Неслышный зов

СОЗОНТЫЧ

Вырыв глубокий котлован, мы его обложили кирпичом, дренажными трубами, залили цементом.

На другой день в котловане принялись действовать старики, укладывая воздушную «постель» из соломы, глины, речного песка и полюстровской земли. Мы были только подсобниками: подавали нужные инструменты, смешивали глину с песком, просеивали землю, толкли древесный уголь.

На подсушенную «постель» была уложена разъемная модель, похожая на заставские ворота, и началось колдовство — формовка.

Работа так увлекла, что в столовку никто не пошел. Послали Филю за молоком. Пообедали в цеху и продолжали начатое дело.

К вечеру форма была готова. Она состояла из нижней неподвижной части двух разъемных опок, каждая из которых весила не менее тонны. Их укладывал и поднимал кран.

Чтобы горячий металл не разрушил формы, ее следовало укрепить стальными шпильками и крючьями, покрыть слоем разведенного графита и высушить. Эту работу Созонтыч доверил только старикам и сам, предупредив жену, остался на ночь. Мы тоже не ушли, чем вызвали воркотню Гаврилы Павловича:

— Завтра как сонные мухи ходить будете, а нам ваша сила понадобится.

Но разве покинешь стариков, когда они будут бодрствовать и следить за нагревальными лампами и жаровнями?

Мы помогли Созонтычу расставить жаровни и удлинить провода для электрических ламп. Старик, похаживая в знойной зоне, то уголек подкинет, то лампу поправит, то остывающие кирпичи на раскаленные меняет.

Никита курил и посмеивался над ним:

— Прямо наседка! Не узнаю Созонтыча. В прежние времена он бы «разломил» маленькую и где-нибудь за мартенами уже кемарил. А тут марку держит. Ударник!

Оставив дежурных, Илья Созонтович посеменил к выходу, мы с Витькой устремились за ним, так как опасались: не соблазнил бы кто из стариков на выпивку.

Уже начались белые ночи. Над незатухающими мартенами колыхалось бледно-розовое зарево. Оно отсвечивало в весенних лужах.

Лужи тревожили Созонтыча. Они вредны для формовок в почве. Вода могла увлажнить землю, пробиться сквозь цемент. Для расплавленного металла она опасней взрывчатки. Старик принялся прокапывать отводные канавки, и мы стали помогать ему сгонять воду в глубокий кювет.

Сделав передышку, Созонтыч посмотрел на серебристо-синее небо и похвастался:

— Эх, и погуляно же было в белые ночи! Разве уснешь. До утра колобродили. Днем на работе носом клевали. В обед сунешься за мартен и спишь. А мастер разыщет — по загривку даст…

Мы еще не отгуляли своих белых ночей, но ощущаем их колдовскую силу. И я невольно думал о Сусанне и Нине, хотя не раз уже себе приказывал: «Брось, выкинь их из головы! Встречайся с другими».

Согнав накопившуюся воду, мы вернулись в цех и уселись на инструментальные ящики покурить. Рядом с нами Филя. Затягиваясь цигаркой, он загоревшимися глазами смотрел на появившуюся вдали Манефу.

Лавируя меж опок, девушка приближалась к нам. Филя, точно желая боднуть ее, пригнул голову. Манефа, кокетливо поправив на голове платок, с наигранной обидой спросила:

— Что ж это вы, Филипп Гаврилович, не здоровкаетесь? Премию получили или просто зазнались?

— Ага, тебя в премию! — гоготнув, сказал Филя и попытался поймать девушку, но она ловко увернулась от его ручищ и убежала.

У Созонтыча шишельница тоже вызвала восхищение:

— С изюминкой, шельма! Такую запросто не возьмешь, с подходцем надо.

— С подходцем! — ухмыляется Филя. — А ты, видно, был горазд!

— Жаловаться на робость не могу. Не рослый, а завидным парнем считался. Как ты, ходил грудь нараспашку, язык на плечо. Даже образованные влюблялись. Одна в пяти комнатах жила, муж управляющий, — принялся вспоминать Илья Созонтович. — Молоденькая она. Словно светится вся изнутри. Ресницы длинные. «Вот, — думаю, — голубок стервятнику достался». Управляющий сухой, губатый и, вроде скопца, безусый. Не любили мастеровые его. Да и ей он, видно, был не по нраву. Тамарой ее кликали. Выйдет, бывало, к речке, усядется под каштан и скучает с книжечкой… Чиркни-ка, Витяга.

Виктор с готовностью чиркнул спичкой и поднес огонек к погасшей папироске. Созонтыч затянулся и продолжал:

— По молодости я был парень хоть куда! Волосы вьются. Нос подходящий, лицо белое, не угрястое. Девчонки, бывало, так и зыркают. Я на них никакого внимания. Сяду, бывало, невдалеке от каштана и глаз с нее не свожу. Авось заметит. Раз, к вечеру это было, ходила, ходила Тамара с книжицей, потом села на пенек и замерла. Гляжу, у нее плечи дергаются — плачет. Тут я, конечно, бочком, бочком — и так это сердечно: «Извините, мадамочка, может, на кого обидевшись?» Она словно с перепугу вскочила. «Нет, нет», — говорит. И ушла. Меня заедать стало. После работы, бывало, поднаряжусь, рубашку белую, сапоги хромовые надену и у речки хожу. Поздоровкалась она вдруг. Я где-то сирени тогда наломал. «Хороший, — говорит, — у вас букет». Я от радости даже заикаться стал. «Воз-зьмите, з-за-ради бога… осчастливьте». Вижу, не сердится, берет букет. Тут слово за слово, и пошло! Она смеется, золоченый зубик показывает. Потом и говорит: «У нас лодка имеется. Одной скучно. Приходите завтра». — «Ладно, — говорю, — с полным удовольствием». А у самого сердце тетеревом токует. На другой день сели мы с ней в лодку. Я гребу, она кувшинки из воды таскает. Потом на берег ей захотелось… Гляжу, на ней белые туфельки, а вокруг мокрота. Схватил я ее на руки и вынес, легонькую, на берег. Платье у нее тонкое, скользит… земля подо мной чертом пляшет. Я и прижми Тамару к себе. Она с перепугу руками противится. «Не надо, нехорошо!» А какое тут нехорошо, когда обоих лихоманка затрясла…

— Ну и чего дальше? — заинтересовался Филя.

— А про это, брат, мужчины в тайне держат, не хвастаются. Потом, значит, любовь у нас пошла. Куры да амуры да глазки на салазках. Муж узнал. Меня с работы сжил, а ее упрятал. Так и не видел больше. После пить начал, до сих пор очнуться не могу. Ух и любить умела! Не чета вашим хохотушкам. Задом только вертеть да губы помадить.

— Гулевой же ты был! — восхитился Филя. — Мне бы вот такую найти.

— Найдешь еще! А теперь кончайте прохлаждаться, — приказал Созонтыч. — Завтра серьезный день, соснуть требуется. Будем дежурить по очереди.

В день заливки у Созонтыча в голосе появилась твердость.

— Всем надеть защитные очки и асбестовые рукавицы! — распорядился он. А мне — особое приказание: — Будешь засыпать древесным углем выпара.

Сталь выдавали два мартена. От толстых струй, падавших в объемистые ковши, летела огненная мошкара, с треском отрывались крупные звезды и, словно пушинки, плыли по воздуху.

Краны подняли наполненные жидким металлом ковши, источавшие зной, и под звон колокола осторожно понесли по цеху к приготовленной форме.

Созонтыч, держа длинный шест, показывал, какому ковшу где остановиться. Озаряемый пламенем, в войлочной шляпе и очках, он был похож на древнего алхимика.

— Подготовиться!

Вместе с разливщиками к рычагам ковшей стали Никита Фомичев и Гаврила Павлович.

Свисток. И новая команда:

— Прицелиться… Пошел!

Одновременно из обоих ковшей толстыми струями потек металл в литники. Теперь уже меньше отрывалось искр, но жар был таким, что невольно пришлось прикрывать брезентовым рукавом лицо.

Все, конечно, насторожены: не проникла ли за прошедшие часы в форму влага? Превратившись в пар, она обретет такую силу, что разнесет все вокруг.

— Ровней… ровней! Не торопиться! — требовал Созонтыч.

В цеху слышался лишь треск летящих искр и бульканье металла. Из тонких выпаров по всей площади опоки, словно выбившиеся из земли ростки, засветились синие язычки огней. Значит, жидкий металл проник во все уголки и заполнил форму доверху. Сейчас он покажется в главных выпарах. Они уже дымятся.

— Уголь! — крикнул Созонтыч.

В одном конце я, в другом — Чуприков зачерпнули лопатой древесный уголь и, как только показалась бурлящая огненная масса, засыпали ее, чтобы металл не фыркал, не расплескивался.

— Стоп… стоп! — остановил заливщиков Созонтыч. — Отваливай!

Ковши, приняв обычное положение, медленно уплыли в другой конец цеха.

— Конец — всему делу венец! — весело сказал Созонтыч. — Отсыпайтесь. Два дня можно на работу не выходить. Законные.

Хотя мы и получили два дня отгула, но никто дома не усидел, утром пришли посмотреть, удалась ли отливка.

При нас крючья крана раскачали стальную махину и вытащили из гнезда.

Когда пыль улеглась, старики, вооружившись скребками и стальными щетками, принялись счищать приварившуюся седую землю, постукивать ручниками да вглядываться: нет ли «соловьев» и недоливов?

Отливка получилась довольно чистой. Лишние наросты оказались только у литников и в нижнем углу, где металл немного размыл стенку формы. Все это нетрудно было устранить.

— Ну, бригада, — сняв очки, обратился к нам Созонтыч, — с благополучной отливкой и новым разрядом! — И он торжественно пожал каждому руку. — В прежние времена с вас бы белой потребовали да еще пивка. А нынче — квасом обойдусь. Пойдем к сталеварам, вспрыснем первенца!

Во время пиршества ко мне и Чуприкову подсел секретарь партячейки Федор Костнов.

— А как вы, ребята, насчет того, чтобы заявление в кандидаты партии подать? — спросил он. — Николаю Макаровичу и Филе еще рановато, а вам — в самую пору.

— Мы еще своего в комсомоле не отгуляли, — ответил Виктор, на секунду отрываясь от кружки с квасом.

— Я вас не на гулянье зову, а на серьезные дела, — заметил Костнов. — Ребята вы грамотные, непьющие, по характеру не робкие. Чем не мастеровая гвардия? Я, конечно, не тороплю, но подумайте, совесть поспрошайте и приходите. Рекомендации получите.

Этот короткий разговор встревожил меня, заставил задуматься: чист ли я перед самим собой? Что гнетет мою совесть? Если спросят: «Живешь ли по принципам?» Что я отвечу, не кривя? Стараюсь жить честно, но душа неспокойна… Полная неясность с Сусанной и Ниной. Но это других не касается. А угроз Антаса не испугался? Или оставил себе лазейку на случай нужды? А может, это было продолжением детской игры в сыщиков? Вроде бы нет. А почему отстал, не разоблачил? По душевному равнодушию или лености? Ждал приезда Гурко! Где же Зарухно застряли? Почему в городе не появляются афиши с бубенчиками ландыша?