Неслышный зов

САТИРИКОВ БЬЮТ

— Мы еще одного энтузиаста живой газеты обрели, — сказал на следующей встрече Сергей Евгеньевич. — Завуч прочитал наш материал и загорелся. Сам предложил сопровождающую музыку подобрать. Аккомпанировать берется и на репетиции ходить. Вот вам и свирепый!

— А как насчет сцены с преподавателями, не рассердился?

— Наоборот. Он сторонник более резкой постановки вопроса. Пусть, говорит, панибратствующим и равнодушным стыдно станет. Посоветовал острую сатиру веселыми бытовыми сценками прослоить, с песнями и танцами.

— Может, колун и обжорку в дни получки изобразить? — предложил Ромка.

— Ой, верно, — подхватила Нина. — Можно показать, как наши девчонки после получки на толкучку ходят, а там их торговцы облапошивают. У модных туфелек после первого дождика картонные подметки отстают, а платья так садятся, что становятся похожими на детские распашонки. Если покажем утрированно — со смеху умрут!

Постепенно сложился весь номер живой газеты. Начались репетиции, на которые посторонние не допускались. Всех участников Сергей Евгеньевич предупредил, чтобы прежде времени никому не рассказывали о содержании сцен.

Но разве тайну долго сохранишь? Кто-то по строжайшему секрету рассказал подружке или другу, а те с таким же предупреждением — своим закадычным друзьям, да еще с собственными добавлениями и комментариями.

В цеху некоторые ребята начали сторониться Ромки. А Лапышев подошел к верстаку и прямо в лоб спросил:

— Ты никак меня собираешься продернуть, драчуном показать?

— Вранье, — ответил Ромка. — Не тебя, а дурацкие дуэли на футбольном поле. Заходи на репетицию, увидишь.

— Если от меня нет тайн, то приду с удовольствием, — ответил Лапышев.

Он пришел на репетицию, прослушал текст и так загорелся, что взялся исполнять роль фабзавучного купца Калашникова.

Но Юра был парнем толковым, обладающим чувством юмора. Хуже обстояло дело с другими. Ромка нашел в кармане спецовки записку, написанную печатными буквами.

Ромка показал предупреждение Лапышеву. Тот повертел в руках и определил:

— Так малограмотно могли написать только Тюляев или Прохоров с Маслюковым. Тюляев отпадает. Я за него ручаюсь. Остаются двое. С ними мы как-нибудь справимся.

Громачев приметил, что и Пал Палыч, проходя мимо его верстака, делается хмурым, не останавливается, как прежде, не дает советов, словно перестал замечать его.

— Пал Палыч, можно ставить мою форму под заливку? — не выдержав игры в молчанку, обратился Громачев.

Мастер остановился, брезгливо взглянул на громачевское изделие, как на нечто мерзкое, и переспросил:

— Твою? Твою можешь разбить. Грязно работаешь.

— Но вы же хуже моей под заливку ставите, — возразил Ромка.

— Это уж не тебе судить. И вообще слишком много о себе понимаешь. Если учеником ты такой, то каким же станешь, когда специальность получишь? Впрочем, она тебе ни к чему. Таких начальство любит, на другие дела выдвигает.

— На какие это дела? — спросил Ромка.

— Вот мой тебе совет, — сказал мастер, — ни за какие посулы не продавай своего брата мастерового. В прежние времена тех, кто подлаживался к начальству и доносил, белюгой мазали и на тачке из цеха вывозили. Рабочий класс предательства не любит.

Ромка заметил, что ребята за соседними верстаками перестали работать и прислушиваются к их разговору.

— Да, рабочий класс не любит предательства, — ответил Ромка. — Вы вспоминаете царские времена. Когда хозяином завода был капиталист. Теперь все принадлежит рабочим. Предатель тот, кто делает отливки на сторону и учит тайно выносить их за ворота.

— Ишь ты какой образованный стал! — опешил мастер. — Значит, подглядываешь… за мной следишь!

— Я не слежу! Об этом все знают. Комсомольцы не одобряют вашего поведения.

— Не одобряют? — растерялся мастер. — Так, так. Требуют навести порядок? Ну что ж, могу и прижать. — И он обратился ко всем ученикам: — Кто тут себе кастеты и пепельницы формовал? Разбить, уничтожить формы. И чтоб больше посторонних моделей не видел! Ясно?

— Почему, Пал Палыч? Никто ж не узнает, — стал канючить Маслюков.

— Не хочу, чтоб всякий сопляк выговаривал. Довольно!

Он подошел к верстаку, поднял маслюковскую опоку и ударом трамбовки выколотил форму.

— Кончено! Больше не сметь. Хватит панибратствовать.

— А мы тут при чем? — с обидой возразил Маслюков. — Он виноват, на него и сердитесь.

— Все вы хороши. А чуть прижмут — такого наговорите, что за год каши не расхлебаешь. Довольно миндальничать да покрывать. Теперь только требовать буду да выговорами награждать!

И рассерженный мастер, вытерев ветошью руки, куда-то ушел. В цеху некоторое время стояла тишина. Первым подал голос раздосадованный Маслюков:

— Ромка, гадина, во всем виноват, надо отучить его кляузничать.

— Громачев правильно мастеру ответил, — сказал Лапышев. — Сейчас не старое время. Да и тогда рабочий класс ворюг не поощрял и блатных порядков не заводил. «Шарики — шесть» — это же воровской жаргон. И хулиганов нечего кастетами снабжать.

— Ишь какой пай-мальчик! — встрял в разговор Прохоров. — А сам, что ли, не дрался? Ромка и тебя продернул… про кулачников написал.

— И правильно сделал! Дурацкие дуэли высмеивать надо. А людей, которые правила нарушают, не самосудом учить, а в милицию отправлять.

— Ты что, в легавые пошел?

— Нет, я комсомольцем стал, чтоб таких, как ты, на чистую воду выводить.

— Подумаешь, шишка! Мы не таких учили. И вас встретим на темной дорожке. За мной еще старый должок остался.

Угроза была не пустой. В этот же день, после репетиции, Громачев и Лапышев собрались на тренировку баскетбольной команды. Из фабзавуча они вышли раньше других и направились к переезду по слабо освещенному переулку.

Неожиданно из-за угла вышли четверо парней и преградили им путь. «Задирать будут», — понял Ромка и, нащупав в кармане перочинный ножик, зажал его в кулаке. «Раскрывать не буду, так отобьюсь», — решил он.

— Закурить найдется? — спросил самый рослый парень.

— Некурящие, — ответил Лапышев и хотел было стороной обойти незнакомцев.

Но рослый парень схватил его за рукав и рывком повернул к себе.

— Ты, фабзавучник, почему такой невежливый? Морда по кулаку соскучилась? Так я живо ее раскрашу!

— Я вас не задевал… Пропустите! — потребовал Юра.

— Гляньте, они чипчиллигенция, с нами разговаривать не желают. Какое за это наказание полагается? — обратился рослый к своим дружкам.

— Дай, Венечка, ему в ноздрю… Чтобы прилег. А мы тут второго железкой угостим.

«Только бы не в лицо», — подумал Ромка и, пригнув голову, ждал нападения. В это время рослый, толкнув Юру в грудь, хотел ударить наотмашь; Лапышев, видно, ждал этого. Увернувшись, он отскочил в сторону и предупредил:

— Лучше не приставайте… худо будет! Сейчас выйдут остальные… стащим в милицию!

— Вранье! Там одни шмякодявки! — донесся из тьмы голос, похожий на прохоровский. — Бей легавых!

Ромка встретил набегавшего парня тычком кулака. У того слетела с головы шапка. Но второй нападающий сбил Громачева с ног. Тузя друг друга кулаками, они покатились по земле.

Двум другим парням не удалось свалить Лапышева. Он ловко отбивался от них ногами. Не зря же Юра был лучшим форвардом. Удары его рабочих сапог с подковками на носках и каблуках были опасны и чувствительны.

Из проходной в этот час вышли девчонки. Услышав шум драки, они стали звать Калитича на помощь. Раздалась пронзительная трель свистка охранника…

Очнулся Громачев от боли в затылке. Словно в тумане, он увидел людей в белых халатах и яркий свет. К горлу подкатывала тошнота. Ромка хотел освободиться от рук, державших его, но ему не дали шевельнуться.

— Потерпи… Потерпи немного, — попросила женщина. — Сейчас наложат швы.

Потом ему забинтовали голову и вывезли из хирургической.

Странное состояние было у Громачева: он все слышал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И позывы к тошноте не проходили.

В полубессознательном, бредовом состоянии Ромка пробыл почти два дня. А в воскресенье утром как-то все сразу прошло. Когда санитарка принесла в тазике воду, Ромка сам сумел умыть лицо и вытереться полотенцем.

Несложные движения все же утомили его. Откинувшись на подушку, он закрыл глаза и уснул.

Спал он часа три, но, открыв глаза, решил, что сон еще продолжается. У его койки сидели Калитич, Нина и Слоник.

— А где Юра? — спросил Ромка. — Что с ним?

— Молчи, — предупредил Калитич, — а то нас выгонят. Тебе еще рано разговаривать.

— А вы негромко. Его не покалечили?

— Нет, — зашептала Слоник. — Отделался синяками и порванной курткой. Там, где вы дрались, милиционеры нашли кастет. Юра сразу узнал, такие в вашем цеху отливали. Прохорова и Маслюкова на допрос вызывали. Но они ни в чем не сознались. Вашего мастера по настоянию Вани Калитича уволили.

— А как живгазета?

— Полным ходом репетируем. На твои роли дублеров взяли. Желающих больше чем нужно.

— Хотят так же по башке получить? — пошутил Ромка.

— Молчи, тебе разговаривать нельзя, — вмешалась Нина. — Мы тут киселя и морсу принесли. И яблок немного. Поправляйся.

И она стала выкладывать из сумки в тумбочку принесенные банки и кульки.

Нина крепко сжала Ромке руку и шепнула: «Я без тебя скучаю, выздоравливай скорей».

Оставшись один, Громачев задумался: ему не первый раз попадает за сочинительство. Может, характер излишне подковыристый? Почему так злятся? Прямо готовы убить. Впрочем, на литераторов всегда нападали, особенно на сатириков. Чем они упорней отстаивали свои принципы, тем сильней их наказывали. Побеждают сильные духом. Готов ли он к такой жизни?

Ромка еще недостаточно знал себя и не мог заранее сказать, как бы он поступил в том или ином случае, но уже твердо был уверен, что не отступится от сочинительства, не бросит его.

Через неделю в больницу пришли Лапышев и Домбов. Они принесли кучу новостей.

— В литейке новый мастер, — сообщил Юрка. — Он из матросов. Иваном Силычем зовут. Член партии с семнадцатого года. Мужик свой, но без всякого панибратства. Совсем непохож на Пал Палыча. Лестницу трапом зовет, завалочную площадку — мостиком. А когда подавал сигнал на заливку, то крикнул: «Свистать всех наверх!» Ребята Силыча боцманом прозвали.

— А что с Прохоровым? — поинтересовался Ромка.

— Это он хулиганов подговорил, — ответил Юра. — Установить было нетрудно. Маслюков и другие ребята кастеты из бронзы отливали, а Прохоров — из чугуна. Тебя ударили чугунным. Сломанную половинку милиционеры нашли. Оказывается, Прохоров всю шпану своей улицы кастетами снабжал. Не ты один покалечен. Его выгнали из фабзавуча и, видно, будут судить.

— Вот это ни к чему. Ребята и так на нас окрысятся, — рассуждал Ромка.

— Ничего подобного, Прохорова мало кто переваривал. Разве что Маслюков.

— Ну а с Пал Палычем как?

— У следователя никто из ребят относительно посторонних отливок не проговорился. Не хотели Пал Палыча под тюрягу подводить. Его уволили только за то, что не сумел в цеху порядка наладить. Легко отделался. Теперь, говорят, маркером в бильярдной устроился.

— А живгазетчики не разбежались?

— Наоборот, много новичков пришло. Выступление прошло под аплодисменты. Тебя вызывали. Сначала, конечно, мы от волнения задыхались и спотыкались, потом разыгрались. Хочешь, покажем, как с Толей бурсаков изображали? Он был Гороблагодатским, а я — Тавлей.

Сделав зверские физиономии, ребята дикими голосами запели:

Затем с прибаутками стали показывать, как надо терзать, стегать и устраивать «волосянки».

Видно, сценка Лапышеву и Домбову пришлась по вкусу. Они с удовольствием разыгрывали ее. Анатолий даже научился ходить как-то боком и делал такую физиономию, что всех в палате рассмешил.

Из больницы Громачев вышел осунувшимся. Сбритые волосы еще не отросли.

— А-а… болящий явился! — шумно встретили его литейщики.

— А ну, калека, показывай, какой след наши кастеты оставляют?

Они окружили Ромку и стали рассматривать шрам.

— Фу-у! Мы думали, черепушка расколота, а тут шрамик паршивенький! — говорили насмешники.

— Вам сотрясения мозга мало? — вставил Лапышев.

— Слушай, а после сотрясения он что, истчо умней станет или вовсе очумелым? — спросил Тюляев.

— Сам-то ты очумелый. Простой грамматики освоить не можешь. Истчо!

Судя по дурашливым репликам, ребята не считали Ромку главным виновником перемен.

Новый мастер-литейщик встретил Ромку радушно.

— Ах вот ты какой герой, — увидев Громачева, сказал он. — Я думал, заморыш какой, раз дал себя обидеть. Боевых ран не стыдись. Мы, старая гвардия, гордимся ими. Ты думаешь, прежде среди мастеровых хулиганов не было? Были, да еще какие — с мясниками из «черной сотни» на нас нападали. Приходим в цех после потасовки — у одного глаз подбит, у другого скула на сторону или нос раздуло. А не унывали, бывало, дразнили друг друга да посмеивались.

— А я и не унываю. Меня кастетом не запугаешь. От своего не отступлюсь.

— Ну и добро, — заключил мастер. — Так держать!

Иван Силыч на вид казался мужчиной среднего телосложения, но чувствовалось, что у него крепкий костяк и литая мускулатура. Крупное лицо моряка было несколько попорчено оспой.