Неслышный зов

ВОСПИТАНИЕ

Виктору и Николаю Макаровичу осточертела примитивная формовка. Они взбунтовались и вдвоем стали давить на меня:

— Добейся работы по квалификации. Не зря же мы в фабзавуче учились.

Сочувствуя им, я отправился в конторку к мастеру. Там в это время у Ивана Ферапонтовича сидел проситель. Я уловил только конец разговора.

— А потом запьешь, — с укором сказал мастер. — Знаю тебя, Созонтыч.

— Запью, — согласился проситель, — но не сразу. — И часто-часто заморгал синеватыми набухшими веками.

Незнакомец на вид был кряжист, но невысок. Его нос и вислые щеки покрывала тонкая сетка лиловых жилок. Теребя замусоленную кепчонку, он уныло добавил:

— Не переплавишь теперь меня… Какой есть. Где ты непьющего литейщика видел? Кабы не дыра во рту, жил бы не тужил.

— Народ-то все новый. Никто не знает твоего нрава. Потом беды не оберешься, — тянул свое мастер.

Созонтыч перебил его:

— Теперь все так. Речи слышим, а в душу не заглядываем.

— Ну вот, сам, значит, понятие имеешь. Дружба дружбой, а положение мое такое… — и мастер развел безнадежно руками.

Созонтыч нахлобучил кепчонку, но не уходил. Мастер продолжал жаловаться:

— Времена другие, людно теперь.

— Людно-то людно, да человеков нет… Я перебиваю их:

— Иван Ферапонтович, надоела ребятам ломовая работа, дайте нам работу по четвертому разряду.

Мастер, захватив губой желтый от махорочного дыма ус, пожевал его, потом, как бы что-то придумав, отвел меня в сторону.

— Есть… По шестому идет. Вам не справиться — рука не набита. А заказ спешный, — говоря это, он настороженно всматривался в меня. Я же молчал в ожидании обычного подвоха. — Мыслишка у меня засела в голове, — перешел мастер на шепот. — Душа, значит, лежит к вашей бригаде. Вам бы да хорошего старого формовщика, а одни что ж. Вот спец сидит без дела. Уволили на днях из металлического. — Мастер кивнул на Созонтыча. — Пьет запоем. За ним присмотр нужен. Смолоду вместе работали, знаю его… золотые руки. Как ты насчет того, чтобы в вашу бригаду? Конечно, бригадиром по-прежнему ты остаешься, а его — в ежовые… Главное, чтоб не запил. С вами он сладит. Если такого в бригаду заполучите, любую работу без опаски дадим… Тонко работает.

— Давайте попробуем, — нехотя соглашаюсь.

Мастер уже веселым тоном говорит своему старому другу:

— Ну, Илья Созонтович, давай оформляйся. Не хотел брать, да вот бригадиру комсомольской ты здорово по душе пришелся. Смотри не подведи. Перед молодыми нам краснеть не к лицу.

Созонтыч вытащил из-под рваной подкладки кепчонки мятую бумажку, подмигнул мне и, разгладив ее, положил на стол. Мастер чернилами поставил косую резолюцию.

Выйдя из конторки вместе с новым членом бригады, я был зол на себя за то, что так быстро сдался мастеру. За дверями Илья Созонтович придержал меня за локоть и, словно угадав мои мысли, попросил:

— Не грусти, бригадир, я не такой пропащий… Мастер хитрюга, но совестливый. А совесть — она хоть и без зубов, а грызет.

— Я не потому, что тебя к нам. Обидно другое. На словах одно, а на деле не верит, работу по разряду боится дать.

— Как тебя кличут?

— Громом зови.

— Ладно, Грома. Вот подпишу бумажку и завтра утречком на работу. А там покажем всем, что мы можем.

Илья Созонтович на работу пришел раньше всех и приготовил рабочее место. Мне деловито подал мягкую ладошку.

— С добрым утречком. Вместях, что ли, сходим за модельками?

— Пошли.

Мастер выдал замысловатые модели без обычных напутствий. Он стеснялся учить Созонтыча.

Всей бригадой мы стали обсуждать способ формовки. Илья Созонтович вертел в руках новую модель и как бы про себя рассуждал:

— По мне, торчком ее надо… Для напору сюда выпорок… Тут несколько заколочек придется… Здесь рвать будет, обточить надо… Опочку поглубже…

Себе Созонтыч выбрал самую трудную деталь — валик с рогульками и диском. Работал он виртуозно. Пятку трамбовки опускал ровно и увесисто, модель вытаскивал рывком, но так искусно, что оставались неразрушенными самые глубокие и тонкие отпечатки. Можно было любоваться его работой. В небольших жилистых руках карасик и гладилка действовали как резцы художника.

Решили и Филю приучить к формовке. На первое время дали ему разъемную модель валика, простую и гладкую.

Филя занял место рядом с Созонтычем, чтобы подсмотреть, что и как нужно делать. Но работал, как всегда, небрежно и грязно. Забив в лакированную модель толстый подъемник, он раскачал ее кувалдой. Созонтыч, приметив это, рассердился:

— Ты что, ополоумел?!

Отстранив Филю, он вбил свой подъемник, осторожно покачал модель и как перышко вытащил из гнезда.

— Во как надо! Гладкая ведь. Токаря проклянут тебя за такую работу. Велик телом, да мал делом. Аккуратней, говорю.

Филя, виновато поморгав, принялся подражать Созонтычу. А тот то и дело поглядывал на него и поучал:

— Карасик! Кто так карасик держит? Эк несмышленый! В правую руку бери.

У Фили от обиды на скулах вздувались желваки, но он помалкивал и подчинялся старику: делал так, как тот велел.

— Ты не пыхти, не дуйся на работу, — добродушно советовал Созонтыч. — Всякое дело мучит и учит.

На заводе я так уставал, что не находил в себе сил сесть с пером за стол и продолжить то, что с такой охотой еще недавно писал.

«Неужели я ошибся в выборе? — не раз задавал я себе вопрос. — Где же тот неслышный зов, который вел меня вперед по нехоженой тропе? Может, разлука с Сусанной погасила все желания? Эх, надо было пойти учиться! Нельзя застаиваться на месте. Впрочем, еще не поздно».

«При Созонтыче такой бригадир, как ты, не нужен, — говорил я себе. — Он опытен, толковей, поведет бригаду к успеху. Тебе придется лишь плестись следом и открывать то, что давно открыто. Поторопись, пока не поздно, найди свою дорогу».

«Дорог на свете неисчислимое множество. Человек волен выбрать ту, которая ведет к мечте. Но не каждый решается. Ведь жутковато пробиваться нехоженой тропой, неизвестно, что ждет впереди. И все же это наиболее верный путь. Готовься к переменам! Для начала следует пойти хотя бы на вечерний рабфак и заставить мозг работать интенсивней. А пока наблюдай за жизнью и запоминай, пригодится».

Утром в цеху ко мне подошел Филя и, сняв шапку, как это делают просители, сказал:

— Слышь, Гром, тут земляк прикатил… притулиться ему негде. Вторую ночь на одной койке спим. Как приметят — из общежития выгонят. Прими его в бригаду. Он поздоровше меня. Годовалого бычка поднимет.

— А зачем нам два подсобника? На тебя-то с трудом зарабатываем.

— Но ты хоть похлопочи… Чтоб в общежитии прописали… Не высыпаюсь.

Вместе с Филей я сходил к начальнику цеха. Тому подсобники были нужны. Не раздумывая, он определил Филиного земляка в грузчики на шихтовый двор.

На другой день Филя появился в цеху с рыжебородым верзилой Кузьмой Ухватовым. Низко поклонившись мне, Филин земляк сказал:

— Благодарствую за хлопоты. Прошу прийти с Филей, обмоем работенку. Если ко мне с душой, так и я с себя рубаху сыму.

— Не надо ничего снимать, я непьющий, — пришлось отшутиться мне. — Удовольствия в водке не вижу.

— Ну, дело твое. Неволить не буду, — сузив глаза в щелочки, согласился рыжебородый. — Но если когда вздумаешь, помни, должок за мной.

Витя Чуприков — пропагандист нашей комсомольской ячейки. У шишельниц он ведет кружок политграмоты. Узнав, что Филя всего лишь две зимы ходил в школу и читает по складам, рьяный воспитатель пригрозил:

— Если не будешь ходить на кружки ликбеза и политграмоты — отчислим из бригады. Нам за тебя краснеть не хочется.

Подсобник хмуро выслушал его и обидчиво надулся. До обеда Филя ни с кем не разговаривал, а в перерыве сходил на шихтовый двор и вернулся с земляком.

— Записывай обоих на политграмоту, вместях ходить будем, — сказал он Чуприкову.

— А Ухватова-то зачем? — недоумевал Витька. — У нас кружок молодежный. Пускай к своим сталеварам ходит. Там половина таких бородатых.

— Ты не гляди на мою бороду, мне только тридцать третий пошел, — с обидой заговорил Ухватов. — Убавится у вас что, если на кружке посижу и про политику послушаю?

Его слова смутили Витьку.

— Ходи, мне не жалко, — сказал он. — Только учти, мы больше будем говорить о комсомольских делах.

Манефа мастерица поводить за нос. Чтобы посмешить подружек, она попросила сперва Филю, а затем Николая Макаровича проводить ее после гудка до общежития.

Филя, стремясь быть первым, еще до гудка забрался в душевую, а Николай Макарович, приметив это, выключил холодную воду и отправился к проходной.

Вскоре из душевой донесся Филин крик:

— Кто там балует? Открой воду! Холодную давай!

Он, оказывается, успел намылить голову. Растекавшееся мыло попало в глаза. Начало щипать так, что Филя взвыл:

— Воды! Дай воды! Узнаю, кто балует, — башку оторву! Принесите хоть глаза промыть… Воды!

Это была уже не просьба, а рык быка, попавшего в беду. К душевой прибежали шишельницы. Они от Манефы знали, куда торопится Филя. Бедственное положение парня развеселило девчат. Припрятав вентиль, они, хихикая, пошли звать водопроводчика.

Водопроводчика девчата нашли не сразу. Пока тот разыскивал вентиль да включал воду, заводской гудок прогудел. Филе спешить уже было некуда. Промывая глаза, он тихо матерился, обещая избить шутников.

В кабину земляка заглянул Ухватов.

— Вон како измывательство устроили! — сочувственно заговорил он. — И никто не помог. Та востроносая, что задом крутит, с шепелявым ушла. Сам видел… вот те крест! А тебя, словно барана, заперли и смеются. Не будь меня, и водопроводчика бы не нашли. А ты все земляка сторонишься… Они не токмо девчонку уведут, а самого в хомут засунут…

— В какой это еще такой хомут? — не поняв, сердито спросил Филя.

— Эт, глупый! Давно тебе сказано: не любят заводские деревенских. Боятся, что ихний кусок перехватим, потому и делу своему не учат.

— Как это не учат? Учат!

— Это тебе сдуру показалось! Таких глупых они токмо и ищут, чтоб горбатились.

— А ты чего обзываешься? — вдруг взорвался Филя. — Из дураков у тебя не выхожу! По ноздрям захотел?

— Чш-ш, дурень, не ори!

Но Филя, решив выместить злость на земляке, заартачился:

— А ну отыдь, пока борода цела!

— Полегче, лешай! — повысил голос и Ухватов. — На кого лезешь, рвань несчастная? Хочешь, чтоб я рассказал, как в деревне нафулиганил? Эт я живо!

— Рассказывай. Я тоже знаю, для чего ты бороду отрастил. Живо сбреют.

Не желая больше разговаривать с земляком, Филя выскочил в раздевалку и, почти не обтираясь, стал торопливо одеваться. Кальсоны не лезли на распаренные ноги. В сердцах Филя оторвал запутавшиеся завязки…

Наскоро ополоснувшись, в раздевалку вышел и рыжебородый. Подсев к земляку, он игриво толкнул его локтем в бок и заискивающе спросил:

— Все сердишься? Ишь дурной! Я же любя тебя учу… Жалеючи.

— Нежелательно нам жалеючи, — ответил Филя.

И, натянув сапоги, ушел, хлопнув дверью.

Весь этот разговор слышал Чуприков, мывшийся в соседней кабине.

— Это мое воспитание, — похвастался он. — Филю уже не собьешь, знает что к чему.