Воробьевой.

— Видите ли, явилась современная Галатея, вылепленная грязными руками замаскированного монархиста. Он не зря так написал — видимо, сумел в какой-то степени обратить ее в свою веру. Со стороны Воробьевой это явная капитуляция, желание потрафить старику, ненавидящему наш строй. Я предлагаю обсудить ее поведение.

— А Воробьева разве виновата, что в нее втюрился старикан? — спросил третьекурсник Завьялов.

— Виновата. Значит, не так повела себя, вызывая противоестественное чувства. Она заслуживает исключения из комсомола.

— Ну, это ты уж загнула! — встрял в разговор Громачев. — И вообще-то я думаю — не делом занялась легкая кавалерия. Воровство — всегда воровство, и не должно поощряться.

— А если красногвардеец выкрадывал в штабе белогвардейцев стратегическую карту, его что — за это судили? — не без запала спросила Рубинская, с презрением глядя на Романа.

— Сравнила военное время с мирным! Вы же забрались в комнату частного лица. С таким же успехом могли украсть его штаны или шубу и… обшарить карманы. Если старик подаст на вас в суд, по головке не погладят. Я думаю, что обсуждать поведение Воробьевой нет серьезных причин. Мало ли что мог написать тронутый склерозом старик. Помнится, что он и тебя, Лена, поминает. И обо мне нелестно написал. Что же, нас за это надо казнить?

— Я вижу, ты, Громачев, задался целью во что бы то ни стало сорвать обсуждение, — взорвалась Рубинская. — Хорошо, ставлю вопрос на голосование. Кто за обсуждение?

Поднялось три руки членов бюро, желавших подискуссировать.

Пятеро было против. Пришлось обсуждение отложить. Рубинская негодовала и решила хоть чем-нибудь ущемить Громачева.

— У меня есть еще организационный вопрос, — как бы успокоясь, сказала она. — В связи с обменом билетов накопилась прорва неотложных дел. С одним заместителем мне не справиться. Предлагаю выбрать заместителем по оргделам Кедрова. Он парень крепкий, дисциплинированный, хвостов не имеет. А Громачеву можно оставить культпроповские дела.

Романа это устраивало, и он поддержал предложение Рубинской, что очень удивило ее. Как этот писака не понимает, что теперь многие дела она на ходу будет решать без него с другим заместителем? А культпропа можно игнорировать, он на втором плане.

Козл-Вятлин подал жалобу в районный суд на Рубинскую и Худякова с требованием вернуть украденную рукопись и наказать похитителей.

Судья вызвала к себе руководительницу легких кавалеристов и предложила не доводить дело до суда, немедля с извинением вернуть рукопись литератору Козл-Вятлину.

— Он никакой не литератор, обыкновенный гардеробщик… Контрик из бывших, — возразила Рубинская.

— У нас есть официальная справка из Федерации писателей. Если намеревались разоблачать его, надо было обратиться в соответствующие органы. Они бы произвели обыск и изъяли незаконные материалы. Своевольничать же никому не позволено. Вдруг старик вздумает настаивать? Я вынуждена буду привлечь вас к ответственности за воровство. А это пахнет тюрьмой. Не доводите дело до суда. Когда вручите ему рукопись, попросите расписку и принесите мне. Может, удастся не возбуждать иска.

Хотя Рубинской очень не хотелось расставаться с гроссбухом, вызывавшим у всех интерес, все же пришлось отдать его Худякову и приказать вручить его старику под расписку.

— Как же я это сделаю? — недоумевал Толя. — Старик мне морду набьет и спустит с лестницы. Может, вместе пойдем?

Рубинская смерила юношу осуждающим взглядом.

— Эх ты, мужчина! Неужели старикана испугался?

— Как-то неловко возвращать похищенную вещь и еще требовать расписку.

— Будь суров с идейными противниками. Нечего их стесняться.

Толя неохотно уложил гроссбух в свой портфель, спустился вниз и спросил у гардеробщиц, не знают ли они, где сейчас живет Козл-Вятлин. Те почему-то не хотели ему сообщать. А одна из гардеробщиц спросила: «А зачем он вам нужен?» — «Посылка пришла на его имя», — соврал Худяков. «Так давайте я ее передам», — предложила пожилая женщина. «Я должен получить расписку». Только после этого гардеробщица сообщила, где можно застать старика.

Толя записал адрес и с унылым видом поплелся к выходу. И тут, на его счастье, столкнулся с Пяткиным. Худяков остановил его и приглушенным голосом сказал:

— Степан Терентьевич, мне вас надо для очень важного дела.

— О, Шерлок Холмс! Ну, говори быстрей, чего тебе надо, доктору Ватсону некогда.

— Нам с вами поручено вернуть Козл-Вятлину его дневник и взять расписку.

— Правда? Он у тебя, что ли? Столько о нем разговоров. Что-то и про меня написано, да?! Хотелось бы заглянуть.

— Нужно не задерживать, — предупредил Худяков, — быстрей вручить.

— Это я сделаю без тебя, — уверил Степан. — Давай греховные записи.

Худяков обрадовался, что ему не придется встречаться со стариком, и без сожаления расстался с гроссбухом, лишь попросил не подводить его.

Завладев гроссбухом, Степан помчался домой. Прыгая через две ступеньки, он быстро поднялся к себе в мансарду и из прихожей весело крикнул:

— Аля! Я раздобыл для тебя дневник Козл-Вятлина. В нем и про нас есть. Хочешь, почитаю?

— С удовольствием послушаю.

Пока Аля готовила ужин, Пяткин, выбирая самые интересные места в записях, читал вслух.

Обоих удивляла и поражала глубина записей и своеобразность наблюдений.

— Старикан-то — талант! — воскликнул Степан. — Салтыков-Щедрин, но слишком едкий. Да и сумасшедшинки многовато.

— Читай, читай дальше, — требовала Аля. Она веселилась, когда речь шла о Пяткине. Он тоже не сердился и от души смеялся.

Наскоро поужинав, они принялись по очереди читать вслух дневник и хохотали, натыкаясь на забавные рассуждения о знакомых людях, на подмеченные несуразности новой жизни.

Только поздно вечером Степан понес гроссбух по указанному адресу.

Старик уже собирался укладываться спать, когда Пяткин дернул ручку довольно громкого звонка.

— Кого это в такую позднь могло принести? — недоумевала гардеробщица, приютившая Козл-Вятлина. — Я уже раздета… Может, откроете, Платон Аристархович?

Кряхтя, старик поднялся и, не открывая дверь, скрипучим голосом спросил:

— Кого надо?

— Скажите, пожалуйста, могу я видеть Козл-Вятлина? — послышалось за дверью.

Голос показался знакомым. Старик снял крюк, открыл дверь и пропустил позднего посетителя.

— Позвольте представиться, — сказал Пяткин. — Ваш бывший визави… тот, что ходит на руках и остатки чая выливает на прохожих… Степан Пяткин. Столп нации.

— Ага! — вспомнил старик. — Очень рад, — машинально произнес он. — Какие у вас ко мне дела?

— От имени и по поручению… Я взял на себя неприятную миссию возвратить под расписку вот этот гроссбух. Человек, похитивший его, стесняется показываться вам. Выбрали меня для столь опасного дела. Надеюсь, вы меня не обидите?

— Не ручаюсь.

— Заранее признаюсь, что любопытство заставило меня и мою жену заглянуть в записи. Мы поражены и направленностью мыслей, и толкованием видимой жизни.

— Весьма польщен. Пройдите на минуточку.

Старик провел гостя в закуток, отгороженный шкафами, подвинул ему стул, сам сел на койку спартанского вида и со смешанным выражением свирепости и вежливости ждал, что еще сообщит студент. А тот, чтобы не молчать, начал выдумывать:

— Интересуюсь философией бесконечно малого, но не удавалось встретить компетентных людей, постигших глубины математических идей.

— Вы правы, молодой человек, какой-то разгул некомпетентности. Эта идея загромождена вульгарными теориями. Она непостижима для малообразованного человека. Тысячи лет назад элеатские философы выдвинули ее, но их противники утопили ее в фантастическом мире видимости. Понимаете? — спросил Козл-Вятлин, точно желая вбить в голову студента простейшую истину.

— Да, конечно, — вынужден был ответить Пяткин.

— Итак… единственной реальностью в этом нереальном мире видимостей существует бесконечно малое, ибо оно наделено непостижимой силой…

— Простите, — остановил старика Пяткин. — А не находите ли вы, что вот эта стенка все же является реальностью и что стукнуться головой о нее не так уж приятно?

— О, молодой человек, вы молоды и наивны. В ваши годы я мыслил так же, как и вы. Даже больше, я никогда не задумывался над тем, является ли стенка реальностью. Но стоит проникнуть в тайное тайных познания, чтобы среди мира видимостей, мира нагромождения уловить единственную реальность, которая кроется в бесконечности.

— Пожалуй, — согласился Степан.

— Не пожалуй, а безусловно, — безапелляционно заявил старик и задал странный вопрос: — Какая разница между многоугольником и окружностью?

Пяткин растерялся, пытаясь вспомнить, что по этому поводу написано в учебниках.

— Я думаю, — сказал он, — что разница заключается в том, что многоугольник состоит из конечного числа сторон, то есть из единиц, а окружность — из бесконечного числа сторон, то есть из бесконечности.

— Я рад за вас, молодой человек, что вы умеете вникать в смысл великих идей. Рад за вас, что вы не плаваете в мелкой водичке элементарной математики. Я рад, что прибегаете к помощи единственной реальности. Но вы ошибаетесь. Вас сбила с толку видимость, создающая внешнее различие вещей. Дело обстоит как раз наоборот. Окружность и круг имеют пределы. Окружность и круг измеряются единицами, и те три целых и четырнадцать сотых диаметра, что составляет длину окружности, есть единица познания. Это фикция, миф, видимость, а многоугольник велик. Его длина не знает постоянных величин. Его стороны могут увеличиваться до бесконечности, а бесконечность не знает предела. И каждая сторона такого многоугольника будет бесконечно малой…

Козл-Вятлин поднялся, подошел вплотную к Пяткину и, сощурясь, стал всматриваться в строение его головы. Степану стало как-то не по себе, зачесалось где-то между лопатками, куда не могла достать рука.

— У вас, молодой человек, все же голова в виде неправильного многоугольника. Прежде я ошибался. Вы, оказывается, способны проникнуть в тайное тайных, прошу извинить меня, я зачеркну ложные наблюдения в дневнике.

— Спасибо, — сказал Пяткин. — Очень признателен.

Тут же он вытащил гроссбух и, не вручая, попросил расписку.

— На чье имя? — спросил старик.

— Хотя бы на женское. Получил от Елены Рубинской свои похищенные записи, произведенные в бывшей бухгалтерской книге. Дату и роспись.

Старик аккуратно выполнил формальности. Пяткин, чтобы как-то закончить разговор, словно по секрету сообщил:

— Я хочу проникнуть в тайну уничтожения времени, которая сообщает непрерывному становлению жизни характер неземного бытия.

Старик поморщился (присылают тут всяких безумцев) и даже скривил рот в язвительной улыбочке, но решил не начинать спора, пора было дать хозяйке покой.

— Об этом в следующий раз, — пообещал он. — Приходите, если появится желание. А сейчас… не могу больше задерживать, — он даже шаркнул ногой.

Выйдя от старика, Пяткин лихо скатился по гладким перилам вниз и, очутившись на улице, вслух себе сказал:

— Вятлин явно принял тебя за чокнутого. И заметно растерялся. Ненормальные боятся ненормальных.