Неслышный зов

ГРОССБУХ ГАРДЕРОБЩИКА

Академические успехи Оли Воробьевой показали, на что способна эта тихоня. Если она что-либо постигала, то надолго и так, что могла более ясно и просто, чем преподаватели, объяснять другим. В своей бригаде она стала вожаком, умеющим подтягивать других. Неожиданное прозрение, успех на сдаче зачетов заметно изменили ее характер: она стала смелей, говорливей.

На перевыборах комсомольского комитета Степан Пяткин выдвинул Олю Воробьеву. Рубинская, сидевшая в президиуме, возмутилась поведением балагура-морячка, поднялась и одернула его:

— Товарищи, будьте серьезней. Здесь балаганство неуместно. Ведь всем известно, что у Воробьевой нет комсомольской хватки и… я бы сказала, гордости. Ей рано руководить другими, удержаться бы в рядовых.

— Я не балаганю, — заметил Пяткин. — Более серьезен, чем когда-либо. Что значит «рано руководить другими»? А тебе, Лена, не рано? Олечка проста, не задается, а главное, удивительно добра и не считает себя эталоном комсомольского поведения. Мы понимаем, товарищ Рубинская, что ты обладаешь уникальным комсомольским чутьем и взгляды у тебя единственно правильные, но не следует затирать других, обладающих не менее ценными качествами. Я буду голосовать за Воробьеву. Она не подведет бюро, будет в нем полезна, а главное, справедлива.

Убежденность Пяткина, его ироническое отношение к руководительнице легкой кавалерии сделали свое дело: при голосовании Воробьева получила больше голосов, нежели Рубинская.

Осенью заговорили об обмене старых, потрепанных комсомольских билетов на билеты нового образца. При этом рекомендовалось поднять активность организации. На заседании бюро Елена Рубинская предложила:

— Надо обменивать билеты с обсуждением на открытых собраниях. Давать только достойным.

— А не будет ли это похоже на партчистку? — усомнилась Олечка Воробьева.

— Очень хорошо, если будем походить на закаленных большевиков, — возразила Рубинская. — Мы же готовим себя для вступления в партию, поэтому должны проверить друг друга всесторонне. Ничего, если потеряем хвостистов.

— А мне думается, что простой обмен незачем превращать в судилище, — настаивала на своем Воробьева.

— Опасаешься за себя? — не без ехидства поинтересовалась Рубинская.

— Нет, больше за тех, кто, очерняя других, стремится возвыситься, показать себя непогрешимым.

— Девочки, девочки… Не переходите границ! — остановил их Юра Лапышев. — Я думаю, что, если мы лучше узнаем друг друга, вреда не будет. Давайте обсудим каждого. Мы не должны бояться гласности, пусть приходят на наши открытые собрания беспартийные…

Рубинская торжествовала: прошло не чье-нибудь предложение, а ее. Олечка еще хлебнет лиха за намеки!

Когда кончилось заседание, Рубинская отвела в пустую аудиторию Толю Худякова и с таинственным видом сказала:

— Теперь не худо бы достать хоть на время гроссбух Козл-Вятлина. В его записях, наверное, что-нибудь есть про Воробьиху. Не зря она переполошилась.

— Не знаю как, но будет сделано, — пообещал Худяков.

— С этим не тяни. Материал необходим срочно.

Никто из членов бюро не мог предположить, что Елена Рубинская развернет такую невероятную активность. Это была ее стихия. В месячник обмена билетов она поспевала чуть ли не на все открытые собрания факультетских ячеек, где не спеша выслушивали каждого комсомольца, делали строгие замечания, награждали выговорами, а то и вовсе не обменивали билета. У Рубинской на многих был свой материал, она, как прокурор, умела подавать его так, что вынуждала людей каяться.

Комсомольцев «продирали с песочком» не только за академическую неуспеваемость, за слабую активность в общественной деятельности, но и за посещение домашних вечеринок, ресторанов, за ношение галстука, чтение «упадочнических» стихов Сергея Есенина.

Громачева возмутили хулители поэта. Вечером он потребовал у Юры Лапышева остановить рьяных разоблачителей, но тот лишь усмехнулся и посоветовал:

— Не впутывайся в это дело, самому накостыляют. Чтение стихов Есенина в комсомоле не поощряется.

— Но у него же не упадочные, а прекрасные стихи.

— Убеждай других, меня ты уже развратил. В наказание горком комсомола забирает меня от вас.

— Как?

— А вот так: вызвал сегодня к себе первый секретарь горкома Леша Гусев и говорит: «Мы тебя отзываем с учебы. Завал в военно-спортивной работе. Ты, говорят, хорошо поставил ее в своем районе. Теперь делай это в городском масштабе». Я, конечно, рыпаться. А он огорошивает: «Уже на бюро решение принято». Так что прямо с понедельника ухожу. Все бразды правления передаю тебе. Подбирай себе заместителя.

— Но у меня нет ни желания, ни времени.

— Об этом у нас не спрашивают. Выполняй в порядке партийной дисциплины. Думаешь, мне охота неучем остаться?

— Переходи на вечернее отделение.

— Вечером-то и начинаются все встречи с активом.

Весть об уходе Юры Лапышева в горком быстро облетела общежитие. Рубинская поспешила поздравить бывшего отсекра и будущего.

— Меня не с чем поздравлять, — ответил ей Громачев. — Буду отбиваться. Могу тебя предложить.

— Правда? — усомнилась Елена. Она не могла поверить, что кто-то может отказаться от повышения. — Смотри, с этим не шутят. А Юра, уверена, скоро станет секретарем горкома.

— Не каркай. Либо взлечу, либо… Впрочем, у меня есть неплохая специальность, полученная в фабзавуче. С литейщиков никто не снимет.

Роман знал, что в характере Юры была та высшая сознательность, при которой не очень беспокоятся о своем будущем.

За ночь Рубинская, видимо, кое-что обдумала и, решив, что поэты — люди не от мира сего и даже малость тронутые, решила переговорить с Громачевым наедине.

В перерыве между лекциями она затащила его в пустующую утром комнату бюро и, закрыв двери на ключ, словно бросаясь с обрыва, спросила:

— Хочешь я тебя выручу? — Что-то обещающее было в ее взгляде и улыбке. — Соглашусь быть отсекром, если ты сам порекомендуешь меня.

«Это идея! — вначале подумалось Роману. — Чиж согласится со мной, энергия и целеустремленность Рубинской ему нравятся». Но тут же он укорил себя: «Подведешь ребят, которые не переваривают ее. Потом сам не возрадуешься».

Видя его колебания, Елена добавила:

— Впрочем, я не рвусь в отсекры, просто хочу выручить симпатичного мне товарища от обременительных организационных дел.

Она умела льстить как бы невзначай, сохраняя при этом достоинство.

— Да, кстати, — вдруг, точно вспомнив, воскликнула Елена. — Тебе знаком литературный критик Нетлелов? Этот тип почему-то хотел присутствовать на собрании, когда тебе будут обменивать билет. У него есть несколько вопросов, как будто порочащих тебя.

— Откуда ты выкопала этого жулика?

— Твои недруги познакомили.

— А они у меня есть?

— Как у всякого порядочного человека.

— Леночка, поздно ты разыскала Ржавую Сметану. Юре и мне билеты уже обменяли в райкоме. Я очень хочу избавиться от надвигающейся нагрузки, но тебя порекомендовать не хватит духу.

— Я тебя поняла. Прости, что не угодила. Теперь вижу — лучше обойтись без твоей рекомендации. Она может навредить в будущем. Надеюсь, мы останемся друзьями?

— Если ты не будешь с угрозой выискивать моих «закадычных» друзей.

В этот же день состоялся разговор с Чижом.

— Ты действительно не желаешь руководить институтской комсомолией? — спросил секретарь партбюро. — Ведь замещал Лапышева, заново не надо вникать.

Громачев решил не дипломатничать, а откровенно сознаться в том, что он не сможет всю душу вкладывать в организационные дела, как это делал Юра.

— Для меня главное — закончить книгу о студенческой молодежи. Я все равно буду отвлекаться на нее.

— Но ты же намерен стать инженером-экономистом?

— Нет, писателем с инженерно-экономическим образованием.

— А не ошибочное это решение? Может, хорошего писателя из тебя не получится. А социализм уже не мечта. Вы станете первыми инженерными силами его. Надо окончательно определиться и не занимать чужого места.

— Я занимаю свое место. Только не навязывайте мне то, что станет преградой для осуществления не менее важных дел.

— Хорошо, так почему ты против Лены Рубинской?

— Значит, успела пожаловаться. Во что бы то ни стало желает пробиться. Вот это меня и настораживает. Кроме того, она всех берет под подозрение, запугивает, чтобы командовать. Любит она возвышаться.

— Но ты же останешься в составе бюро. Сможешь убеждать ее, одергивать.

— Зачем мне эта канитель? Если не хотите, чтобы в комсомоле возникли раздоры, не оставляйте меня заместителем, иначе без конца придется умиротворять. Не хотелось бы тратить драгоценное время на дрязги и пустые споры.

— Кого же ты порекомендуешь?

— Более подходит уравновешенная, спокойно рассуждающая Оля Воробьева.

— Но у нее какие-то неестественные отношения с гардеробщиком, а он из бывших.

— Думаю, что это выдумки Рубинской. Она почему-то невзлюбила нашу скромницу.

— Н-да, не очень-то у вас дружный коллектив, — заключил Чиж. — Придется, видно, вызывать на партбюро, пропесочить как следует и заставить выполнять свои обязанности в порядке дисциплины.

Толя Худяков второй день следил за Козл-Вятлиным. Он установил, что тот только раз поднимается в свою комнату: после обеда, в четвертом часу, когда схлынет основная масса студентов. Старик днем отдыхает час или полтора и с гроссбухом под мышкой спускается в гардеробную, где остается допоздна.

«Когда же изъять записи? Конечно, до обеда. Не сразу хватится, — решил Худяков. — В случае если не понадобятся, можно положить на место».

Утром была очередная лекция в химической лаборатории. В перерыве Худяков, как бы невзначай, прошел мимо каморки гардеробщика и толкнул дверь. Она была заперта, но ключ почему-то торчал в замочной скважине. «Ловушка или мне повезло? — подумалось студенту. — Впрочем, старик мог забыть ключ». Неожиданно обернувшись, Худяков всмотрелся: не наблюдает ли кто за ним?

Заверещал электрический звонок, извещавший, что перерыв кончился. Студенты докуривали папиросы, бросали чинарики в урну и исчезали в аудитории. Никто даже не взглянул в сторону Худякова.

— Прекрасно, — сказал он себе. — Операция «Гроссбух» будет проведена сегодня.

Когда двухчасовая лекция с демонстрацией опытов кончилась, Худяков не спеша убрал со стола приборы и дождался, когда аудитория опустеет. Был часовой перерыв, все его товарищи поспешили вниз, в столовую. В лаборатории остался только младший научный сотрудник. Он убирал приборы в застекленные шкафчики.

«Этому не до меня», — решил Худяков. Захватив портфель, он выскользнул из аудитории, быстро подошел к каморке гардеробщика и дважды повернул ключ. Выждав, не окликнет ли его кто-нибудь, Толя осторожно толкнул дверь и, войдя в комнату, плотно закрыл ее за собой.

Ни на столе, ни на тумбочке гроссбуха не было. Худяков попробовал открыть ящик стола, но он не поддавался его усилиям, был закрыт на ключ.

Вытащив перочинный нож, Толя повозился некоторое время и сумел затолкать стальной язычок замка в гнездо. Выдвинув ящик, Худяков обрадовался. Гроссбух лежал слева, рядом виднелись запасные очки, колода засаленных атласных карт с червовой дамой наверху.

Затолкав в портфель объемистый гроссбух, Худяков задвинул ящик стола, затем, слегка приоткрыв дверь, посмотрел: нет ли кого в коридоре? Убедившись, что никто за ним не следит, он быстро вышел, прикрыл дверь и дважды повернул ключ.

По лестнице Худяков не спускался по-обычному, а мчался так, что каблуки высекали искры. «Ура! Операция удалась! Выполнена чисто. Теперь только найти Лену».

Рубинская оказалась в столовой. Она не спеша доедала компот. Худяков подошел к ней вплотную и негромко доложил:

— Гроссбух Козл-Вятлина в портфеле. Как тебе его передать?

— Не здесь, — строго предупредила Рубинская, — пройдем в комитет. Там сегодня пусто. Ключ у меня.

Они вместе прошли в комнату комитета комсомола, заперлись и принялись листать гроссбух. Да, это была святая святых Козл-Вятлина, его дневники, тайные мысли. Даже поверхностное ознакомление с ними давало понять, что старик враждебно настроен ко всему новому, советскому. Только в последних записях об Олечке Воробьевой он как бы стал мириться с происходящим, порой срываясь на восторженный бред безнадежно влюбленного. Странные мысли приходили в его склеротический мозг.

«26 октября

Идут беспрерывные дожди. Олечка приходит в институт с мокрыми ногами. У нас в гардеробной она снимает плохонькие туфельки и чулки с заштопанными пятками. Устроив чулки и туфли сушиться у паровой батареи, она натягивает на ноги шерстяные носки, надевает тапочки и мчится на лекции.

У меня такое впечатление, что город тонет в мороси. Стопроцентная влажность. Стоит подуть ветру против течения Невы, река выйдет из берегов и затопит город. Такое было уже не раз.

Наши комсомольцы — видимо, в ожидании судного дня — начали каяться в грехах. Но не один на один, а при всех на открытых собраниях. Олечка еще не прошла чистку. Очень волнуется. Что она скажет обо мне? Впрочем, успеет ли?

Больше двадцати тысяч лет назад ледяной панцирь покрывал нашу землю. Когда наступало потепление, льды подтаивали и передвигались, неся на себе валуны. Уровень мирового океана повышался так, что заливал большую часть суши.

Подсчитано, что сейчас мировой океан содержит один миллиард четыреста миллионов кубических километров воды. Реки планеты тоже несут ее немало — тысячу двести кубических километров. Нам неизвестно, сколько жидкости скрыто верхним слоем земли. Суши во много раз меньше, чем хлябей. Иногда вода обрушивается сверху и выступает из-под земли. Это явление в Библии названо всемирным потопом. А предания говорят, что до нас на земле дважды жили другие разумные существа. Скоро и человечество либо вымрет, либо обретет жабры и плавники. Потом придут новые. Как эти существа будут выглядеть?

Какое-то неясное чувство подсказывает мне, что начинается всемирный потоп. Впрочем, в бесконечности все это не имеет значения. Зачем люди суетятся? Покаяния не спасут их. Sic transit gloria mundi. Так проходит видимость человеческой жизни, ибо непознаваем мир. Познаваема лишь его видимость, обманчивая и нереальная».

— Ну дает старик! — воскликнул Худяков, прочитав последние записи. — Явно спятил!

— Просто хитро придуманная личина для маскировки, — поправила своего помощника Рубинская. — Обычная уловка проповедников чуждой нам идеологии. Старикан пробрался под видом гардеробщика, чтобы разлагать студенчество. Его надо немедля изъять. И Олечка хороша! Теперь она у меня попляшет! Навряд ли получит комсомольский билет.

Рубинская решительно затолкала гроссбух в свой портфель и строго приказала Худякову:

— Смотри, о записях Козл-Вятлина никому ни слова! Мы их всех застанем врасплох!

Захватив сильно потяжелевший портфель, Рубинская решительно направилась в партком к Чижу. В ее руках был серьезный уличающий материал. Она легко сможет устранить всех своих противников. Путь к далекой цели скоро будет открыт.